Среди моих друзей-казаков говорили, что колёсная лира пришла в Россию с казаками, которых Людовик XIII завербовал для ведения войны в Испании. Во всяком случае, до XVII века её в России не было . Казаки адаптировали её по-своему, назвали «донским рылеем» и стали использовать в основном для при исполнении эпических и героических песен. Обыкновенная же колёсная лира, очень простая по сравнению с европейской, использовалась, как и у нас в Средневековье, для сопровождения популярных религиозных песен, называемых «духовными стихами». Это русская специфика, для обозначения которой я едва ли смогу найти полноценный французский эквивалент. Кажется, духовные стихи есть и в Греции, и в Сербии, и есть вероятность, что болгары и румыны тоже о них знают. А французские народные песни религиозной тематики кажутся мне более анекдотичными, драматичными и нравоучительными.
В русских духовных стихах есть что-то глубоко метафизическое и медитативное. Они существовали, естественно, до появления лиры, но вместе с ней появились старые слепые лирники, которые исполняли этот репертуар на папертях церквей и путешествовали по деревням, собирая милостыню. Эти песни звучали по всей русской земле, напоминая людям об ином мире, об ангелах, ожидающих их души в конце их земного существования, и побуждая к молитве и милосердию. Они передавались из уст в уста испокон веков. Это то, что меня сейчас в русском фольклоре интересует больше всего, и я даже начала делать обработки этих песен, потому что переводятся они очень хорошо, и кажется, что они родом из нашего средневековья. Мне хочется разделить своё впечатление с православными французами.
Уже прощаясь со Скунцевым, я встретилась с приехавшем к нему фольклористом Старостиным. Скунцев, конечно, рассказал гостю о моём увлечении этим репертуаром, на что тот ответил, обратившись ко мне: «В 30-е годы сталинские власти созвали съезд лирников России, чтобы иметь возможность их арестовывать и расстреливать. «Все их песни исчезли вместе с ними, и у нас мало что осталось по сравнению с тем, что было».
Несколько дней назад в комментариях на Facebook один сталинист сообщил мне, что я стала «жертвой западной пропаганды», а СССР был «апофеозом русской истории». Расстрелянные, ограбленные, голодающие крестьяне все были «кулаками», так им и надо, к тому же, как объяснял мне этот французский студент-коммунист, шпионивший за мной во время моего первого пребывания в Москве ещё в 73 г., «нам пришлось их ликвидировать, крестьяне ничего не понимают в революциях».
Апофеоз русской истории... То есть тот период, когда люди были вынуждены со страхом смерти или ссылки отрицать все, что составляло их гениальность, некоторые постсоветские мутанты считают кульминационным моментом своей истории. Период, когда, помимо принесённых в жертву жизней и судеб, уничтожалось огромное количество культурных объектов, церквей, дворцов, икон, уродовалось окружение того, что оставили для туристов. Об этом можно прочитать в официально изданной в советское время книге «Тёмные доски» Владимира Солоухина. Это не западная пропаганда, это не следует из доклада Хрущёва, которым тоже машут у меня перед носом и которого я никогда не читала, зато я часто слышала сведения, подобные тем, что рассказал о лирниках Старостин. Если и оставалось что-то прекрасное в СССР, то это было либо средством выживания, либо чем-то, упрятанным в подполье, полностью или частично. Народная культура извлекала выгоду из непроницаемости границ, что отделяло её от американского потребительского влияния, но она была презираема и отодвигалась вглубь сельской местности, а фольклор официально выставлялся как ухоженная полная реконструкция некоей музейной культуры, которая убивает жизнь во всех странах, где она распространена. Во время моего первого пребывания в России я неделю плакала без умолку: я видела только уродство и осквернение в местах, описанных ранее западными путешественниками как сказочно прекрасные, и постоянно мысленно удаляла безобразные предметы, которые, казалось, стояли на страже вокруг оставшейся поэтики, находящейся, как правило, в ветхом состоянии.
Сам факт, что вообще что-то уцелело вопреки всему, кажется мне чудом, которое я приписываю Православию и его святым мученикам. Православие для многих россиян является единственным традиционным элементом, воссоединяющим их с их истинной идентичностью и с живыми источниками, орошавшими их предков. Естественно, это явление не ограничивается Россией. В попытке убить эту невероятно живую страну была развязана, с редкой и дотошной злобой, неумолимая и продолжительная чистку, но результат её оказался менее успешным, если можно так выразиться, чем во Франции, где катастрофа – примем во внимание – старше, а сатанинская работа коварнее. У нас остался декор, замки, церкви, красивые деревни, но менталитет, который руководил их появлением, был полностью искоренен Республикой и духом потребительства, а население осталось без поддержки твёрдой традиционной Церкви, поскольку католицизм покорился модернизму.
В этой перспективе я не могу не разделять мнение отца Серафима – французского старца, выбравшего для поселения Валаамский монастырь. Он считает, что русское общество очень больно. Да, оно больно, хотя и в меньшей степени, чем наше. Все нынешние общества глубоко поражены одним и тем же вирусом, который называется глобалистским материалистическим прогрессизмом, какую бы форму он ни принимал для уничтожения наших антител, одного за другим. Антител, которые нас объединяют, а не разъединяют, и связывают нас с нашими предками с незапамятных времен, и не дают нам принимать мочевые пузыри за фонари и возвышают нашу душу и дух.
Я надеюсь, что после моей смерти Бог откроет мне двери дома святой Руси, а поклонники Сталина и других палачей пусть присоединяются к своим кумирам в бетонном раю СССР, если таким будет их выбор. Они даже не   поймут, что находятся в аду, настолько он стал им единосущным. Когда я говорила обо всём этом своему духовнику, он ясно выразился: «Сталин был чудовищем, единственная заслуга которого в том, что он уничтожил всю клику Ленина и Троцкого». Затем он добавил: «Я знал старушку, которой было пятнадцать лет во время революции, и она сказала мне: когда все это случилось, я сразу поняла, что красота уходит из мира». Впечатление, которое было у меня с детства.