– Мы с вами познакомились, когда мы запустили нашу премию «Жить вместе». Вы на неё подались с мемориальным проектом, посвящённым трудной странице нашей истории – репрессиям. Это же ваша очень личная история, когда в деревне поставили памятник бабе Нюре. В информационной среде это было очень заметно. Об этом многие писали тогда, снимали сюжеты. Я думаю, многих подкупало, что это не идеология, а память вашей конкретной бабушки. Конечно, получился собирательный образ, который касается многих, но одновременно и очень личный. Как у вас получилось сделать его таким и какой была реакция окружающих людей?  

– Тема непростая. Но, честно признаюсь, я не очень хорошо погружена и не очень хорошо в ней разбираюсь. Наша история проекта «Невиновные» и установки памятника «Нюра» – это личная история, это шло от семьи, от рассуждений о деревне, о том, как на неё повлияли события ХХ века. Перелистывая страницу за страницей истории, мы смотрим, как всё пришло к тому, что на сегодняшний день  у нас осталось всего семь домов. Деревня практически вымерла, и ни в какое возрождение я уже сегодня не верю. Потому что –  ну кому интересно будет в ней жить, кроме тех людей, которые отсюда родом? А с памятником действительно получилась уникальная история. Это стало возможным благодаря премии «Гражданская инициатива». Мы заняли первое место, это была денежная премия, и на эти деньги решили установить памятник. Нашли скульптора в Петербурге. Он тоже как-то проникся, начал со своей стороны погружаться в эту тему. Выяснилось, что у него в семье были репрессированные и у друзей друзей тоже были репрессированные. В общем, как-то вот так погружался-погружался, и действительно получился очень собирательный образ. 

Наша прабабушка Анна Николаевна стала очень отдалённым прототипом некой крестьянки, на долю которой выпали определённые испытания. Когда было открытие и приехали люди, они начали говорить: «Как она похожа на нашу маму», «Как она похожа на нашу бабушку»… Изначально не было идеи делать постамент. Саму скульптуру установили, и как-то так стихийно произошло, что люди начали приносить камни от фундаментов сгоревших домов и выкладывать основание из камней. И сегодня я знаю, что есть люди, которые приезжают издалека и привозят свои родовые камни из тех деревень, которых уже нет, и к этому постаменту подкладывают. Получилась народная история. На тот момент, когда мы её обсуждали, размышляли и задумывали, у нас вообще не было такой задачи – становиться местом притяжения тысяч людей, чтобы «Нюра» была каким-то знаковым символом. Мы даже не думали, что так получится.

– Можете несколько подробней рассказать: а с вашей бабушкой, собственно, что случилось?

– Наша семья была достаточно зажиточной. Прапрадед был гдовским мещанином. Владели определённым имуществом, землёй, даже сохранились купчие на гектары леса в окрестностях Засосья. Прапрадед был управляющим рудников Маньчжурии, у нас были недвижимость и дела в Петербурге. Прабабушка в молодости воспитывалась в столице, и до революции были планы отправить её учиться во Францию. Но наступил 1917 год и все эти мечты и планы разрушил. Согласно семейной истории, которая передавалась из уст в уста, Петербург покидали просто в одну ночь, в один вечер. Какие-то вещи в телегу покидали и уехали к деду в деревню из мятежного бушующего города, чтобы спастись. И с этого момента прабабушка, в общем-то, деревню и не покидала. Она тут уже вышла замуж и родила двоих сыновей. 

А потом началось раскулачивание, несколько семей просто исчезли в неизвестном направлении. Когда начался 1937 год, сосед из соседней деревни написал донос о том, что какие-то шпионы проживают в нашей деревне. В один момент приехали и арестовали больше 20 человек по этому анонимного доносу. Это было всё мужское взрослое население. Спустя 10 лет, в 1947 году, только три человека вернулись. Мы знаем, что потом приходил этот сосед, который донос писал, и каялся, прощения просил, но что сделано – то сделано. Люди были реабилитированы уже в 60-х. Прабабушка осталась одна с ребёнком. То есть один сын, мой дед, уехал учиться в Ленинград (прожил там всю блокаду), а со вторым сыном она осталась в деревне.

В 1941 году, когда началась война, буквально через три недели наша деревня уже была оккупирована. В одном из домов разместился немецкий штаб. И до 1944 года оставшееся население деревни, которое состояло из женщин, детишек и стариков, как-то выживало: то уходили в лес, то возвращались. Мы это знаем из детских воспоминаний дедов. До 1944 года часть населения унёс тиф, потому что были голод и холод. В общем, так вот потихоньку от деревни ничего и не осталось. При этом бабушка – прабабушка, которая стала прототипом памятника «Нюра» – всю жизнь прожила в деревне. Её нет вот уже как 40 лет. Но до сих пор приезжают люди, вспоминают, начинают мне рассказывать, какой она была, какой это был светлый добрый человек, какие пироги она пекла, как у неё всегда был полный двор ребятишек.

