Тем временем, с помощью Горького получена командировка в Москву. В ней я значусь “инструкторшей по музыкальной части”. Это я-то, которая только и умею, что “Чижика” одним пальцем на рояли играть. Бумажка без малейшей
 запинки проводит меня через все контроли и заграждения. Сердечное спасибо Горькому. Через сутки я была в Москве.
Это уже не то, что приезд в Петроград. Все удостоверения, все бумаги у меня теперь в порядке и никакой милиционер мне теперь не страшен. Говорю милиционер, — чекист, понятно, всегда и для всякого страшен.
Прямо с вокзала отправляюсь на Шереметьевский переулок; там, мне сказали, живет двоюродный брат П. П., бывший директор Императорских театров, далькрозист и писатель, князь Сергей Михайлович Волконский. Живет не один, их там в небольшой квартире пять человек. Я была шестая. Всем им незнакомая, — и Сережу  то я всего два  три раза в жизни видела, — свалилась как снег на голову. Позвонила в один ненастный день у дверей: “Я приехала выручать Петра Петровича. Можно мне жить у вас?” — “Конечно". Потеснились, дали мне комнату, приютили. Да и куда мне было иначе деваться? Гостиниц не существовало, комнат в наем не сдавали. Ни ресторанов, ни магазинов, ничего не было... Дикое время. Кошмарная сказка Уэллса. Жизнь вниз головой. Те, кто сами на себе не испытали, те не могут себе представить. Даже мы иногда теперь себя спрашиваем: неужели все это действительно было?
От Лизет я узнала, что свидания в Ивановском лагере бывают по воскресеньям. Кроме того, можно по средам передавать для заключенных пищу, но видеться дозволено только раз в неделю.
В жизни каждого человека имеются своего
рода кульминационные пункты:    первый поцелуй
Джульетты для Ромео, битва при Марне для Жоффра, перелёт через океан для Линдберга...
Задолго до часа, назначенного для свиданий, я заняла место в длинной очереди, вытянувшейся перед воротами тюрьмы. Кого тут только не было: все бывшие люди, исхудалые, обтрепанные, надломанные жизнью, терроризированные Дзержинским. Но мне сегодня не до них... Глаза скользят рассеянно по желтым, горем притупленным лицам. Нетерпенье тяжелым комком спирает грудь, а на душе и горько, и весело... Медленно ползут минуты. Где  то пробили часы... Наконец  то.
Тяжелые ворота тюрьмы неспешно раскрываются; сердце заметалось в бешеном тустэпе.
Свидания происходили в маленьком дворике, под наблюдением солдат с винтовками. Заключенных выводили группами по двадцать  тридцать человек; обгоняя друг друга и толкаясь, каждый спешил отыскать своих среди общей толпы посетителей.
В первую секунду я его не узнала: похудевший, с длинными волосами и незнакомой русой бородкой. Вижу: стоить, оглядывает толпу, не понимает, кто его вызвал. Он искал глазами Лизет или Елену Николаевну. Про меня и мысли не было, я, ведь, в Лондоне.
— Hullo!
Оглянулся, посмотрел, — секундное недоумение, потом понял. Протянул руки:
— But it is absurd!
Что можно сказать друг другу в какие-нибудь несчастные пятнадцать минут, стоя на снегу, среди шума и гама, и всех этих незнакомых людей, где каждый торопится высказаться, стараясь перекричать соседей. Что можно сказать? какие  то обрывки фраз, отдельные слова... Да и без слов все понятно... Одним взглядом, одним прикосновением руки сказано все...
Чей  то громкий, грубый голос внезапно обрывает сказку:
— Граждане, свиданье кончено, прошу не задерживать.
Вырывают из объятий, торопят, гонят к двери. Сразу вспоминаю все то, о чем необходимо было переговорить, все те важные практические вопросы, которых мы не успели и затронуть. И столько всего, о чем хотела расспросить...
