Вечерами Валя Муравьев водил меня на лекции И. А. Ильина по философии Гегеля. Казалось - бы, до Гегеля - ли нам тогда было. Однако, аудитория всегда была полна. Нужен был пафос и огненное слово Ильина, чтобы заставить слушателей отрешиться от печальной действительности и отдаться тонкостям трудно - постижимого учения немецкого философа. Я с тех пор забыла все, чему он нас учил; не помню даже и названия трудов Гегеля. Но я, наверное, никогда не забуду вида той аудитории, толпы голодных, закоченевших от холода студентов, ни того пламенного энтузиазма, коим горели их изможденные лица. Бывала я раза два и на вечерних собраниях у Бердяева. Хотя, надо сказать — философия с трудом лишь шла мне тогда на ум.
В числе многих личностей, к которым я в то время обращалась за протекцией (а кого только я не тревожила), был и французский коммунист Садуль. В самом начале революции, когда он еще носил французский мундир, я как - то, где - то раз с ним встретилась; но в моей нужде и такого знакомства было достаточно. Разузнала, что он живет в Обуховском переулке. Отправилась. Домик во дворе, на звонок отворяет горничная; просят обождать. Об-становка самая буржуазная, на полках много французских книг. А я-то думала, что коммунисты романов не читают. Входит Садуль: краснощекий, упитанный, веселый. “Они”, видимо, не голодают.
— Чем могу служить?
Рассказываю мое дело — может быть он своим влиянием мог бы посодействовать освобождению моего мужа. “О да, конечно, он все сделает”, — тут - же отмечает себе в книжку главные относящиеся к делу сведения.
— Je verrai Kameneff demain et lui parlerai de cette affaire. Soyez sans crainte.
— Comment vous remercier!
— Mais de rien, de rien.
Какой очаровательный человек! Как это я не догадалась раньше к нему обратиться. Сижу у него еще несколько минут, беседуем о том о сем, вспоминаем общих друзей. Уходя спрашиваю, не одолжит ли он мне несколько книг для чтения; у него здесь целая библиотека, а мне как раз совершенно нечего читать.
— Naturellement, prenez tout се que vous vou- lez.
Как он мил! Бросаюсь разглядывать заглавия, но следующие его слова меня останавливают: все книги к моим услугам, они, ведь все равно ему не принадлежать. Я понимаю: реквизированная квартира, владелец либо погиб, либо бежал, либо сидит в тюрьме.
— Так вам благодарна, но знаете, я лучше возьму книги в другой раз. Сегодня неудобно.
Говорил - ли он с Каменевым я не знаю. Весьма возможно, что и говорил; Каменеву вряд- ли было особенно интересно. На судьбе П. П. все это нисколько не отразилось.
От времени до времени буржуи призывались на общественные работы. Помимо этого, каждый дом должен был заботиться об очистке своего участка улицы и тротуаров. В определенные дни, по постановлению домового комитета, все жильцы (за исключением совсем дряхлых и больных) выходили на улицу; вооруженные кирками, метлами и лопатами, мы добросовестно скалывали лед, сгребали снег в кучи, подметали тротуары. Это была работа осмысленная и логичная, и от неё никто не отказывался.
Другое дело — принудительные работы для буржуев. Раз пришло на мое имя извещение: завтра в восемь утра быть на сборном пункте — наряд по исполнению общественных работ. Вышла из дому в семь с половиной: сумрачное декабрьское утро, падает мелкий снег. Собираемся в полутемном нетопленном здании бывшего участка. Барышни в шляпках, иные в тонких чулках и открытых башмаках, старики в потертых пальто, с отекшими лицами и мутными глазами — всего человек сорок. Ждем около часа. Наконец, появляются какие- то господа, делают нам перекличку, записывают имена неявившихся. Выстроили нас рядами и под конвоем нескольких солдат с ружьями (совсем как арестантов) гонят через весь город на Рязанский вокзал. На вокзале разбивают на группы, выдают лопаты, распределяют работу. Требуется очистить от снега какие-то запущенные станционные задворки и пустыри. Ясно, что дело не в самой работе — выдуманной и никому ненужной, а в том, чтобы лишний раз показать свою силу и поизмываться над побежденными. Солдаты наши расселись кругом, курят папиросы и подгоняют работающих, отпуская попутно по их поводу всякие шуточки. “Плохо что-то работаете, гражданка. Али не по вкусу пришлась работа?” Молоденькая барышня в башмаках с высокими каблуками неуклюже тащит на лопате глыбу снега; поскользнулась и провалилась по колена в сугроб. Солдаты гогочут. Рядом старик с землистым одутловатым лицом и темными кругами под глазами; в изнеможении прислонился об стену, лопата выпала из рук. “Эй там, старина, поворачивайся. Да смотри, поживее. Довольно всю жизнь баклуши били, теперь ваш черед потрудиться для народа-то”.