И вот это не даёт мне покоя. Памятник «Нюра» для меня лично об этом. То есть в чём же заключается сила духа русской женщины, которая, несмотря на все испытания, которые ей были предназначены судьбой, несмотря на все беды, потери, не обозлилась, не превратилась в какое-то чудище, не сдалась, а сохранила себя доброй, светлой, чистой, преданной, верной, верящей, освещающей всё вокруг. Мне кажется, это очень актуально.

– В каком-то интервью уже говорили, что «общая тревожная мировая обстановка и события, на которые ты не можешь повлиять, расшатывают психику, поэтому одни бегут за границу (кстати говоря, ваша бабушка не убежала), другие мечутся на одном месте, не зная, куда бежать, в таких условиях важно остановиться и почувствовать свои корни». Можете объяснить, как это вглядывание в свои корни помогает вам?

– У меня была такая ситуация, когда началась пандемия. Вот этот вот март 2020-го, когда началась какая-то паника: непонятно, что будет, какие-то сплетни, слухи, нагнетание обстановки. А я в Петербурге, у меня маленькие дети. И вот начинается это раскачивание, что всё, какой-то апокалипсис наступает, сейчас закроют город. И это произошло на уровне какой-то генетической памяти – покидать всё в телегу и поехать в деревню. Правда, в деревне никакой дед меня не ждал – меня ждал холодный дом после зимы, промёрзший насквозь, какие-то сырые дрова, отсутствие газа, отсутствие воды. В летнее время у меня был налажен насос и это всё работало автоматически, а мы приехали в конце марта, и надо было таскать воду, надо было разжигать каждое утро печку, чтобы приготовить еды. То есть надо было ещё месяц повыживать, пока лето не наступит. Но я очень чётко физически прожила этот момент: когда начинается всеобщая паника, непонимание, какой-то страх, которому можно поддаться, когда не понятно, как себя повести, у меня сработало это – вещи в телегу и в деревню. Потому что есть чёткое понимание (может быть, оно ошибочное, но искреннее, от души), что в деревне не пропадёшь, что в деревне ты так или иначе прокормишься – грибами там, корой, тем, что в городе, возможно, не сможешь раздобыть, что в деревне как-то безопаснее, спокойнее, увереннее, ещё как-то. Это какое-то новое не выразимое словами состояние: чёткая уверенность, что надо бросать вещи в телегу и ехать в деревню.

– Сейчас вы рассказали про смену локаций, это чисто практическая вещь. Но вы говорите про корни. Это что-то на другом уровне с человеком происходит. Это же не просто такое философское рассуждение, что, вглядываясь в корни, появляется ощущение своей устойчивости в нашей истории, на этой земле. Оно вам как-то помогает?

– Мне кажется, что в корни тоже каждый вглядывается по-своему, в них же тоже каждый может по-разному смотреть. Каждый по-своему это ощущает, это личностный процесс. С одной стороны, в принципе важно знать базовую историю человечества: что за чем следовало и как мы оказались в той точке, где мы оказались. С другой стороны, можно всего этого не знать, но при этом понимать, кто ты, основываясь на знании того, кто твои прямые предки, и таким образом чувствовать эту внутреннюю уверенность, что ты на чём-то стоишь, не в воздухе болтаешься. При этом есть много людей, которые ничего не знают и прекрасно живут и радуются, как мотыльки перелетают с места на место, и иногда мне даже бывает завидно.

– А у вас уже есть ответ на этот вопрос? Вы можете самой себе и нам, может быть, сказать, кто вы?

– Мне кажется, что мой поиск ещё продолжается. Он немножко уже затянулся, я ещё подвержена волнам сомнения. К сожалению, я очень сильно страдаю от этого. Надеюсь, что, может быть, это возрастное: что ещё чуть-чуть, я ещё немного повзрослею, всё-таки что-то пойму и на чём-то успокоюсь. На сегодняшний день я не дам чёткого ответа.

– А есть ли рядом люди, которые в этом искательстве, в этих трудах ваших, которые вы совершаете, являются вашими помощниками? Или вы как бронепоезд несётесь во тьме, освещая всем путь?

– Иногда мне кажется, что я одна и что я в темноте. Это правда так. Иногда – что этот фонарик, который я зажигаю, эту свечу из темноты кто-то видит. Иногда я сама слепну от своего же света и не понимаю каких-то ориентиров. Вот бывает такое состояние очень неоднозначное, и оно выражается в чём-то таком простом. Эта история про смену локаций, выражается не только в смене локаций. Ведь я же поехала именно сюда – конкретно эта земля, эти дома, конкретный этот лес, а не какой-то другой. С точки зрения бытовой жизни уж можно было бы найти гораздо более удобное место. Но что-то меня тянет именно сюда, и в других местах мне как будто бы нечем заняться. «Что я там буду делать?» – задаю я себе вопрос и никуда не еду. Потому что мне там нечего делать. 

