Весенний ветер перемен
В закрытую страну за «железный занавес» тонкой струйкой через дипломатов и моряков приходили модные журналы, которые всевозможными способами размножались для многочисленных частных портных. Несколько раз я с мамой ходил к такой частной портнихе, жившей на Невском проспекте. В её квартире на столике в прихожей стопкой лежали сброшюрованные фотографии фасонов из таких журналов. Мама долго обсуждала с портнихой выбранное платье, но мне было не скучно, так как у хозяйки был редкий по тем временам телевизор «Темп», и я неотрывно смотрел все, что он показывал. Однажды мы поехали к портнихе «на концерт». В комнате собралось довольно много людей, какой-то дядя притащил большой магнитофон «Днепр» в деревянном ящике и пристраивал микрофон у телевизора. Для проверки он попросил меня прочитать какой-нибудь стишок, и я был в шоке, когда услышал свой голос со стороны. Вскоре все угомонились, и с экрана запел французский певец Ив Монтан. Он меня поразил своей внешностью и поведением на сцене. Я видел уже наших певцов в кинотеатре, где перед сеансом давали концерт, но они пели статично, выставив одну ногу вперед и держа руки сцепленными на груди, лица их не проявляли эмоций. Заезжий же певец был свободен в движениях, его отличная фигура в рубашке и брюках дудочками поражала акробатичностью. В проигрышах он устраивал пантомиму на тему песни. В теме про цирк Ив Монтан сделал на сцене даже несколько сальто. Я был в восторге, в не меньшем восторге была и мама, прекрасно знавшая французский язык. Потом, когда появились пластинки Ив Монтана (тогда еще на 78 оборотов), мама, отстояв очередь в «пластинчатом» магазине на Невском, купила их и часто ставила на наш трофейный патефон. Я с удовольствием слушал, но не понимал, о чем поется, и это подтолкнуло маму к попытке научить меня французскому. Я по-ребячески вскоре стал противиться, а став взрослым жалел, что не заставил себя учиться, и потом, попав во Францию тупо стоял, ничего не понимая, в компании щебечущих французов, вздрагивая, когда цепкая память детства выхватывала знакомое слово.
В тот же год, по моему это был 1956, впервые в СССР был проведен фестиваль французских фильмов, на него приехала внушительная делегация актеров. Главной звездой делегации, конечно, был уже известный в СССР по фильму «Фан-Фан - Тюльпан» Жерар Филипп. У кинотеатра «Великан» стояла огромная очередь желающих попасть на эти фильмы. Кинотеатр был самый большой в городе, кроме партера там было еще четыре яруса мест, так что очередь заметно двигалась вперед, но билеты были дороги, особенно в партер, и нам с мамой достались билеты на последний ярус. Мы смотрели премьеру фестиваля - фильм «Красное и черное». С ярусов было трудно следить за действием без бинокля, и мама зашла к соседке, чтобы взять хороший заграничный театральный бинокль с дужками как у очков. Я же сидя без оного, маялся, не успевая читать титры, к тому же фильм шел почти три часа, и в нем было много постельных сцен. Тогда мама, как бы невзначай, закрывала мне экран своим локтем. Помню, в конце мне все надоело, и я заснул. Именно из-за этих сцен фильм был показан только один раз, тогда в СССР с этим было строго, и я был горд, что прикоснулся к чему-то запретному. Взрослым я узнал, что на это повлияло авторитетное высказывание нашего режиссера Герасимова, который в своей реплике о фильме сказал, что герой только и делает, что бродит от спальни к спальне. Зря мама беспокоилась, к тому времени я уже знал, что детей не в капусте находят. Я был нормально развивающимся мальчиком, уже с интересом смотревшим на своих одноклассниц. В старшем классе у нас вдруг объявился одноклассник-графоман, распространявший среди ребят свои эротические опусы. Надеюсь, это не помешало ему стать в будущем вполне приличным писателем.
Были и более авторитетные источники вроде появившегося в нашем классе самиздатовского рассказа «В поезде», приписываемого Алексею Толстому. Мой мудрый московский дядюшка к шестнадцатилетию подарил мне прекрасно изданную книгу «Сто и одна ночь». Особую роль в развитии этого направления сыграли почти ежегодные пионерские лагеря, где оторванные от попечения родителей подростки на фоне природы тянулись друг к другу, и хотелось быть самым сильным, самым ловким и сообразительным в глазах самой красивой, как казалось, девочки. Как горько я рыдал в кустах, после проигрыша с разгромным счетом в футбол соседнему лагерю, когда меня упросили стоять на воротах. Меня во всеуслышание обозвали «вратарь-дырка», и неважно, что защитники виноваты в проигрыше не меньше, важно было то, что я встретился взглядом с огорченными глазами девочки. Были и победы, когда я получил в награду ежа из рук настоящего капитана в парадном мундире с кортиком в викторине морских терминов на празднике военно-морского флота. Ёжик стал тем связующим предметом, который объединил нас с девочкой в общем ухаживании за ним и каждое прикосновение наших рук и тел вызывал восторженное до мурашек чувство.