— Скорее, гражданка, не слышите, что ли.
— Goodbye, God bless you, darling.
— До будущего воскресенья.
И радость, и горе. Радость что добралась, что видела, что смогу хоть немного облегчить и помочь. Неужели я, правда, в Москве? Смешной, нелепый город, такой мало знакомый и вместе с тем такой родной. Мне страшно того, что впереди, я боюсь неясностей будущего; вот  бы сейчас сходить к Madame de Thebes.4 боюсь трудностей предстоящей борьбы: я против Чека, как Давид против Голиафа. Хотя, по преданию, победил Давид, но в современной жизни обычно берут верх Голиафы. Чем кончится это единоборство, в коем голова П. П. заменит традиционный серебряный кубок, подносимый победителю?
 
Мое появление произвело в тюрьме впечатление. Чтобы кто-нибудь добровольно вернулся в Совдепию, это случалось не часто. Но чтобы жена приехала из-заграницы выручать мужа, такого случая еще не было. День или два спустя я сидела на скамейке в приёмной комиссара по делам заключенных Медведева; пришла просить о том, чтобы дали мне внеочередное свиданье с мужем. Рядом со мною ожидала женщина, из простых. Разговорились. Выяснилось, что ее только сегодня утром выпустили из Ивановского лагеря. Я насторожилась, принялась расспрашивать: как кормят (или вернее не кормят), каково начальство и т. д.
«— И представьте только», — говорит она, — у нас в лагере заключенный один, князь, так к нему из  заграницы жена приехала.
— Да ну...?
— Ей Богу правда, кого хотите спросите.
Она даже обиделась.
Всякому лестно послушать рассказ о себе, особенно когда на вашу долю выпадает роль героини. Точно подслушиваешь у дверей безо всякого риска нарваться. Я бы, конечно, не скоро ее отпустила, да в это время вызвала меня секретарша Медведева. Комиссара самого не было.
Удивительно, сколько злобы может в себе вместить человеческое сердце.
— Вы почему просите о свидании?
— Полгода не виделась с мужем.
— Ах, бывший князь. Так... так... Таким полезно посидеть.
— ???
— Небось, раньше вы не думали о тех, кого
гноили в тюрьмах? Притесняли народ, а сами радовались!
— Уверяю вас, что я никого не притесняла...
— Теперь на себе испытаете, как это пороги обивать. Ни на какие поблажки не рассчитывайте.
Дьяволиха какая-то, аспид в юбке, коммунистическая Баба  Яга. От неё я, конечно, ничего не добилась  бы; на счастье, вернулся комиссар. Спокойный, выдержанный, он поражал бледным аскетическим лицом и умным выражением больших черных глаз. Выслушав, сразу же распорядился выдать мне ордер на свидание. Я потом не раз у него бывала в хлопотах о муже. Всегда вежлив, голос мягкий, избегает лишних слов. Если  бы все большевики были таковы! Только много позднее стало мне известно, что за маской чарующих манер таилась неумолимость Торквемады и жестокость Чингисхана. Не было случая, чтобы слезы матери или жены его разжалобили, чтобы дрогнула рука, подписывая смертные приговоры. Его боялись даже в Чека... Нет, лучше сто издевающихся секретарш, чем этот один, с его лицом аскета и душою палача.
По приезде в Москву, с первых  же дней принялась хлопотать об освобождении П. П. Иллюзий я себе не делала, знала, что добиться будет трудно, но знала также, что не успокоюсь пока не добьюсь. План действий был у меня готов: от Горького я получила бумагу о том, что П. П. работал во “Всемирной Литературе”, что он его знает и ручается за то, что никакой опасности для советской власти он не представляет. Как известно, “Всемирная Литература” являлась в первые месяцы революции своего рода благотворительным учреждением, спасательным пунктом для всей погибавшей петербургской интеллигенции. За нее много на том свете грехов отпустится Алексею Максимовичу. В числе сотен других, получал оттуда работу и П. П. На его долю выпало переводить Keats’a:
A thing of beauty is a joy for ever.
