Купцы Третьяковы известны были в России с 17 века, а в конце 18-го основался в Москве Елисей Мартынович с сыновьями. Его внуку, Михаилу Захаровичу, купцу 2-й гильдии, принадлежало уже пять лавок в Старых рядах на Красной площади, в которых велась торговля полотном, а также торговые, всенародные, дворянские и семейные мужские и женские бани на Якиманке. Под стать была и жена его, Александра Даниловна, дочь крупного коммерсанта по экспорту сала в Англию.
Михаил Захарович дал детям достойное домашнее образование, поощрял любовь к чтению и даже сам составил и издал книгу «Цветы нравственности, собранные из лучших писателей к назиданию юношества Михаилом Третьяковым». П.М. Третьяков впоследствии шутил, что окончил «голутвинский константиновский институт», что в переводе значило обучение у голутвинского дьячка Константина. Позже с отрочества питавший страсть к живописи Павел Михайлович брал уроки у известных мастеров. Дара писать картины он не имел, но азы мастерства постиг и мог в случае нужды покрыть полотна лаком, удалить повреждение на холсте… Однажды он даже поправил картину самого Репина, закрасив чрезмерную красноту лба на одном из его портретов.
Пуще всего отец приучал детей к труду, и будущий коллекционер и меценат с детства усвоил: праздность – мать пороков, труд человека кормит, а лень портит. Сам он служил мальчиком в родительской лавке: бегал по поручениям, зазывал покупателей и помогал их обслуживать, выносил помои и мел полы…
Скарлатина, бич Третьяковского рода, одним махом беспощадной косы более чем вполовину уменьшил большую семью, забрав отца и четверых младших детей… Остались у матери лишь старшие сыновья: 17-летний Павел и 15-летний Сергей – и дочь Сонечка.
Михаил Захарович завещал матери распоряжаться делами до 25-летия старшего сына. Под её чутким приглядом и с её мудрыми советами Павел и Сергей принялись преумножать отцовское наследие. Вступив же в наследование, они основали Новую Костромскую мануфактуру льняных изделий, построили в Костроме несколько фабрик по переработке льна, учредили знаменитое Товарищество Большой Костромской льняной мануфактуры с капиталом 270 тысяч рублей золотом. Эта мануфактура стала производить теперь больше пряжи, чем вместе взятые льнопрядильни Швеции, Голландии и Дании, а ее ткани получали награды за рубежом. Кроме того, братья построили бумагопрядильные фабрики, на которых работало около 5 тысяч человек. Эти-то предприятия, в первую очередь, и дали необходимые средства для главного дела жизни…
Галерея Третьякова, как говорил он сам, началась «с Сухаревского рынка». Ещё юношей он купил там собрание работ фламандских мастеров, в дальнейшем украшавших его кабинет. С этого момента Павел Михайлович почувствовал неудержимую страсть к собирательству. В ту же пору он впервые посетил Эрмитаж, который потряс его. Тысячи картин, скульптур и предметов декора, созданных великими мастерами прошлого, произвели на юношу такое впечатление, что он загорелся мечтой основать свой музей, но состоящий из работ современных русских мастеров. «Многие положительно не хотят верить в хорошую будущность русского искусства и уверяют, что если иногда какой художник наш напишет недурную вещь, то как-то случайно, и что он же потом увеличит собой ряд бездарностей. Но сам я как-то невольно верую в свою надежду: наша русская школа не последнею будет!» – говорил меценат.
Помимо патриотизма была и практическая причина предпочтения отечественного искусства. «Я купец, хотя и имею антикупеческие достоинства, - признавался Третьяков. - Я не могу считать себя знатоком живописи, поэтому не могу быть уверен, что при случае отличу настоящего Рубенса от поддельного. Настоящего же Крамского или Верещагина я совершенно спокойно могу купить напрямую у Крамского или Верещагина».
Ещё 28-ми лет Павел Михайлович завещал моему брату, собирателю зарубежной живописи, устроить общественную галерею, которую могли бы посещать все желающие. Но Сергей Михайлович ушел из жизни рано, и старшему брату ничего не оставалось, как исполнить собственную последнюю волю самому. При этом не любивший торжественных собраний и славословий в свою честь практически сбежал с открытия собственной галереи, на полгода увезя семью в заграничное путешествие. Торжество прошло без виновника, за что на мецената долго обижался критик Стасов.