Публика жаждала развлечений после тяжелых военных лет. Театры и концертные площадки были переполнены, но кино тогда было самым массовым зрелищем, ведь телевизоров тогда еще не было, а если и были, то у крайне ограниченного круга. У кинотеатров стояли очереди за билетами, шли трофейные комедийные фильмы с Марикой Рокк и Франческой Гааль. Открытки с заграничными звездами продавались из-под полы и расхватывались девчонками. Но настоящим кумиром стала американка Дина Дурбин, спевшая по-русски в одном из фильмов «Очи черные». Американские фильмы были дружеским подарком нового послевоенного президента США Гарри Трумена. Мама раз пять ходила на великолепный голливудский фильм «Большой вальс» в котором пел Энрико Карузо. В каждом кинотеатре при входе висел огромный плакат с профилем Ильича и надписью: ИЗ ВСЕХ ИСКУССТВ ДЛЯ НАС ВАЖНЕЙШИМ ЯВЛЯЕТСЯ КИНО. Ближайший кинотеатр был в Доме культуры работников связи. Поход в кино был тогда серьезным мероприятием, зачастую надо было отстоять очередь в кассу и купить билет заранее на определенный сеанс. Совсем маленьким, я оказывался на сеансе поневоле, т. к. мама, любившая смотреть фильмы, брала меня с собой, чтобы не оставлять меня дома одного. В «страшных», как мне казалось местах, я сползал с маминых колен и прятался. Повзрослев, уже сам ходил в кино, беря билеты подешевле, в последнем ряду - «у стенки». Иногда билетов в последний ряд уже не было, их раскупала влюблённая молодежь, и приходилось покупать в первый ряд. Когда показывали старую картину, то было более или менее сносно, голова в первом ряду хоть и задиралась вверх, но глаза не расползались.
Вскоре стало модно снимать широкоэкранное кино, и тогда приходилось наблюдать центральную часть, но если действие происходило по всему экрану, то приходилось вертеть головой, и к концу фильма шея нещадно болела, и глаза еще долго продолжали шарить по всему периметру наблюдаемого пространства. Странное, громоздкое, серое здание ДК стояло у реки Мойки и, как потом я выяснил, было переделанным в советское время зданием немецкой реформаторской церкви, которое утратило культовые черты. Перед сеансом можно было посидеть в шикарном фойе с глубокими мягкими массивными кожаными креслами, или пойти в буфет, торговавший разливным пивом из бочек с ручным насосом и массой различных бутербродов. В отдельном зале эстрадный оркестр залихватски исполнял попурри из самых модных на то время мелодий, временами выходила в бархатном платье певица, устало без эмоций певшая какую-нибудь песню вроде «Мишки» или «Ландышей». Меня, конечно, больше интересовало мороженое продававшееся разноцветными шариками, в блестящих металлических вазочках и украшенное по желанию либо маленькой шоколадкой, либо сиропом. Растягивая удовольствие, я не спеша поедал эти шарики, и только на третьем звонке мчался по красивой широкой лестнице на второй этаж в кинозал. Удобно устроившись на редких тогда мягких креслах, зритель мог, задрав голову, просмотреть на потолке до начала сеанса художественные фрески революционной эпохи 1905 и 1917 годов, заменившие, по-видимому, Мадонну и Христа.
Очень медленно гас свет, раздавались гулкие удары гонга, раздвигался голубой бархатный занавес и сеанс начинался. Вначале показывался очередной свежий выпуск киножурнала о социалистических свершениях. Бодрый и жизнеутверждающий голос диктора комментировал показываемые картинки коммунистического строительства, но даже мне мальчишке бросалось в глаза несоответствие показываемого и реальной жизни, которую я наблюдал на улицах города или деревни, куда меня вывозили на лето. В конце журнала обязательно показывали кадры о преступлениях и загнивании Запада. В одном из таких журналов меня потрясли кадры иностранной хроники о жертвах и разрушениях после атомных бомбардировок в Японии. Я стал ненавидеть Америку, особенно, после того как началась корейская война и в каждом номере газеты «Правда» наклеенных на улице были карикатуры на Дядю Сэма и американских солдат. Солдаты поливали все огнем и в нем корчились бедные корейские дети. У каждого солдата был на поясе изображен огромный шприц, и это ужасало меня больше всего. Загадка шприца осталась на всю жизнь, и сейчас я могу лишь только предположить, что он был нужен для избавления от лихорадки. Кое-что об этой войне я узнал через много лет, когда был солдатом «на передовых рубежах социалистического лагеря» то есть в Германии.