Но мало радости доставляла нам прекрасная поэма. В погоне за ускользающей рифмою, П. П. целыми ночами добросовестно пыхтел над работою. И, конечно, совершенно напрасно. На качество стихов заказчики не обращали никакого внимания; по всей вероятности, никто и не читал их. Да и платили за это гроши; вся сила была в получении “удостоверения с места службы”. Куда потом делись эти кипы никому не нужных, голодными, замученными людьми исписанных листов бумаги? Весьма возможно, что и до сих пор валяются на каком-нибудь чердаке на Моховой.
Горький, однако, за стольких хлопотал, так часто заступался за того или иного арестованного, что подпись его утратила всякую моральную силу, превратилась в своего рода cheque sans provision. Вот Красина подпись, это было  бы повнушительнее. Зато и получить ее будет труднее. Известная надежда на то, что Красин не откажет, у меня была. Ибо хотя драгоценное письмо от Эсэс и было мною уничтожено, (этого, милый Н., я вам так скоро не забуду!), все  же я знала, что в предстоящем моем разговоре с Красиным, имя Эсэс явится в моих руках определенным козырем. В этом я не ошибалась.
Первая трудность состояла в том, чтобы добиться с ним свидания. Никакие монархи не  
укрывались за столькими барьерами, как вожди победного пролетариата: узреть лицо Ленина в пред мавзолейный период его биографии было для простого смертного столь  же трудно как, например, взглянуть в открытое лицо любимой наложницы какого-нибудь Абдул Гамида. Я бегала за Красиным с упорством влюбленной старой американки, разузнала где он живет, когда и куда ездить, где и когда принимает; терпеливо высиживала пол  дня в передней какого-нибудь советского учреждения где-нибудь на другом конце города, только для того, чтобы после долгих часов ожидания услыхать:
— Сегодня поздно, товарищ Красин больше никого принимать не будет.
Ну что ж, приду наследующий приём.
Наконец  то, удалось застать его рано утром в гостинице Метрополь, переименованной теперь в “Дом Советов”. Поразительно, до чего цепки старые названия: самые грозные декреты бессильны были вырвать их из обихода. “Метрополь”, несмотря ни на что, оставался “Метрополем”, вновь окрещенные улицы упорно держались старых имен, и даже титулы наши — столь ненавистные большевицкому уху “граф» или “князь” — нередко в разговоре с нами непроизвольно слетали с уст самого стопроцентного коммуниста. “Что имя? звук пустой"... Но вот, случается  же иногда, что пустой звук оказывает более сильное сопротивление, труднее поддается истреблению, нежели массивные постройки из камня и железа!
— Да, товарищ Красин у себя.
Однако внутрь здания доступ только по пропускам. Несколько минут уходят на заполнение
анкетного листа, проверку документов и прочие формальности. Запрашивают Красина по телефону... Выполняют пропуск...
— Можете идти. Комната номер такой  то.
— Принял он меня вполне корректно. Рассказала ему, что видела Эсэс заграницей, что действую по указанию последнего, в случае экстренной нужды обращаться к нему, Красину. Было  де и письмо, да пришлось его уничтожить. Рассказала далее, что П. П. вот уже пять месяцев как сидит за решеткой, взять в качестве заложника, обвинения ему никакого не предъявлено, суда над ним не было... Поохал, посочувствовал, обещал похлопотать. Знаю я эти обещания “похлопотать”. Нет, хлопоты своим чередом, а вот сейчас, не согласится  ли он за одно с Горьким подписать ручательство за П. П. Вытаскиваю бумагу;
— Оставьте, я посмотрю. Зайдите опять через несколько дней.
Не отказал. И то хорошо. Ухожу, полная самых розовых надежд.