Если подвергнуть психологическому анализу
человеческие эмоции, замешанные в каждом отдельном случае, то увидим, что всегда почти на лицо сложная комбинация из многих отдельных чувствований. В данном - же случае имелось одно только чувство, как с их стороны, так и с нашей: чувство ненависти, в самой чистой и самой интенсивной его форме. In statu nascendi, говорят химики, ибо в момент своего возникновения элементы обладают максимальной активностью.
Когда стемнело, нас отпустили. Выдали при этом по фунту чёрного хлеба на человека; того неудобоваримого хлеба, с примесью опилок и соломы, которым питалось в то время все население. Моя первая заработная плата! Расходились физически истощенные, морально униженные и оплеванные. Так строился новый мир победным пролетариатом.
Несколько недель спустя пришло новое требование: от каждой квартиры пусть явятся по два человека на трудовую повинность — очистка уборных и клозетов. Вопрос, кому из нас идти? Я заявляю, что не пойду. Пусть сажают в тюрьму, пусть расстреливают, мне все равно.
— А если никто не пойдет?
— Не знаю и знать не хочу. Что-бы ни случилось, а чистить чужие клозеты меня не заставят.
Не пошла. И ничего не случилось. Ибо в на-значенный день на работы явилось положенное число людей. Троцкий будто - бы сказал: объявите обязательную порку, и все буржуи выстроятся в очередь.
А затем были обыски. Обычно электричество гасло в девять часов вечера. Если не гасло, то во всем квартале тревога: это значить, что в одном
заранее стать в очередь и стоять на снегу час, а то и два. Посетителей всегда бывало много. На всех лицах один и тот - же отпечаток. Такие лица бывают у спящих, видящих тяжелый кошмар. Такие лица были у губернаторов, ставших разносчиками, у генеральш, превратившихся в кухарок.
«Должно быть, сквозь свинцовый мрак
На мир, что навсегда потерян
Глаза умерших смотрят так».
Из недели в неделю те-же лица стояли впереди меня, те-же позади. От времени до времени одно какое -нибудь исчезало, взамен его появлялось новое. В периоды политического напряжения хвост перед тюрьмой удлинялся; в эпохи сравнительного затишья — укорачивался. Своеобразный градусник, по которому можно было судить о степени нервности, царившей в среде наших правителей.
Некоторых из посетителей я знала раньше, с некоторыми перезнакомилась во время долгих наших стоянок на снегу. Была тут и жена моряка Д. - Б-го, сидевшего уже больше года и потом, кажется, просидевшего еще столько - же; и племянница князя А. Л. Голицина; и жена генерала С-ва, впоследствии расстрелянная большевиками в отместку за смелый побег генерала из тюрьмы; и еще многие другие. Мы делились между собою указаниями, как и через кого лучше хлопотать, сообщали друг другу, кто из большевиков отзывчивее, кого из них чем можно за-добрить. Так студенты перед экзаменом учат один другого, как к какому профессору подойти, запоминают “коньки” каждого: тому надо рассказать про оперативную фиксацию позвоночника при спондилите, сердце этого можно тронуть назначением пивных дрожжей при фурункулезе.