Служил я на авиационной ремонтной базе в древнем городе Ютербог и однажды, когда мы выстроились на торжественной линейке в праздник Красной Армии, я увидел нашего начальника строевой части в парадном кителе со звездой Героя на груди. По возрасту, он не походил на ветерана войны, и меня это заинтересовало. Наша часть была нестроевая и отношения с офицерами у солдат были неформальными. Улучшив момент, я прямо спросил его, за что он получил Героя, но он намекнул, что неплохо бы встретиться вечером за бутылкой по случаю праздника и побеседовать об этом, тем более мы все получили в этот день памятные медали «20 лет Победы над Германией» и есть повод обмыть это событие. Сказано - сделано, для такого случая у немцев продавалась прекрасная пшеничная водка «Корн», имевшая особое свойство не оставлять спиртного запаха после выпивки. Много интересного я узнал про эту тайную корейскую войну, где наши летчики лицом к лицу столкнулись в бою с американцами. Оказалось, что, несмотря на сложность управления реактивными самолетами, наши сбивали американцев больше, но из-за возросших скоростей и сходности советских и американских самолетов по силуэту, были случаи, что сбивали своих….
Журнал заканчивался, зажигался приглушенный свет и опоздавшие зрители пробирались на свои места. Зрительный зал был большой с балконом и ложами и позволял обилетить большое количество желающих. Балкон нависал почти над половиной партера без видимых опор и, хотя на балкон билеты были дешевле, я их не покупал из-за стойкого убеждения, что он может обвалиться. Я бы не сказал, что был трусом, но вот такая фобия держалась долго. Отголоски ее проявились через десятки лет, когда я был вагоновожатым и в случае какой-нибудь остановки на разводной части моста, качаясь в трамвае вместе с пассажирами, ощущал что-то знакомое, и мне хотелось поскорее убраться с моста, даже если мне для этого надо трамваем растолкать препятствие. Вечерами, автобус «двойка», останавливавшийся у ДК, вываливал толпы желавших провести вечер именно в этом заведении. Кроме шикарного кинотеатра тут была и популярная танцплощадка. С нескольких центральных районов сюда собиралась молодежь, стремящаяся попасть на вечер танцев, где заправлял многолетний «распорядитель танцев» некто Хавский с супругой. Все девицы нашего района, в том числе и моя сестра, метались между двумя популярными площадками в надежде на перспективное знакомство. Танцы в ДК были классическими, где слоуфоксы и фокстроты сменялись медленными танго и вальс - бостонами, не забывались и бальные танцы. В «Клубе строителей» на Красногвардейском бульваре танцы были демократичнее, да и билеты на «стройку» были в два раза дешевле. Кавалерами, как правило, были военно-морские курсанты двух училищ находившихся неподалеку. Моя сестра была «на выданье», тогда считалось, что знакомство с моряком имеет перспективу хорошей «партии».
В ноябре 1955 года случилось одно из сильных наводнений в городе. Как раз в это время к нам в Неву пришли английские военные корабли с ответным визитом и толпы моряков в шапочках с помпончиками слонялись по центру города, ища выпивки и развлечений. Город на время стал похож на Ливерпуль. Морякам не повезло, так как во время наводнения самый большой корабль, стоявший напротив Исаакия, был сорван с якорей, и его развернуло поперек реки. Англичане на катере пытались его удержать, но при этом погибло два моряка. Я вечером в одиночестве коротал время, сидя у нашего замечательного окна, наблюдая, как штормовой ветер вырывал у редких прохожих зонтики. Мама где-то задерживалась, а сестра ушла в ДК на танцы. Дождь прошел, и меня потянуло на улицу, наспех одевшись, я выскочил под арку двора, где наш дворник в белом переднике со свистком и обязательной бляхой с номером, попытался меня остановить, но я проскользнул мимо его рук и оказался на улице. Не успел я пробежать и полквартала до Почтамта, как из люков внезапно встали буруны воды высотой полметра, и улица стала наполняться водой. Пока я только промочил ботинки, но успел добраться до ДК Связи, где у выхода с танцев воды из Мойки было больше. Из подъезда выплывали моряки с дамами на руках. Моряки были похожи на дредноуты, поднимая волну своими клешами. Дамы, болтая ножками в высоких шнурованных ботинках «румынках», держа высоко в руках свои лакированные туфли, повизгивали и видно было, что им такая ситуация очень нравится. Доплыв до мели, моряки осторожно ставили свои ноши на асфальт, и требовали поцелуя. Выпускники на последнем курсе гордо носили выданные им палаши – прямые сабли в тяжелых ножнах, их еще называли «селедками». Этих палашей, от которых меня частенько отгоняли, по нескольку собиралось на нашем старинном сундуке, когда кавалеры приходили к нам на чай. Отстегивая свои «селедки» курсанты снимали и «слюнявчики», треугольники плотной синей материи, одеваемой спереди на шеи вместо шарфа. Понимая неизбежность гостей, мама была строга и требовала снимать ботинки и не курить в комнате. В носках кавалеры чинно рассаживались вокруг большого круглого стола для чаепития. Шел оживленный разговор, «травились» морские байки, чая выпивалось много, но бутылок не было, мама этого не терпела. Время от времени ребята выходили на черную лестницу покурить, и каждый раз возвращались все более веселыми, заводился трофейный, маленький, но голосистый патефон. По морскому счету выбирался кто-то, кто ставил пластинки и заводил его, а остальные по очереди танцевали с моей сестрой. Чтобы отбиться от множества кавалеров, сестра иногда приглашала подруг. Пластинки, в основном, тоже были трофейные, особенно мне нравилась пластинка, где слащавый баритон пел по-немецки про какую-то «бадеванне» и в конце пластинки журчала настоящая вода. Сестра была симпатичная, хорошо танцевала, и имела успех. Выбор женихов был велик, сестра привередничала, в конце концов, неудачно вышла замуж и всю жизнь маялась с мужем алкоголиком.
На улице постоянно встречалось большое количество молодых мужчин в военной форме с медалями, но уже без погон, некоторые без руки или ноги. Безногие ловко передвигались на костылях, ничуть не беспокоясь о своих увечьях, были и совсем без ног, катящих на кожаных сидениях с шарикоподшипниками вместо колес. Такой инвалид жил на нашей улице и рано утром с заплечным мешком - сидором, таким, какие обязательно вместе со скатанной шинелью несли в войну на марше солдаты, он направлялся к месту работы, отталкиваясь специальными катками, обитыми кожей. Он обгонял ещё редких прохожих, и звук его повозки заполнял улицу. Инвалид, разложив свой товар, располагался на асфальте в начале Невского на углу с улицей Гоголя и торговал с подстеленной картонки шнурками и стельками. Рядом с ним кучковались девочки, часто с цветами в руках, потому что на этом же углу на втором этаже жила знаменитая балерина Дудинская. На подоконниках окон ее квартиры всегда стояли роскошные букеты цветов в шикарных вазах. Помню усатую женщину без руки, на платье которой было несколько побрякивающих медалей, торговавшую парфюмерией и банными принадлежностями в круглом ларьке на перекрестке к Фонарному переулку. Вместо руки у нее был протез с клешней, которой она ловко подхватывала нужный товар. За ларьком стояла ее маленькая трехколесная машинка «Унимог» на два сидения с торчащей ручкой управления вместо руля. По вечерам она вешала на ларек большой амбарный замок, закрывала ставни окон и, надымив сизым дымом, с мотоциклетным треском уезжала домой.
Как я уже упомянул, мама работала в «Публичке» и каким-то образом проводила меня с собой мимо милиционеров на входе к себе в отдел. Там меня ждали небоскребы только что полученных иностранных журналов и все больше и больше меня заинтересовали журналы по интерьерам. К этому времени у нас в стране происходила интерьерная революция.
Вспомнился мне случай, когда я неожиданно для себя спас человека. Дело было незадолго до моего ухода в армию. Я шел по улице по своим делам, когда услышал из открытого окна соседнего дома шум коммунальной ссоры. В этом доме жил мой одноклассник, и я знал, что там была так называемая коридорная система, то есть множество комнат выходили в один длинный коридор с кухней на конце. Что заставило меня взбежать на третий этаж до сих пор не пойму. Обычно такие огромные квартиры имели не запиравшуюся входную дверь. В коридоре я застал нескольких женщин, которые кричали на девушку моих лет. В тот момент, когда я появился, девица рванула по коридору в сторону открытого окна в кухне. Вскочив на подоконник, она задержалась, глядя вниз на улицу. В долю секунды я бросился к окну, толкнув по дороге женщину, державшую кастрюлю с горячей вермишелью. Обхватив девчонку за ноги, я вместе с ней оказался на полу. Тётки все это время молча наблюдали, застыв на своих местах. Девушка разразилась истерическим плачем и женщины бросились ее утешать. Никем не замеченный я покинул квартиру и только, выйдя на улицу и придя в себя, я почувствовал боль в ступнях. Оказалось, что я обжог ноги, поскольку был в сандалиях, и к тому же весь покрылся вермишелью. Пришлось возвратиться домой.