Робинзон Крузо жил на пустынном острове, Нансен много месяцев провел в полярных льдах; есть такие, что испытали землетрясение в Мессине, и такие, что выжили после пяти лет в окопах; кое  кто спасся с Титаника... Мы — же прожили зиму двадцатого года в Москве. Те, кто сами перенесли, те знают. Другие, сколько ни рассказывай, по-настоящему никогда не поймут. Да, конечно, мы голодали. Не так сурово, как многие другие, ибо ели мы каждый день, даже два раза в день... И все-таки... Без мяса,
без масла, без белой муки, без сахара и т. д. Мерзлая картошка, да пшенная каша на воде, да немного чёрного хлеба. Изо дня в день. Мысль об еде была постоянна, приобретала характер своего рода навязчивой идеи. И как всякая мания, глубоко нарушала душевное равновесие. Приходили с чёрного хода неопределенные личности с мешками за спинами, предлагали кто муки, кто картошку... Торговались шёпотом, уходили с оглядкой. Хлебом почему-то торговали в подвалах Московского университета. Бегали мы туда под вечер (благо от Шереметьевского переулка недалеко), возвращаясь, прятали хлеб под пальто. Вот  вот схватят и посадят за “спекуляцию”. Поди потом, выкручивайся. Все мысли, все разговоры вертелись вокруг одного: где, чего, за сколько. Была операция в одной из городских больниц: брюшина вскрыта, внутренности выпирают, а хирург и его ассистентка спорят о ценах на масло. Руки хирурга машинально перебирают кишки, ассистентка машинально накладывает пинцеты, сестра машинально подает инструменты... А волнующий всех спор продолжается. Я сама при этом присутствовала; я была ассистенткой.
Страдали мы и от холода. И опять-таки, мы были счастливее многих других: ниже трех-четырех градусов температура в комнатах не опускалась, вода в умывальниках не замерзала даже в большие морозы. С шубами не расставались: по ночам в них спали, днем в них работали. Трудно шить, когда застывшие пальцы отказываются держать иглу, трудно читать, когда холодное пощипывание в руках и ногах мешает мыслям сосредоточиться. Если становилось
невтерпеж, шли на кухню, собирались вокруг тлеющих в печурке угольков; но нередко случалось, что и печурка стояла холодная.
Прислуги в квартире давно уже не держали; всю работу делали сами. По очереди готовили обед, по очереди мыли посуду (кроме Сережи, целый день занятого лекциями и уроками, поздно возвращавшегося домой и державшегося несколько в стороне от нашего женского муравейника). По очереди  же таскали наверх из сарая бревна и распиливали их на дрова. Нелегко маленькой домашней пилою разрезать толстое, насквозь промерзшее бревно. Во время практических занятий по оперативной хирургии на четвертом курсе Медицинского Института, профессор Суслов, демонстрируя нам на трупе технику ампутации конечностей, любил приговаривать: “Это совсем просто, то  же движение как при распиливании дров”. Признаюсь, мне в те дни никогда еще не приходилось пилить дрова. Но когда теперь пила моя то и дело судорожно застревала в каменных внутренностях мёрзлого бревна, я старалась помочь себе воспоминаниями об операционном столе:    “То же движение как при распиливании тибии".
Потом, вследствие сильных морозов, у нас как и во многих других домах, лопнули канализационные трубы и приходилось, опять  таки по очереди, носить воду ведрами из соседнего двора. Это были тяжелые дни: у единственного крана всегда очередь, руки мерзнут, ноги тоже, — нелегко дотащить до второго этажа тяжелое ведро ледяной воды по узенькой темной лестнице, покрывшейся от расплесканной воды скользкой ледяной корой. И это не один, а два, иногда три раза в день.
Впрочем, чего жалуетесь? Подумайте, каково тем, кто живут в пятом.