На наше горе зима в двадцатом году выдалась холодная: были дни, когда мороз доходил до двадцати градусов и больше. К моменту свидания я уже была в состоянии ледяной сосульки. Мало радости было от этих пятнадцати минут посреди кричащей толпы, под неустанным надзором стражи. Всю неделю обдумывала я-то, о чем нужно было нам переговорить, но в последнюю минуту половина, конечно, улетучивалась из головы. Был у меня в запасе и ряд нежных слов... да где уж тут. Не до сентиментальностей.
Особенно страдал П. П. от невозможности прийти на помощь матери и хоть сколько-нибудь облегчить её участь. Письма её становились все более трагичными:
«...теперешняя жизнь мне не в моготу», писала она ему в открытке от 1/14 декабря 1919, «особенно из-за моего персонала, которые все без исключены brutals. Я уж говорила это Софи, мне просто страшно быть здесь одной, итак укажите, как мне поступить... je crains de succomber si cela dure.
Очень прошу совета и ответа. До сих пор тебе не хотела это сообщать. On me tire les cheveux, те bat et me pousse comme on ne le ferait pas avec un chien, c’est hysterique peut-6tre, mais c’eat horrible. Pardon et supplie reponds.
Да сохранить вас и нас всех Господь. Старик такой - же и лукавый. Прости.
Мама.»
А вот открытка от 22 декабря, перед самым Рождеством, вся мелко мелко исписанная, местами еле разборчивая:
Dimanche soir.
Слава в Вышних Богу и на земле мир! В человецех Благоговоление. «Рождество Твое, Христе Боже наш, Ангелы поют на Небеси и нас на земле сподоби непрестанно Тебя славить».
Дорогой мой, я жива и живу надеждой на свиданье, но я нездорова и очень страдаю, больно во всем теле, думаю, что это ревматизм и истощение, я голодна и мне очень холодно. Надеюсь, что вы скоро обрадуете меня с Софи доброй вестью и что вы возьмете меня под свой кров. Я не могу больше ничего делать, одиночество и боли меня переломили, а персонал только и ждет de se debarrasser de moi. Perche demande un espece de testament, et la petite dit que certainement cela serait heureux que je diaparaisse puisque je suis assez vieille. Tout cela on me le dit & moi. Le vieux est grossier au dela de toute expression, que le bon Dieu le leur pardonne, ils ne savent ce qu’ils font. Маруся et Ольга Андр. te le diront. Ecrivez-moi et consolez-moi, 11 у a si longtemps que tu ne m’as pas ecrit, les 6erni6res nouvelles Btalent die Sophy 6u 16-28 et de Lisette 6u 17-30. Que Dieu vous garde ainsi que nous tous. Je benis et j’embrasse toi et Sophy tendre- ment. J'implore des nouvelles.
Даже злейшему своему врагу не пожелаю я никогда получить такое письмо от матери. Что мы могли сделать? Она просила крова у П. П., сидевшего в тюрьме, искала поддержки у нас, которые больше неё терпели всевозможных лишений. Мы были бессильны помочь, но слова её “я голодна и мне очень холодно” кошмарным лейт мотивом легли на нашу жизнь.
Прошло Рождество, прошел Новый Год. Что-же Красиков? Забыл?
Но Красиков свое слово сдержал. В первых числах января я получила извещение: на таком - то заседании ВЦИК'а было рассмотрено дело арестованного П. П. Волконского. Постановлено: предложить В. Ч. К. Волконского освободить.
Ура! Ура! Ура! Сомнений быть не может: черным по белому написано — о-с-в-о-б-о-д-и-т-ь!
На сердце пташки поют, весь мир окрасился в розовый цвет. Бегаю от одного к другому, всех тормошу: “Слыхали? П. П. освобождают”. В радостном сумбуре проходит день. Завтра он будет с нами.
Но проходит еще один день, потом еще день... Что же это такое? Почему его не выпустили? Сомнения терзают меня. Смущает и несколько двусмысленная формулировка постановления: почему “предложить В. Ч. К.”? почему не просто “выпустить”? Хотя, с другой стороны, когда высшая инстанция “предлагает” низшей, это по существу равносильно приказанию. Теоретически-то оно так, но так- ли на практике?
Решаюсь пойти справиться в Чека.