Дела семейные
Мама всю жизнь боялась ареста за свое происхождение. В анкетах в графе «социальное происхождение» она писала «из мещан», хотя понимала, что кому надо, те всё знают. Органы работали иногда топорно. В воспоминаниях маминой тёти, которая отсидела в общей сложности пятнадцать лет, есть эпизод, когда пришли арестовывать её мужа, умершего десять лет назад, еще до революции. Когда чекисты ушли, она поняла, что они просто работают по старым адресным книгам, где указывались чин и должность человека. Это называется издержки производства. Моему отцу «подарили» сутки свободной жизни только потому, что в наряде на арест стояла его фамилия, но номер другой квартиры. Причем в наряде стояла подпись дворника, то есть был арестован другой человек, и только через сутки была исправлена ошибка. Тетя, будучи больна хронической астмой, попала в лагерь для инвалидов, где видела слепых и одноногих «английских шпионов».
Тема арестов родственников великого писателя, его племянника и внука теперь уже во всех подробностях известна. Мне разрешили работать с их документами прямо в архиве зловещего дома на Литейном проспекте. Андрей Андреевич Достоевский после революции как и большинство госслужащих влачил жалкое существование не находя себе хоть какую то работу. Когда он совсем оголодал, его спас директор Пушкинского дома, взяв на работу в музейный отдел. Академия наук тогда еще сохраняла автономию и кое-какие привилегии. Арестован он был в 1931 году одним из самых последних по известному «Академическому делу», по которому были арестованы сотни работников Академии наук, в том числе четыре академика. Им инкриминировалось создание контрреволюционного «Всенародного союза борьбы за возрождение Свободной России», о существовании которого они сами узнали уже за решеткой. На самом деле ученые собирались по квартирам, чтобы обсуждать научные темы, которые не поддерживались новой властью, но чекистам было трудно контролировать такие сходки, и было решено это прекратить. Собственно говоря, ни за что, только за участие в этих встречах, Андрей Андреевич получил пять лет лагерей и должен был строить Беломоро-Балтийский канал, но не доехал до лагеря и был возвращен и отпущен по преклонному возрасту и ходатайству Луначарского. От пережитого, окончательно подорвав свое здоровье, он через два года умер.
Сразу после убийства Кирова в Ленинграде в 1934 году были арестованы тысячи людей. Уже был построен известный «Большой дом» на Литейном проспекте, с подвальной тюрьмой, куда мой отец попал на три месяца. Арестовали отца на последнем курсе Политехнического института во время преддипломной практики за домашние разговоры трехлетней давности с уже, к этому времени посаженным профессором. Несмотря на долгие допросы его самого и опросы его товарищей по институту, состав преступления не был обнаружен, и его отпустили.
Путем нещадной эксплуатации деревни Сталину удавалось наполнять магазины и снижать цены, о чем торжественно объявлялось по радио в новогоднюю ночь. Это не очень радовало, денег все равно не хватало, большинство жило от получки до получки. Работая в Публичной библиотеке, мама старалась брать дополнительную работу, составляя библиографии к научным работам. Я же все время осложнял ей жизнь, болея всевозможными детскими болезнями. Особенно вспоминается скарлатина, при которой кожа начинает слезать лоскутами, и в больнице мы мерялись, у кого больше этот самый лоскут. В детской поликлинике мой участковый, как мне тогда казалось, древний дедушка, при первом приеме посоветовал мне называть болезни, которыми я не болел. «Так будет короче» – сказал он. Я застал, наверно, одного из последних лекарей еще дореволюционной выучки, да и выглядел он со своей бородкой клинышком и в круглых очках точь в точь, как доктор Айболит из моей любимой книжки. Он выходил из кабинета, приглашая следующего, обязательно мыл руки, пока тот раздевался, и отправлял свою помощницу раздавать в очереди заранее градусники. При этом он все равно прикладывал свою теплую руку (после тщательного вытирания полотенцем он некоторое время потирал свои руки, разогревая их) ко лбу больного, внимательно и ласково глядя в глаза. Слушал долго, прижимая ухо к старому деревянному стетоскопу, ставя пациента на стул, предварительно подстилая тряпицу. Мамы сидели поодаль молча и кротко, полностью доверяя своих чад этому тщедушному старику. Каждый раз, ловко поворачивая очередное бледное тело и приговаривая «тэк-с, тэк-с», он победно взглядывал на родительницу, и, говоря «неплохо, неплохо», ободрял ее. В то время как мамаша с виноватым видом одевала дитя, шла долгая запись бисерным почерком диагноза и выписка рецептов. Ни один ребенок, даже самый маленький, у него не плакал. Как только кто-нибудь начинал кривить рот и сопеть, тут же в руках доктора появлялся «волшебный» блестящий предмет из стеклянного шкафа, который, то появлялся, то исчезал в его руках, и ребенок успокаивался.