Жили мы между собою дружно; ссор почти не бывало, а если и возникали, то больше всего по пустякам и исключительно среди молодежи. Нас в квартире помещалось пять женщин: Елена Николаевна с 16тилетней дочерью Ольгой, Лизет — племянница Сережи, Надежда Амандовна, оставшаяся оберегать квартиру для прежних владельцев и, наконец, я. Квартира небольшая, жизнь собачья; все полуголодные, измученные, злые. Не мудрено, что в таких условиях молодежь иногда теряла терпите.
Очень томительны бывали вечера. Электричество во всем городе гасилось рано; холод в комнатах стоял невыносимый. Собирались обыкновенно на кухне, сидели сжавшись вокруг догоравшей печурки. Изредка заходил кто-нибудь из живших по близости знакомых. Темы для разговора давно все исчерпаны; новости дня сводились к сведениям о последних арестах, к слухам о последних расстрелах, да новых повышениях цен на продукты. Сообщали друг другу, где что можно достать, сравнивали качества пайков, выдаваемых различными советскими учреждениями. Очень в ходу было заниматься составлением воображаемых меню неизвестно, когда предстоящих обедов: бесплодное самоистязание, своего рода психологическая флагелляция, коей все мы от времени до времени предавались. Споры на отвлечённые темы давно утратили всякий интерес, ибо каждый наперед уже знал все, что другой скажет. Так на войне, в периоды затишья, изо дня в день слушали в передовых красно крестных отрядах одни и те  же граммофонные пластинки. И днем, и ночью, все одни и те  же надоевшие мотивы, от которых иные приходили в ярость, а другие впадали в отчаянье, и слух о предстоящем сражении являлся радостным вестником долгожданной перемены.
Держать себя в чистоте становилось с каждым днем все труднее. Страшный серый враг — вошь подкрался и ко мне. Первый раз, помню, и тошнило и хотелось плакать. А потом привыкла, и хотя отвращение осталось, но в истерику я больше не впадала. Сначала пыталась бороться. Каких только средств я на себе не испробовала! И натирания, и ладанки на шее, и камфара, и нафталину и еще многое  многое другое. Обливалась по утрам ледяною водой, отдавала стирать белье в китайскую прачечную... Но и наука, и суеверие были бессильны, и все мои усилия оставались напрасны. Пришлось покориться. Говорят, в те дни очень распространена была азартная игра: четным или нечетным окажется число насекомых, захваченных на теле под рубашкою одним взмахом руки. Такого приятия зла я все-таки никогда не достигла. Дело дошло до того, что сам Ленин забеспокоился: на улицах появились огромные плакаты с изображением гигантской вши в сопровождении трогательного воззвания “Товарищи, не дадим вши погубить коммунизм”. И спешившее мимо прохожие воссылали к нему молчаливую молитву: “Эху кабы один гад съел другую гадину”.
Кроме общих хозяйских хлопот были у каждой из нас и свои собственный заботы. У меня только одна: забота о П.П. Прежде всего, надо бы

Среда, после свидания.
Не добивайте меня, разоряясь еще на мое питание. Всего слишком много — дай Бог в воскресенье увидимся. Но прошу ничего не приносить, разве чёрного хлеба два-три ломтя и м. б. немного для куренья. Приветствую Шереметьевский переулок и всех благодарю. (Здесь уже в воскресенье вспоминали «Русских Женщин» Некрасова). —
С просьбою беречься и с надеждою,
Секретарь библиотеки  ).
От П. П. Волконского.
Среда, 10 декабря 1919. Кор. VII кам. 80. Мешок сетчатый.
Бутылка.
Благодарю.
Питаю организм и надежду.
Be well and careful.
До свиданья,
 
От П. П. Волконского.
Среда, 17
Обратная передача.
1)    1 сетчатый мешок.
2)    1 бутылка.
3)    Благодарю!
4)    Благодарю Лизет.
5)    Благодарю Елену Николаевну.
6)    Благодарю Сережу, сочетавшего в воскресной присылке вкусное с символическим. Вообще, Шер переулок — гуманистический оазис в зоологической плоскости.