— Когда выпустят Волконского?
—- Нам ничего неизвестно.
— Как неизвестно? Ведь ВЦИК постановил его освободить.
— Это нас не касается.
Не может этого быть. Наверное, просто меж-дуведомственная волокита и постановлены ВЦИК'а до них еще не дошло. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет — высшая власть в стране. Как - же они могут говорить “не касается”? Ясно, что тут какое-то недоразумение!
Но дни проходят один за другим, и я вынуждена сдаться перед очевидностью. ВЦИК постановил, а Чека до этого нет дела. И все.
Итак, приходилось все начинать сначала. Прежде всего надо было повидать Енукидзе, секретаря ВЦИК'а. Принимал он в Кремле, а раздобыть пропуск в Кремль само по себе уже целая история. Впрочем, о связанных с этим уловках лучше не распространяться:    чего доброго еще подведешь кого-нибудь из тех, что остались по ту сторону. Так или иначе, а на приём к Енукидзе я попала:
— ведь было - же постановлена ВЦИК'а об освобождены Волконского.
Он не отрицает. Обещает, что они дела так не оставят. Слова... слова...
Вновь обращаюсь к Красикову, обращаюсь к Каменеву, Калинину. Выслушивают, пожимают плечами. Что они могут сделать? Чека сильнее каждого из них отдельно и всех их вместе взятых.
Кто-то посоветовал мне обратиться к Е. П. Пешковой. Приняла она меня сухо и официально, сама вся черная, холодная, индифферентная. Молча выслушала, отметила имя и адрес. И все. Как странно, что это первая жена Горького. И как жалко, что это председательница Политического Красного Креста. Мне потом объяснили: учреждение это заботится лишь о левых и социалистах; судьба “бывшего князя” нисколько их не интересует.
Обращалась, безо всякого результата, и к Михаилу Львовичу Винаверу на Фурманный переулок, и к Марии Федоровне Андреевой на Воз-движенку.... Сережа пообещал мне хлопотать через Луначарского, Кони Бенкендорф через Воровского. Еще кто-то через еще кого-то.
Приходит ко мне как-то вечером М. Он служит у большевиков, у него там сильные связи. “Если-бы ваш муж согласился поступить на службу в Комиссариат Иностранных Дел, то его, конечно, освободили-бы”.
— Вряд - ли он согласится.
При ближайшем свидании передаю П. П. этот разговор. Он только засмеялся. Крепко сидит в нем вера в старую формулу — Noblesse oblige.
Однако-же, и в самой большевицкой партии стали все сильнее раздаваться голоса против произвола Чеки. 15-го января вышел декрет: отныне расстрелы будут производиться только по постановлению суда. Об этом напечатано в газетах, расклеено по всему городу. Если закрою глаза, и сейчас еще вижу пред собою угол улицы, где я стояла и читала новый декрет. Кто-то рядом со мною утирал слезы, кто-то другой украдкой осенил себя крестным знаменем. Точно камень с души свалился. Теперь можно будет спать спокойно.
Смешно подумать, до чего мы были наивны! Неужели мы никогда не постигнем истинную природу наших врагов? Не трудно было - бы и тогда уже догадаться, что все эти прекрасные слова по существу ничего не значат. И что Чека, как расстреливала раньше, так будет продолжать расстреливать и впредь. Единственным действительным результатом декрета было то, что в ночь накануне его опубликования многих из сидевших по тюрьмам взяли и поспешно прикончили. Сколько именно жертв погибло в ту страшную ночь, так и осталось невыясненным: одни говорили несколько десятков, другие говорили несколько сотен...
А на следующий день после объявления декрета, П. П. писал мне при обратной передаче:
Люди в моем положении не представляют более ни малейшего интереса, вследствие вчерашнего устранения Дамоклова меча. Не удивительно - ли, что двигалось. П. П. по-прежнему сидел под замком и надежд на его освобождение с каждым днем становилось все меньше. Раз Чека не считается даже с постановлениями ВЦИК'а, то кто-же может на нее воздействовать? Мне оставалось лишь надеяться на всемирную революцию, со всеобщею по этому поводу амнистией Заключенным. В ожидании чего имелся один последний ход.