Большое хозяйство требовало большого попечения и рачительности. За себя Третьяков не беспокоился. Он был вовсе равнодушен к роскоши и никогда не тратил на себя лишней копейки. Во все годы ходил в чёрном сюртуке одного покроя, сапогах с квадратным мысом и голенищами под брюки, одного покроя драповом пальто… Со стороны казалось, будто бы Павел Михайлович вовсе не меняет одежды, что служит она ему вечно. Но нет, менял, когда изнашивалась она – на точно такую же. «Помилуйте, такой фасон давно вышел из моды!» - говорил ему портной. Меценат отмахивался: «Ты, братец, не по моде шей, а по вкусу моему». К тому же приучал он семью, покупая домочадцам вещи лишь тогда, когда старые изнашивались. После заграничного путешествия Третьяков ещё долго пенял родне: «Денег в Париже порасстратили без моего одобрения… Виданное ли дело! Рояль им американский приглянулся! Рубинштейн играет на рояле русском и ничего! А нашей девочке захотелось заграничный…» Жена, Вера Николаевна, приходившаяся кузиной Савве Мамонтову, защищая дочь, утверждала, что заграничный инструмент был дешевле отечественно. На что получала ответ истинного патриота: «Платите за худшую вещь дороже да дома! Можно, можно желать иностранную вещь совсем у нас не производимую, но заказывать заграницей то, что преспокойно можно купить дома, это глупая блажь!»
Павел Михайлович был убеждён, что человеку позволительно иметь лишь то, что ему действительно необходимо для достаточной жизни, все же средства сверх того должны идти на благо общества. И, вот, учреждения, основанные им к последнему, вызывали у него наибольшую заботу. Одно только Арнольдо-Третьяковское училище для глухонемых, основанное с покойным братом, скольких хлопот стоило! Молодой Арнольд, будучи глух сам и выучившись заграницей, пытался организовать училище для подобных себе детей из неимущих семей, но не мог найти на это благое начинание средств. На помощь пришёл Третьяков. Он купил для училища большой каменный дом с садом на Донской улице, отправил директора Органова за границу ознакомиться с постановкой дела в аналогичных школах, организовал попечительский совет училища… В результате в его стенах стали жить и обучаться общеобразовательным предметам и ремёслам 156 учеников и учениц. В люди они выходили в 16 лет, получив профессию. Павел Михайлович, привыкший вникать во всё, лично подбирал лучших преподавателей, знакомился с методикой обучения, следил, чтобы воспитанников хорошо кормили и одевали. Позже он построил рядом больницу на 32 кровати.
А ещё был приют для слабоумных на Большой Серпуховской, приют для вдов и сирот художников на 16 квартир, стипендии студентам Московского и Александровского коммерческих училищ, помощь семьям солдат, погибших во время Крымской и Русско-турецкой войн, школам, храмам, содержание русскоязычной газеты «Рижский вестник», поддержка экспедиций Миклухо-Маклая…
Для человека, не имевшего концессий и зарабатывавшего свои капиталы трудом, куда как велика была эта кладь! Чтобы тянуть ее, Павел Михайлович трудился, не покладая рук. Он всегда строго следовал своему расписанию: ежедневно вставал в 6 утра, летом купался или гулял, зимой под чашку кофе работал в кабинете, затем хотя бы на полчаса заходил в галерею, а к 9 утра был уже в конторе. В 3 часа отправлялся в Московский коммерческий банк, а оттуда - в свой магазин, располагавшийся неподалёку. После обеда вновь работал в конторе… А затем до глубокой ночи читал у себя в кабинете. Жена пыталась убедить его отдохнуть, но все доводы были бесполезны. «Я не могу без работы», - следовал неизменный ответ.
Рано утром меценат любил наведаться в свою галерею – что-то перевесить, поправить. «Чувствую, что картины своей жизнью живут, - отмечал он. - Намедни принес два портрета на одну стену и сразу понял: не хотят они висеть рядом. Один портрет даже утром упал - видать, выжил его соперник! Вот, перевесил! Посмотрим, как эти уживутся».
Однажды картины едва не лишили Третьякова семьи. Первоначально коллекция размещалась в его собственном доме и буквально стали вытеснять домочадцев. Когда окончательно не стало прохода от шедевров и посетителей, желавших осмотреть уникальное собрание, а от скипидара и лака сделалось нечем дышать, Вера Николаевна поставила вопрос со всей строгостью: или картины, или семья! Павел Михайлович, точно очнувшись и заметив, наконец, отчаянное положение родных, быстро разрешил неудобство: не могут родные с картинами в одном доме ужиться, значит, построим отдельный дом для картин! Так явилось здание, в котором доныне живут собранные Третьяковым шедевры… Ещё при жизни коллекционер подарил его Москве – это был поистине царский подарок Первопрестольной.