7)    Wasn’t I clever in guessing Krass. Return?
8)    Берегите Зелененькую. M. пр. дискретно узнал, что ноябрьское письмо дарлинга с Шою пословицею сюда дошло, но мне здешними умницами не выдано.. Au revoir! Poor d.!
Здесь со вчерашнего дня Княжна Мещерская, кузина Ольги О. Взята за Петрика. Узнав о твоем приезде, она удивленно спросила: «Зачем?»
От П. П. Волконского.
„    Среда, 24 декабря 1919.
Обратная Передача.
1 сетчатый мешок.
1 бутылка.
Чижик, чижик, где вы будете?
Скоро ль Петуха забудете?
Целый месяц вы уж тут:
Лишь  бы не был вам капут.
God bless you, be well and be careful.
Sunday? au revoir d. d.!
Благодарю всех.
От П. П. Волконского.
Корр. VII кам. 80.
_    Среда, 14января1920.
Обратная Передача.
1 мешок сетчатый.
1 бутылка.
1 куртка и 1 п. кальсон, с просьбою о неспешном доставлении мне обратно.
Forgive me last Sunday's behaviour. I was not well and spent in bed yesterday Tuesday. Again right today.
Got awfully sad postcard from Mother («одиночество и боли меня переломили»)
I wonder whether one could not put her in some hos pital. But I’m afraid she would not consent.

 
Перевалили окончательно в 1920... Себе я не могу желать большего счастья, чем мне уже дано, — кроме еще радости: быть подле тебя. Но больно за тебя и за мать. Желаю счастья. Надеюсь на воскресенье.
От П. П. Волконского.
(корр. VII кам. 80).
21 января 1920.
Обратная Передача.
1 мешок сетчатый.
1 горшок круглый.
1 бутылка.
Гренки отличные. Можно  ли все гренками, или же все не  гренками? (Чтобы иметь однородное:    так удобнее).
Would you like idea of trying to send message to your daughter by applying to the English parson Reverend North, Большой Чернышевский пер. 8?
(Not far from you). I saw letters arrived from there that put hardly a month! (Litwinow’s channel). Howe wer: 1) I don’t know when the next departure from here will take place.
2) There may be awful danger (засада etc.); so if you do it, better try it through Valia  ) (or after Cony’s ) return).
No news from wherever. Thinking constantly and feeling deeply with poor freezing bird. Thanks, au re voir, be careful! Kindest regards to everyone! Hopingly and longingly and lovingly.
Иногда «Обратная Передача* сопровождалась стихами:
От передач гастрономических
Трещит твой сетчатый мешок,
И цифр совсем астрономических
 Бюджетный пенится поток.
Хотел держать бы тон комический
 Я в жестах, в мимике, в письме;
 Судьба же ставить штамп цинический
На маску на моем лице
Но гримировки сей трагической,
— Какой не ждал ни я, ни ты, —
На крыльях ласточки стоической
Пусть не останутся следы.
Все его заботы о нас. О себе, о своих нуждах ни слова. Как в таких мелочах сказывается качество человека; и атавизм. А между тем, жаловаться было на что. Помимо неудобств физических имелось и другое: расстрелы не прекращались. Каждый почти день доходили до нас слухи о том, что того или иного “вывели в расход”; каждый почти день можно было прочесть в газетах список расстрелянных. Из тех, что сидели в одной камере с П. П., многих увели безвозвратно: среди них Гудович, Сабуров, Саша Долгоруков и еще многие и многие другие. Каждый раз что я подходила к воротам лагеря — сердце замирало: а вдруг услышу роковое “Волконского больше у нас нет”. Как известно, очень часто не говорили прямо “убит”. Говорили загадками — “его у нас больше нет”. Понимай, как знаешь.