Был у нас и свой «семейный» врач, мамин дядя Николай Александрович Куршаков живший в Москве. Получив еще дореволюционное академическое медицинское образование, как квалифицированный врач он нужен был и при большевиках. Дядя Коля оказался в рядах врачебной элиты, так как был отменным диагностом. Однако, и его по дворянскому происхождению время от времени высылали из Москвы на какую-нибудь провинциальную кафедру, но, спохватившись, возвращали обратно. Сохраняя прямоту в суждениях, и почти открыто проявляя небрежение новой власти, он, однако, продвигался в карьере. К моменту моего, ставшего ежегодным, приезда на каникулы в Москву, дядя Коля уже был членом – корреспондентом АМН и главным врачом новейшей больницы им. Гамалея. Он получил Сталинскую премию по закрытой теме, которая давала некоторые привилегии. Его корочки лауреата позволяли мне, к тому времени большому киноману, иметь абонемент на все фильмы Московского кинофестиваля. И я гонялся между тремя кинотеатрами, стараясь не пропустить ни одного фильма.
В войну дядя Коля был терапевтом фронта и помимо орденов и медалей получил в награду после войны «Победу» с брезентовым открывающимся верхом и персональным водителем. Сам он не мог водить машину, так как в войну его срочно десантировали с парашютом в одну из воинских частей, где началась какая-то эпидемия. При приземлении он повредил левую руку, и она перестала сгибаться. До шестидесятых годов дядя Коля жил в типичном для старой Москвы двухэтажном особнячке с каменным первым и деревянным вторым этажом, занимая полдома. Дом имел обширный участок с мальвами и сиренью, беседкой, и даже яблонями. Мне, приезжавшему к нему каждый год, трудно было поверить, что дом находится в самом центре Москвы, и до улицы Горького всего три минуты ходьбы. Тогда он работал в Кремлевской больнице, благополучно пережив процесс врачей «убийц». Квартира представляла собой некий филиал музея имени Пушкина, столько было картин и изваяний известных художников и скульпторов. Зная, пять языков, дядя Коля еще до революции много поездил по Европе, возвращаясь с большим багажом для своей коллекции. Однажды, застав меня за разглядыванием на стене диковинной деревянной маски, рассказал, что в 1914 году он собрался ехать в свою любимую Италию, но из-за войны оказался в Египте и целый год путешествовал по Африке.
В молодости он был стройным высоким красавцем, любившим балы и театры. На крышке рояля в его квартире стояла масса фотографий дяди Коли с известными людьми, в основном это были актрисы и певицы. Он любил принимать гостей, я по малости лет плохо помню эти вечера, но, судя потому, что маленький московский переулок заполняли машины с дремлющими шоферами, гости были именитые. Помню только задумчивую женщину с плавными движениями, это была балерина Уланова, она прижимала меня к себе, гладила по голове и говорила, что завидует мне, что я живу в Ленинграде.