Иначе жить Павел Михайлович не умел. Да и отец не завещал иного… С малолетства усвоил Третьяков: всё, от общество нажитое, должно возвращаться обществу. Отец, уходя в мир иной, завещал простить должников. Сам Павел Михайлович на случай своей смерти расписал своё состояние на нужды опекаемых им учреждений и начинаний…
Одно повергало мецената в отчаяние. Треклятая скарлатина вновь посетила его семью, отняв на этот раз единственного наследника, на которого возлагал он все надежды – младшего сына, Ивана. Был ещё старший, Миша, но… Не считая смерти «ангела Ванечки», не было в жизни Третьякова дня более чёрного, чем тот, когда консилиум врачей, осмотрев Мишу, что-то долго говорили по-немецки, и в их мало понятных речах Павел Михайлович услышал и понял одно слово: «идиотизм». Физически здоровый, милый ребёнок был слабоумен, и медицина ничем не могла помочь этому несчастью. Третьякову и всегда тяжело было смотреть на больного сына, но после смерти Ванечки это стало причинять ему физическую боль.
Лишившись наследников, Павел Михайлович, и прежде отличавшийся строгостью и в детские годы уважительно прозванный сверстниками «архимандритом», стал и вовсе нелюдим. Прекрасная улыбка более не посещала его тонкого лица, за что жена, тщетно пытавшаяся развеять угрюмость любимого мужа, ласково называла его Неулыбой. Репин точно уловил и передал состояние Третьякова в своем знаменитом портрете. Ушедший в себя взгляд, отрешённость от внешнего и полная сосредоточенность на невидимом, неведомом досужим людям сокровенном. На этом портрете он был похож на пустынника, погружённого в «умное делание».
Кроме сыновей в семье подрастали четыре дочери. Павел Михайлович мечтал, чтобы все они вышли замуж за купцов, людей основательных, крепких, которые сделались бы и ему надёжными помощниками. Но девочки не оправдали отцовских надеж, последовав примеру тётки. Некогда Третьяков познакомился в Италии с молодым архитектором Александром Каминским и ввел его в свой дом. Кончилось это взаимным страстным чувством, вспыхнувшим между ним и Софьей Михайловной… Не рассчитывая на благословение, которое Павел Михайлович в ту пору никогда бы не дал (выдать сестру замуж за человека без постоянного дохода!), они попросту сбежали, и о своей свадьбе сестра сообщила Третьякову в письме… Что было делать? Только одно – обеспечить нежданному зятю доход. Каминский стал сперва семейным архитектором, а затем и главным архитектором Московского купеческого общества. В 70-е годы братья Третьяковы приобрели участок на Никольской улице, снесли часть китайгородской стены и проложили короткую улицу между Никольской и Театральным проездом. Каминский строил комплекс зданий и торжественный въезд на новую торговую улицу. Само собой, строить дом для своих картин Павел Михайлович также поручил зятю.
Следующей птичкой, ещё более безвозвратно улетевшей из родного гнезда, стала дочь Вера. Её избранником оказался пианист Александр Зилоти… Такой была плата за удовольствие иметь всегдашними гостями своего дома художников, композиторов, музыкантов и литераторов. Поддерживать таланты Третьяков предпочитал в независимом качестве мецената, а не в роли тестя… Но что было делать? Встретив нежелание отца благословить её брак, девушка заболела от огорчения! Пришлось явиться к её одру и обещать ей дать в мужья кого она пожелает – лишь бы только была здорова и счастлива!
Павел Михайлович с уважением относился к любой профессии – лишь бы дело велось честно и давало средства к жизни. Честный сапожник, трудолюбивый и искусный в своем ремесле, виделся ему во всяком случае достойнее, чем нечестный или неталантливый ученый. Но дочери, как ни старался отец, уже тяготели к иному, нежели патриархальный купеческий, миру. Они были воспитаны барышнями: языки, фортепиано, искусства… Вера, большая музыкантша, стремилась поступать в консерваторию, в чем ее поддерживал сам Чайковский. Но тут купец Третьяков проявил упрямство и получать образование дочери не позволил.
Вторая дочь мецената вышла замуж за врача Сергея Боткина, сына царского лейб-медика и брата будущего Новомученика Евгений Боткина. Медик в глазах Павла Михайловича был предпочтительнее пианиста и все же в этом случае он огорчался, что дочь не выбрала купца. Неутомимом делателю необходим был приемник в его трудах, а врач – при всем уважении – таковым стать не мог.