Позднее, один из сидевших вместе с П. П. рассказывал мне про себя: он был из тех, кого регулярно никто не подкармливал, посылки получал редко, редко. И вот, когда получит такую посылку, в тот  же вечер все съесть без остатка. Следующие дни голодал. Но слишком была обидна мысль, что вдруг сегодня ночью расстреляют и еда пропадет.
Одно время в той  же камера что и П. П., находился некий Михаил Васильевич Оболонский, воронежский помещик. За что сидел, неизвестно. Особенно опасаться за свою участь у него как будто не было оснований. Опасность грозила ему не большая, а, может быть, даже и меньшая чем многим другим, так как ни титула, ни большого положения, ни обширных поместий за ним не числилось. И вот, однажды ночью за ним приходят. Вызывают по списку:
— Михаил Васильевич Оболенский.
— Да я не Оболенский, я Оболонский.
— Все одно, забирайте вещи, там разберут.
Трепещущими руками сложил свои скромные пожитки, побелевшими губами простился с товарищами по камере. Другие заключенные не очень  то за него и тревожились: слишком нелепой казалась мысль о расправе над этим столь тихим и скромным человеком. Думали, скорее всего, что переводят его в другую тюрьму.
А на следующее утро в списке расстрелянных прочитали: Оболенский, Михаил Васильевич, бывший князь.
Оболенский... Оболонский... с большевицкой точки зрения и разницы  то почти никакой нет.
Ходасевич рассказывает в “Современных Записках”, что у Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой:    он предлагал девицам посмотреть расстрелы в Чека, — я, мол, для вас легко могу устроить это. Весьма вероятно, что Есенин только хвастал. И все таки. Смерть близких нам людей, как зрелище, которым платят за ласки проститутки. Как  же не удивляться тому, что никто из нас до сих пор еще не стрелял ни в Троцкого, ни в Сталина, и что Дзержинский умер естественной смертью?
Бывали и эпизоды комического характера: Однажды я принесла П. П., не без труда мною раздобытый, завернутый в газетную бумагу кусочек мыла. Привыкнув ко всевозможным суррогатам, к кушаньям самого неожиданного вида и вкуса, П. П. решил, что и это съедобное. Попробовал с солью, с сахаром, с чаем, — одинаково невкусно. Выручил сосед по камере*, англичанин: «What are you doing, Prince? Don’t you see — it’s soap! »
Другой раз как  то, П. П. сообщил мне, что у него нервная чесотка. Был у тюремного врача, тот прописал бром, дал какую  то мазь. “А насекомых у тебя нет?” — “Не замечал”. Следующую партию полученного от него для стирки белья, я тщательно просмотрела: конечно, вши.
Причем  же тут бром, коллега?
Для полноты картины привожу также и несколько моих, случайно сохранившихся записочек, сопровождавших “передачи”.
Передача П. П. Волконскому. 11.11. 20.
Каша, хлеб, бутылка молока, папиросы, имеются благоприятные сведения, но не проверенные, не падайте духом.
Передача П. П. Волконскому, 18. 11. 20.
Горшок с кашей (прошу отметить, лучше или хуже обычной), хлеб, молоко, папиросы. Кони вернулся, постараюсь притащить его в воскресенье. Дело никак не удается столкнуть с мертвой точки. Обо мне не беспокойтесь. В отсутствии в доме воды или пшена, право, больше комических нежели трагических элементов. Нельзя же на борьбу за существование (хотя бы и чужое) смотреть совсем серьезно.
Передача П. П. Волконскому, 18. 11. 20.
Горшок с кашей, хлеб, бутылка молока, папиросы. Соль. Кони уезжает обратно. Написала несколько слов Грише. Ничего утешительного сообщить не  имею. Мои достижения, к сожалению, исключительно в такой области, которая никакого влияния на действия Ч. К. не имеет.
Подписи я на своих записках не ставила.