Потом я думаю: «А здесь я что делаю?». И тоже иногда бывает обесценивание своей собственной деятельности. Что вроде бы я делаю мало, недостаточно. Вот вроде бы да, а вроде и нет. Постоянно эти сомнения, метания. Я не могу сказать сегодня, что я окончательно утвердившийся, уверенный в себе и в своём призвании человек. Я подвержена самокритике, подвержена метаниям, бывает, что не вижу ориентира. Бывает, что я обесцениваю всё, что делаю.

– Другими словами – вы активный живой человек...

– Но потом приходят люди, которые начинают мне говорить, как они вдруг вдохновились примером деревни Засосье. Хотя мне казалось: да было б чем вдохновляться! А они вдохновились. Вот интересная история – может быть, вы не слышали. В этом году было награждение премии «Жить вместе», я там очень искренне болела за номинантов в своей номинации, потому что у меня были свои внутренние фавориты и так далее. И первое место занимает фестиваль «Семейная история» в Хвалынске. А я действительно за них болела, потому что сама организатор мероприятий, для меня это близкая тема, и я давно подкрадываюсь к формату фестиваля «Семейная история» – считаю, что это очень важно, что это надо практиковать вообще во всех регионах. Проходит награждение, я пишу об этом у себя на страничке, и мне прилетает комментарий от женщины, которая была у меня в деревне. Она мне пишет комментарий, что неисповедимы пути Господни – дескать, вы помните, как пять лет назад я была у вас в Засосье, и я вам рассказывала про этот фестиваль, и вот это тот самый фестиваль, о котором вы пишете. Я думаю, ну правда, вот как пересекаются наши пути-дороги. Каждый свой огонёк зажигает, и как-то мы во тьме друг друга находим. Это же чудо чудесное.

– А у вас есть образ Засосья, чтобы можно было вот так сесть на лавочку, посмотреть и сказать: «Ну всё, я всё сделала»?

– Вот в этом-то самая главная ловушка. Вот почему я до сих пор нахожусь в этих сомнениях. Это тот самый ключевой вопрос, на который у меня нет ответа. И я знаю о том, что у меня нет этого образа. Потому что, с одной стороны, когда мы говорим слово «возрождение»… А что такое возрождение деревни? Чтобы опять жили люди, бегали детишки-ребятишки, чтобы отстроить обратно часовню, которая сгорела, чтобы открыть пекарню и магазинчик, чтобы какая-то была жизнь. Но я понимаю, что сегодня чисто географически то место, где деревня находится, малопривлекательно. Она неинтересна сегодня в том виде, в котором она есть. Наверное, можно из неё сделать такую деревню-музей, то есть постараться музеефицировать. Хотя бы сохранить те семь домов, которые есть, и, может быть, отстроить ещё новые дома в той же архитектуре, повторяющей исторический облик деревни. Может быть, какие-то ремесленные мастерские открыть, что-то в этом духе. Но мне пока тоже сложно представить, как это может быть или не может быть. Поэтому на сегодняшний момент у меня нет этого образа. 

И отсюда возникают все эти тысяча и одно сомнение и переживание: а правильно ли я это делаю, а не правильно ли, а даст это что-то или не даст. Но в какой-то момент я всё-таки нахожу точку опоры. Вот на сегодняшний день у меня старшая дочка выросла, а младшие дети подрастают, им сейчас 8 и 10 лет. И мы сейчас живём в деревне, ходим в сельскую школу. То есть у нас такая жизнь у русской печки. И на сегодняшний день моя точка опоры в том, что я просто создаю своим детям счастливое детство. Мы сидим у печи, читаем книжки, гуляем, лепим снеговиков, в школе устраиваем какие-то эксперименты, потому что городская школа нам не даст столько возможностей, как сельская. Вот мы готовимся к празднику, едем на ярмарку в соседнюю деревню, вот они там торгуют пирожками зарабатывают деньги. Вот это всё, чего, может быть, нет у других детей, а у моих есть. И я надеюсь, что вот это их счастливое детство сработает так же, как моё счастливое детство сработало в определённый момент, и у них появится тот образ. А что же с этой деревней надо сделать и какой же она должна стать – это ещё впереди. 

*** 

Этот текст – литературная расшифровка передачи «Хранители маяка», совместного проекта радио «Культура» и премии «Жить вместе». Послушать выпуск можно здесь.