Дядя Коля был женат, но в городе был один, а жена постоянно жила за городом на станции Отдых, изредка появляясь в Москве. Конечно, я скучал, не имея сверстников для игр, в квартире чувствовал себя неуютно, боясь что-нибудь разбить, и оживал когда объявлялось, что мы едем на дачу. Для этой поездки в хорошую погоду опускался верх у машины, и мы с ветерком отправлялись за город. Привыкший жить с мамой на библиотечной даче в Репино на Карельском перешейке на холмах среди сосен и вересковых полян, я плохо воспринимал плоские пространства Подмосковья, но на даче меня ждали три собаки, с которыми я подружился, а полное отсутствие забора позволяло мне в их компании бегать куда глаза глядят, выискивая потайные уголки, где можно было залечь и помечтать. Дядя Коля уходил в кабинет писать истории болезней, тетя Анна устраивалась в шезлонге с очередной книжкой, а ее престарелая мама, надев две пары очков, садилась перебирать ягоды или варила варенье на керосинке в огромной медной сковороде. Только когда собаки, влекомые голодом отправлялись к дому проверить свои миски, появлялся и я, особо не нарушая мирный порядок жизни. Питался я в основном вареньем, банки которого в изобилии стояли на столах и в буфете, иногда запивал еще не остывшим чаем из какой-нибудь шикарной чашки императорского фарфора. К вечеру дядя Коля выходил к общему чаепитию, расспрашивал меня о впечатлениях за день, а затем обращался к дамам по-французски, чтобы я не слушал взрослых разговоров. Мама пыталась учить меня французскому языку, как и подобает шалопаю, я вначале заинтересовался незнакомыми словами, они моей молодой памятью легко запоминались, однако, когда дело дошло до грамматики все эти склонения и спряжения быстро наскучили. Мама, видя мое скучное лицо и мою тупость, оставила занятия, сделав вывод, что я к языкам не способен. Красивые слова «аксанграф» и «аксантегю» навсегда запомнились мне. Повзрослев, и часто бывая у мамы на работе в отделе иностранной периодики Публичной библиотеки, разглядывая яркие журналы с интересными фотографиями, я мучился тем, что не могу прочесть комментарий к этим снимкам. Мне повезло в школе, где учительница немецкого, заметив мое желание знать язык, помогала мне в этом и к двадцати годам я прилично знал язык. В армии, попав служить в Германию, мне часто приходилось исполнять роль переводчика. В связи с этим вспоминается один случай из моей практики. Дело было под новый год. Известно, что в Германии мало лесов, особенно в Померании, где была моя часть. Пейзаж представлял обширные поля, перемежающиеся перелесками. Русскому человеку Новый год без елки невозможен, а здесь они настолько редки, что все на счету. Долгие переговоры с немецкой администрацией привели к взаимовыгодному бартеру и за двадцать пять, искусно сделанных из нержавейки на нашей авиабазе моделек самолета МиГ 21 нам обещали выделить участок с молодыми елочками. Думаю, что их сажали специально для настырных русских. Немцы тоже встречают Новый год с елкой, но декорируют только одну нижнюю лапу, оставляя деревцо в лесу. На двух грузовиках тронулись мы в назначенное место. Солдаты с топорами в руках ринулись в лесок, как только мы остановились. Вскоре один из них вернулся к машине и сказал мне: «Слушай, разберись там с немцем, он не дает нам рубить и ругается матом с грузинским акцентом!» Мне пришлось вмешаться. Оказалось, наш участок на другой стороне дороги, а на вопрос, почему он ругается с грузинским акцентом, немец с достоинством ответил: «А как же иначе, ведь я в плену строил дома в Тбилиси!»
Нейлоновая эра
Я был вполне симпатичным мальчиком, не косноязычным, в компаниях запросто мог обратить на себя внимание. Рано начав работать, я мог самостоятельно, не выпрашивая у мамы денег, одевать себя. Летом, как правило, я ехал в Москву к дяде Коле, не забывая посетить самую большую ярмарку товаров в Лужниках. Надо сказать, что в начале 60х годов в страну хлынул огромный поток импорта, причем не только из стран народной демократии, но и из капиталистических стран. На прилавках появились туфли и одежда из Англии, Австрии, Финляндии и Италии. Этот импорт был конечно дороговат, но купить его можно было без очереди и конечно все было намного добротнее и стильнее отечественной продукции. Тем, кто сам себя мог обшивать, открылось раздолье всевозможных тканей. Первый мой «взрослый» пиджак был английский из буклированной ткани с двумя разрезами сзади. Купил я себе и модное ворсистое пальто прямое с маленьким воротником и вертикальным клапаном для пуговиц. Это оказалось не только модно, но и практично. Однажды в набитом троллейбусе при прорыве к выходу мне оборвали пуговицы, но они все ссыпались в подол пальто. В моду вошла синтетика, открылись магазины под этим названием в Москве и Ленинграде. Пока наша промышленность разворачивалась в эту сторону, все ходили в итальянских плащах «болонья» и нейлоновых рубашках всевозможных цветов. Одежда из синтетики была практична, она не мялась, плащи были действительно непромокаемые и легкие, расцветка рубашек стала яркой всех цветов радуги.