Как раз в это время заключен был мирный договор между Советской Россией и Эстонией. Волконские с давних времён владели землею в Эстонии — известными Schloss Fall под Ревелем, где еще в дни Николая 1-го, шеф жандармов граф Бенкендорф любил отдыхать от своих трудов. В тексте мирного договора имелся пункт, по которому подданным обеих держав предоставлялась возможность вернуться в свою страну. А так как “подданным” страны считался, или во всяком случае имел право считаться всякий к ней приписанный, то этим самым определялась линия, по которой мы могли хлопотать о разрешении на выезд; а в связи с этими и об освобождении П. П. Все необходимые формальности с Эстонской стороны мог провести старший его брат, живший в Фалле. Оборотная сторона этого плана заключалась в длине и сложности всей процедуры и неуверенности в конечном исходе. А тем временем П. П., значит, так и будет сидеть в своем Ивановском лагере. Много и много месяцев.
Ко всем прочим невзгодам прибавлялся теперь еще и вопрос материальный. Вскоре после переезда в Москву я получила от одного знакомого лица из Петрограда извещение о том, что мою квартиру заняли матросы. Книги, белье, вещи — все пропало. Вот вам и охранная грамота за подписью самого Ленина. Можно - бы кажется знать, что такой подписи грош цена. А я - то положилась. Вот теперь и наказана. Не стоило терзать себя поздними упреками, зачем вовремя не позаботилась о квартире! Но мучительно было думать, что, продавая понемногу вещи я могла - бы еще долгое время прокормить и П. П., и мать его, и себя. А теперь? Средства мои приходили к концу, на скорое освобождение П. П. надежд было все меньше. Что-же делать?
С такими мрачными мыслями возвращалась я однажды из тюрьмы, когда встретила на улице!', графа П. Поздоровались. Он меня спрашивает: “Как дела?”
— Плохо, нельзя хуже.
— Что Петух?
— Сидит.
— А вы пробовали обращаться к Богуславскому?
— Нет, первый раз слышу это имя.
Со всегдашней своей горячностью, жестикулируя и размахивая руками, П. принялся объяснять; Богуславский — это таинственная личность, “старый морской волк”; у него связи с Чека, он на близкой ноге с самим Дзержинским; но вместе с тем очень сердечно относится к бывшим людям, многих уже спасал из тюрьмы. П. как раз на этих днях должен у него быть; если я хочу, он попросит Богуславского похлопотать за моего мужа.
— Милый, сделайте это, век за вас буду Бога молить.
Записал некоторые подробности.
— За успех не ручаюсь, но попробую.
Предупредила что с этим могут быть связаны некоторые расходы, но это меня не пугает: не знаю, как, но деньги найдутся.
Была еще одна мелочь, которая, как это ни смешно, а являлась лишним препятствием в деле освобождения П. П. В самом начале вскоре после его ареста, всей партии арестованных делали перекличку. Вызвали и П. П.:
— Волконский?
— Я.
— Князь?
— Светлейший.
Вот этого “светлейший" они не могли забыть; это было для них еще одним добавочным аргументом против его освобождения. За минутную фанфаронаду приходилось дорого расплачиваться.
Параллельно этому, другой случай. Не так давно, в Париже, зашел ко мне князь Н-в, сидевший в Ивановском лагере одновременно с П. П., и рассказывал мне подробности своего ареста:
—■ Вызывают меня на допрос и первым делом спрашивают: Вы князь такой - то? А я, понимаете-ли, не растерялся и отвечаю: Такой - то да, но не князь. Дворянин, но не князь. Так они никогда наверняка и не узнали, князь я или нет. Только благодаря этому я и спасся.
Курьезно бывает отметить, как при идентичных условиях у двух индивидуумов могут получиться совершенно противоположный реакции. Конечно князь Н-в был тысячу раз прав. Нет позора в том, чтобы прибегнуть к хитрости, когда имеешь против себя жестокого и беспощадного врага. Но я не могу представить себе П. П., отрекающимся от имени предков, даже в том случае, если это необходимо для спасения собственной, головы. Удивительное отсутствие приспособляемости.