Собирая шедевры для своей галереи, Третьяков подчас конкурировал с самим Царем, собиравшим картины для будущего Русского музея и также увлеченным и знающим коллекционером. Однажды Августейший собиратель лично наведался к купцу-конкуренту «на чай» вместе с супругой, братом – генерал-губернатором Москвы и женой последнего. Великий князь Сергей Александрович был также страстным коллекционером и ценителем живописи и как никто понимал огромность сделанного Третьяковым дара Москве. И он, и Государь Александр Третий были убежденными русофилами, и в этом Павел Михайлович был их горячим единомышленником. Его не могла не радовать та русскость, которой было воодушевлено всё, что делалось в Первопрестольной царским братом. Уже в 1882 году на Всероссийской промышленно-художественной выставке на Ходынском поле преобладали русские промышленные товары и русские произведения искусства. А к последовавшей через год коронации Государя были отреставрированы соборы, расписана стенною живописью Грановитая палата, в том виде, в каком она была при царе Алексее Михайловиче, устроены новые помещения для Патриарших библиотеки и ризницы… Под руководством историка Забелина открылись палаты Исторического музея – любимого детища Великого Князя. Императорскими театрами стали заведовать Островский и Майков… Московская консерватория получила значительные средства на постройку нового большого здания. В архитектуре стал преобладать русский стиль.
И вот русский созидатель-купец принимал у себя русского созидателя-Царя и русского созидателя-губернатора…
Император оказался весел и прост в обхождении. Сразу по приезде пошутил добродушно: «Недавно, являюсь на выставку, а на всех приглянувшихся мне работах уже надпись стоит: «Продано Третьякову»! Ничего-то нам, бедным петербуржцам, не достаётся!»
Третьяков не только приобретал картины на выставках и непосредственно в мастерских художников, но покупал и целые собрания вместе с этюдами и эскизами. Так были приобретены туркестанская и индийская серии Верещагина, 80 этюдов Иванова, 102 этюда Поленова, собрание эскизов Васнецова к росписям в киевском Владимирском соборе… Более 20 лет он также заказывал художникам портреты известных людей, заботясь уже не только о художественной, но и об исторической ценности коллекции. Немалая то была комиссия решить, какому художнику лучше удастся чей портрет, да потом ещё сговорить позировать нелёгких характером и неизменно занятых знаменитостей, да свести художников с их будущими моделями – при том, что находились они в разных городах, а то и странах… А всё же удавалось это! И, вот, смотрели со стен галереи, как живые, Достоевский, Чайковский, Тургенев…
Много времени провели Августейшие гости перед работами Иванова и Верещагина. Работы Верещагина Государю и его брату, прошедшим Русско-Турецкую войну, были близки по-особенному, и они долго обсуждали их, вспоминая какие-то эпизоды собственных военных будней. Но особое внимание венценосного коллекционера вызвали картины мирные - пейзажи Николая Дубовского.
После осмотра галереи гостей пригласили к столу, накрытом в одном из залов. Вера Николаевна и Императрица сами разливала чай. В качестве угощения хозяйка подала варенья и пастилы собственного приготовления. Однако, Государь едва пригубил их. Его взгляд был прикован к простершейся на всю стену суриковской «Боярыне Морозовой». Когда она была выставлена впервые, Августейший коллекционер хотел приобрести её, но… «купец опять обошёл!» Теперь в глазах Императора читался восторг истинного ценителя.
- А что, Павел Михайлович, не уступите ли вы эту картину мне? За ценой я не постою!
- Рад бы, Ваше Величество, да не могу. Всю свою галерею я передал в дар городу, и она больше не принадлежит мне.
Государь внимательно посмотрел на Третьякова и вдруг… поклонился ему.
- Так вам вся Москва кланяться должна за такой дар. Да и вся Россия. Вашим подвижничеством вы заслужили дворянский титул!
- Благодарю, Ваше Величество, - покачал головой Третьяков, - но я купцом родился, купцом и умру.
Последовал долгий, внимательный, немного удивлённый взгляд ясных царских глаз. И ещё один поклон:
- И на том вам кланяюсь, ибо не знаю, кто бы ещё ответствовал так.
Павел Третьяков прожил не слишком долгую жизнь. Он скончался в 65 лет 16 декабря 1898 года. «Берегите галерею и будьте здоровы», - таким было его последнее напутствие родны.
|