Многочисленные реформы хрущевского времени в начальном образовании преследовали мои школьные годы. Новая власть приняла решение о совместном обучении. Мы мальчики кучковались в классе новой объединенной школы отдельной группой, приглядываясь к девчонкам, но сила коллективизма взяла верх и постепенно девочки, поначалу казавшиеся инородным предметом в нашей жизни, стали равноправными одноклассниками. В середине 50-х годов на Адмиралтейской набережной рядом с Дворцовым мостом, на пустыре, образовавшемся от снесенного дома, построили новую школу, куда я по разнарядке был переведен. Школа была восьмилетняя, и мне оставалось учиться в ней еще три класса. Здание было сооружено по последнему слову педагогической науки, с просторными светлыми классами, новыми бестеневыми светильниками и железными партами, трансформирующимися по росту. Из окон школы открывалась роскошная панорама стрелки Васильевского острова и Петропавловской крепости. Мое место за партой оказалось рядом с окном, и часто я отключался от учебного процесса, увлекшись этой величественной картиной. На эти три года «Авророво» место опустело, крейсер был поставлен на капитальный ремонт. Помню, как однажды, урок был сорван, и во главе с учительницей мы приникли к окнам, когда «Аврору», преображенную, с флагами расцвечивания, медленно вели на прежнее место под поднятым днем Дворцовым мостом. Водное движение на реке было тогда весьма интенсивным. Еще ходили древние буксиры, напоминавшие корыта, с высокими трубами, которые закопченные матросы за веревку переламывали и укладывали на палубу, чтобы не задеть ими пролет моста. Буксиры неспешно, особенно против течения, тащили пузатые баржи с домиками, в которых протекала своя жизнь, что-то готовилось на обед и из тоненькой трубы «избушки» вился дымок, а на корме, на веревке развивалось постиранное белье. Туда и обратно бегали белые речные трамвайчики «ОМики», тогда они не были экскурсионными, а ходили по маршрутам и по расписанию. В хорошую погоду, я часто, сразу после школы, шел на пристань и за тридцать копеек отправлялся на острова в ЦПКиО (Центральный Парк Культуры и Отдыха). Мне были известны все укромные уголки парка и там, лежа на траве, отделенный от внешнего мира густым кустарником, предавался юношеским грезам. Позже, влюбившись в одноклассницу, мы отправлялись в парк вместе. Я старался быть мужчиной, таскал ее портфель, покупал ей мороженое и в парке уговаривал лодочника дать нам лодку без залога, иногда переплачивая т. к. паспорта, который надо было оставить в залог, у меня еще не было. Дома я потихоньку брал на расходы несколько монет из маминых денег (деньги она не прятала), конечно, она замечала убыток, но никогда мне не говорила. Я налегал изо всех сил на весла, стараясь всех обогнать, мы носились по всем протокам и прудам, девочка смотрела на меня с восхищением, мы были счастливы. Домой возвращались на обычном трамвае по 33 маршруту и у Исаакиевского собора, на повороте к Красногвардейскому бульвару, я элегантно соскакивал на ходу с задней площадки и, обгоняя визжащий на повороте трамвай, встречал девочку на остановке, разыгрывая неожиданную встречу.
Из всего городского транспорта я выделял трамвай. Он шел по городу неспешно, и можно было наблюдать жизнь города, отмечая все изменения в нем. Пассажиры, сидевшие на длинных деревянных скамьях вдоль бортов, глядя друг другу в глаза, синхронно раскачивались в такт движению вагона, колеса выстукивали ритм, казалось, пассажиры, сидя исполняют какие-то ритуальные движения. Между ними ходил верховный жрец – кондуктор, исполняя свои ритуальные действия, дергая за веревку звонка, выкрикивая названия остановок и, щелкая своей бездонной сумкой, выдавал билеты. Затем кондукторы были отменены, также как появились магазины самообслуживания без продавцов, в стране проводилась политика доверия народу. Однако у появившихся в трамваях прозрачных касс сели внимательные строгие старушки, следившие чтобы никто не забывал оплачивать проезд, а в магазинах осталось некоторое количество продавцов, ничего уже не делающих, но наблюдающих за покупателями.
Вагоновожатый, отделенный от действа перегородкой, зорко смотрел вперед, вертел ручкой хода и часто бренчал звонком. Мое любимое место находилось на задней площадке, где на стойке было колесо ручного тормоза. Тогда я посмотрел в качестве журнала к кинокартине, документальные кадры героического полета командора Нобиле на дирижабле «Италия» к тонущему у Северного полюса пароходу «Челюскин». Командор стоял в переднем отсеке гондолы, напоминавшей площадку трамвая, и, зорко вглядываясь в пелену шторма, держал в руках штурвал, такой же какой стоял передо мной. Я уходил в мечтания, держась за колесо, и только кондуктор возвращал меня к действительности, кладя руку на плечо и говоря «Мальчик, не трогай колесо!» Моя любовь к трамваям со временем привела меня в трамвайный парк работать, а мой сын, играя в детстве в трамвай, ставил на подоконник вертикально мясорубку и вертел её ручку, изображая отца. При этом, заглянувшие в гости обе бабушки смирно сидели на стульях, в качестве пассажиров. Неудивительно, что он тоже через много лет стал трамвайщиком.