У меня была одна лишь мысль, одна цель: добиться освобождения П. П. Красин бумагу подписал. Эта бумага с подписями Красина и Горького являлась главным моим козырем; задача заключалась в том, чтобы наилучшим образом ее использовать. На помощь мне пришла Елена Николаевна. Она всех и все в Москве знала, повсюду имела связи. И сразу  же придумала план:
— Я немного знаю теперешнего комиссара юстиции Красикова. Он был, когда  то репетитором в доме моих знакомых. Меня он наверное помнит. Давайте, я ему позвоню, приглашу сюда чай пить. Прямо ему и вручите вашу бумагу.
Великолепно. Комиссар юстиции — чего  же лучше. Как задумано, так и сделано. В назначенный день на Шереметьевский переулок явился Красиков: большой, тяжелый, мрачный. Принес с собою в бумажке несколько кусочков сахара: он знал, что для нас это по нынешним временам недоступная роскошь. Елена Николаевна очень ловко повела разговор. Красиков с жаром принялся защищать советскую власть, доказывать необходимость всех принятых ими мероприятий. Тут  то мы его и поймали:
— Вы, Петр Ананьевич, говорите: справедливость; а вот муж Софьи Алексеевны уже шесть месяцев безо всякой причины сидит в тюрьме; никакого обвинения ему не предъявлено, ни следствия, ни суда не было. Взять в качестве заложника, присужден сидеть до окончания гражданской войны. Где же тут справедливость? За него такие люди как Красин и Горький готовы поручиться, а и они ничего не могут сделать. Ведь самый институт заложников, это какой  то средневековой ужас. Разве это вяжется со всем тем, что вы говорите?
Красиков несколько опешил.
— Что ж, могла выйти ошибка. Подайте мне бумагу, изложите подробно все обстоятельства. Если дело действительно так, как вы говорите, мы его пересмотрим и разберем. Невиновных мы не караем.
Это-то именно мне и было нужно. Через несколько дней, заручившись пропуском в Кремль, отнесла в комиссариат юстиции по всем правилам составленное прошение, с приложением драгоценного поручительства, к которому кроме подписей Красина и Горького привлекла еще ряд других, хоть и не столь крупных, но все же, с советской точки зрения солидных имен. Теперь надо ждать. Такие дела в несколько дней не делаются.
Тяжелые дни: холодные, голодные. Как унизительно взрослому человеку спать и видеть во сне сладкие пирожки. Других снов у меня в то время не было. Как унизительно, придя в гости и случайно попав на чай (морковный, конечно) по поводу семейного праздника, с напряжением следить за тем, предложит  ли хозяйка еще кусок недопечённого, из ржаной муки приготовленного пирога, и усилием воли удерживать собственную руку, чтобы не забрала самый большой изо всех нарезанных на тарелке кусочков.
Людям, никогда не голодавшим, не знакомо состояние, когда при чтении книги волнуют не столько похождения героев, сколько описание того, что они едят. Английские романы лучше избегать: в них слишком много говорится о еде, и упоминания об обильных брэкфастах, лэнчах и ужинах попадаются через каждые несколько страниц. Французская беллетристика в общем безобиднее: там все больше о любви. По наблюдениям ученых, у голодающих собак повышается чувство похотливости. Может быть, у собак это так. Но у людей, насколько я могла судить, голод определенно притупляет половую возбудимость. До любви  ли, когда глаза возлюбленной мысленно уподобляются не зелени морской волны, а зелени поданного на стол шпината; когда кончик просунувшегося из-за зубов языка пробуждает мысли не о поцелуях, а о хорошем блюде варёного бычачьего языка... Гоголя с его жирными галушками в сметане, конечно, лучше избегать. Зато детективные романы действуют весьма успокоительно: хорошее убийство отлично отвлекает мысли от собственного пустого желудка. В этом отношении одинаково рекомендуются и Достоевский и Конан-Дойл. Пожалуй, не бесполезно было  бы составить сравнительную оценку произведений мировых классиков с точки зрения голодающего.

Подготовлено к публикации Семеном Кутлиевым

Русская Стратегия