Свидания в тюрьме становились чем дальше, тем все безотраднее. П. П. знал, что я сделала все, что было в моих силах, и безрезультатно. Не оставалось ничего другого, кроме хрупкой надежды на Эстонию, то есть долгих месяцев хлопот с весьма сомнительным исходом. Впереди тюрьма, тюрьма и тюрьма. Мы храбрились друг перед другом, а на сердце кошки скребли. В связи с этим и тон наших “передачных” записок становился все минорнее. Вот, например, записка П. П. от 11-го февраля:
От П. П. Волконского (кам. 65, корр. VI).
11 февраля 1920.
Обратная передача.
1.    Один горшок.
2.    Одна бутылка из - под молока.
3.    Один мешок сетчатый.
4.    Конечно, ты лишаешь себя многого, чтобы питать меня. Берегите себя!
5.    Не позволить - ли примеч. к ст. 4-ой тебе и матери повидать Фалль?
6.    М. б. оттуда легче повлиять на мою судьбу. Авось не умру: дело ведь идет к весне...
7.    Love and hope. Скучно без вас. Kiss.
Коцебу очень благодарен.
А вот моя передача от 22-го февраля:
Простите за плохую сегодняшнюю передачу: Горшок с кашей, к сожалению, слишком жидкой, бутылка с молоком, кусок хлеба и увы! пакет махорки. Приятных новостей никаких. Не признаете- ли целесообразным дать мне в воскр. письмо к матери, прося ее прислать мне (оказию я найду) её эстонские бумаги и, если возможно, чтобы Сеппер постарался выцарапать твои? Можно и несколько слов
Грише. — Все, что сейчас происходит есть проверка на практике теории, что «это все не важно». И важно, чтобы теория победила. Временами бывает ощущение, что и вы не вы и я не я.
Имеется такая теория Ланге-Джемса о происхождении эмоций. Она учит, что эмоции суть субъективные состояния, сопутствующие известным физическим реакциям и не порождают, а лишь сопровождают таковые. Мы не оттого плачем, что нам грустно, а нам грустно оттого, что мы плачем. Не подлежит сомнению, что в некоторых случаях возможно искусственным смехом рассеять душевную скорбь. Но хотела бы я видеть Ланге или Джемса на моем месте в феврале 1920 года; думаю, они внесли-бы в свою теорию некоторые коррективы.
Приходилось мне признать себя побежденной.
В среду 25-го февраля я, как и каждую среду, принесла в тюрьму провизию. Сдаю пакет солдату у ворот, стою, ожидаю “обратную передачу”. И вдруг слышу из - за ворот голос П. П.:
— Меня освободили.
— Как??? Как...
Да, я уже получил бумагу.
— Так выходи скорее!
— Нет, мне сразу неудобно, надо сложить вещи, проститься с остальными. Приходи обратно сюда в два часа, да захвати с собою ручные салазки.
Для меня это до сих пор одна из самых удивительных вещей за всею революцию. Я не могу понять, как может человек после девяти месяцев тюрьмы не воспользоваться первым-же мгновением свободы, и к тому-же еще при большевицких порядках, когда каждую минуту мог¬ли отменить, раздумать, не выпустить... В этой мелочи сказалась вся натура П. П.
Без четверти два я опять стояла у ворот. Был яркий морозный день. Снег сверкал ослепительно. А в воздухе уже ощущались первые не¬определенные веяния весны. Никогда еще солнце не светило так весело. Никогда жаворонки не пели так радостно. Казалось, вся природа торжествует со мною. Сегодня — всем дням день. Та¬кой день разве может повториться?
Ровно в два часа ворота раскрылись и П. П. вышел. Милый Коцебу помог нам погрузить вещи на салазки. П. П. уходил, он оставался.
В 25-ом году в Париже, на рю Дарю, кто- то меня окликает. Смотрю: Коцебу.
— Помните?
— Помните!

Подготовлено к публикации Семеном Кутлиевым

Русская Стратегия