Я сегодня, гражданин,
Плохо спал.
Душу я на керосин
Обменял.
В. Зоргенфрей.

П. П. свободен. Прежде всего домой и ванну.
Когда П. П. несколько пришел в себя (а было от чего: его тюремное заключение продолжалось ровно девять месяцев), — он отправился благодарить всех тех, кто принимали участие в его судьбе и так или иначе старались об его освобождении. Один из первых визитов был к Богуславскому. Тот с первых же слов оборвал П. П.:
— Не благодарите никого. Вашим освобождением вы всецело обязаны вашей жене.
— Как так?
Богуславский объяснил: когда я обратилась к нему через графа П. с просьбою помочь, он отправился к Дзержинскому: “Феликс Эдуардович, вы читали Некрасова?” Дзержинский не дал ему договорить: “Знаю, знаю, вы хотите говорить о “Русских Женщинах” и о княгине Волконской».
 
 И тут-же подписал указ об освобождении П. П.
Правда-ли это так было или нет, как проверить? Богуславский с тех пор расстрелян*), Дзержинский умер. Рыцарский жест этот плохо вяжется с нашими понятиями о чекистах, которых мы обычно рисуем себе в виде сто - процентных злодеев, никогда не испытавших простого человеческого чувства милосердия.
Когда я теперь с чем-нибудь пристаю к П. П., (а есть-ли на свете жена, никогда не изводящая собственного мужа?), он говорит: “Это нравственный шантаж: Спасла меня из тюрьмы и знает, что я ни в чем не могу ей отказать”.
С освобождением П. П. перед нами возникала следующая задача — выезда заграницу. Мы знали, что уехать теперь, это значит надолго оторваться от России. Может быть даже, навсегда. Но выбора не было. Нельзя жить в стране, где на вас смотрят, как на врагов и обращаются, как со злодеями. У нас отняли все. Большинство из нас готово было с этим примириться. Но быть заодно с теми, кто бесправие, тиранию и убийство возводили в принцип, мы не могли. Не могли мы становиться в ряды людей, которые слово “джентльмен» обратили в ругательство.
Если - бы речь шла только о П. П. и обо мне, выбраться из Совдепии было - бы не так уж трудно. Как и всегда в таких случаях, находились люди, что за известную мзду переправляли нелегальным образом через границу. Путь
этот сопряжен был с риском, но думаю, что имелось приблизительно 50 процентов шансов на благополучный исход. Многие попадались; попались, например, Голицыны, Фелейзены, Ермоловы... и еще многие другие. Особенно нелепым образом попалась чета Е. Они бежали с фальшивыми документами, под чужим именем. Часть пути предстояло совершить по железной дороге. На вокзале вещи их были подвергнуты осмотру и в чемодане нашли коробочку со старыми его визитными карточками, на которых стояло не только его настоящее имя, но также и придворное звание: “Камергер Высочайшего Двора”. Отрицать было бесполезно. Оба они на долго попали в тюрьму (так, по крайней мере, мне это все рассказывали). Нам, впрочем, не стоило над этим задумываться:    belle-mere нельзя было
ни посадить в трясучую крестьянскую телегу, ни загримировать под финляндскую молочницу, ни, тем паче, заставить пройти несколько верст по лесам и болотам, — ее, которая не могла из спальни в столовую перейти без посторонней помощи. Нам оставалось только одно: добиваться разрешения 'на выезд в качестве эстонских оптантов.
Первым делом П. П. спешил поехать в Петроград, чтобы повидаться с матерью. Письма её становились все подавленнее и П. П. очень беспокоился.
Получить разрешение на проезд в Петроград помог нам все тот же Богуславский, собственноручно выправив П. П. командировку в качестве “лектора университета Балтфлота".
— Так ведь такого университета вовсе не существует?
— Велика важность.
— А если меня спросят?
— Скажите, что университет помещается в Староконюшенном переулке, номер такой-то, и Богуславский назвал дом и номер собственной квартиры.
Ложь в большом масштабе бывает часто безопаснее маленькой лжи. Фиктивное назначение или фиктивная командировка скорее могли вызвать подозрения, нежели целый вымышленный университет. Именно в чудовищности выдумки и была её сила.
Не без грусти прощалась я с Москвой. Вместе прожитая зима в Совдепии сближает людей больше даже, чем совместное путешествие вокруг света на Цеппелине. Мы первые покинули квартиру в Шереметевском переулке; полгода спустя и остальные все уже разбрелись каждый в свою сторону. На старом месте, как верный часовой на своем посту, оставалась лишь одна Надежда Амандовна. Елена Николаевна и Сережа выехали заграницу, Ольга поступила на художественные курсы в Петрограде, а Лизет, красавица Лизет, порвала с семьей и вышла замуж (по-большевицки) за коммуниста.
«Ах, Монна Лиза, вас из рамки
 Теперь уж некому украсть.
Вы променяли род и замки
На вулканическую страсть».
Так писал он ей.
Каждый брак есть прыжок в неизвестность. Все зависит от качеств вашего парашюта. Благоразумные не вверяют своей судьбы одному лишь хрупкому элементу страсти.
Мы их видели несколько месяцев спустя в Петрограде. Она тогда была еще очень влюблена: “политика" ее не интересовала.
Счастлива - ли Лизет теперь? Не знаю. Когда она была несколько лет тому назад в Париже, она к нам не пришла. Отреклась от всего прошлого и не хочет бередить старые раны? Или боялась, что мы не поймем? Или - же просто, в парижской сутолоке не хватило времени добраться до Клиши? Как знать? Следующий раз, Лизет, ты может быть к нам придешь?
Из Москвы до Петрограда ехали со всеми удобствами, в то время доступными: Анюта Обо-ленская, ехавшая в один день с нами, сумела каким - то образом обворожить секретаря ВЦИК'а и получить в свое распоряжение целое купе в международном вагоне. Нижнее место она уступила мне. П. П. — же спал на полу.
При контроле документов в Петрограде, удостоверение П. П. вызвало некоторое недоумение. Задержать его не решились, но на всякий случай пригрозили: “Смотрите, если ваша командировка фиктивная, мы до вас доберемся”. Обещание это обошлось мне в целую коробочку снотворных.
Куда деваться в Петрограде? Так странно в своем родном городе не иметь пристанища. Но дом на Фурштадтской, где мы прожили с П. П. прошлую зиму, теперь занять башкирами; моя квартира захвачена матросами; дом моего отца на Галерной обращен в музей; квартира моей матери разграблена, и кто там сейчас хозяйничает, неизвестно. А наше положение так ненадежно,
так легко может случиться, что при малейшем неверном шаге, мы попадем под арест или в тюрьму; все наши помыслы, все наши усилия должны быть направлены на то, чтобы ничем не привлекать к себе внимания властей. Всякое выступление с нашей стороны с требованием о предоставлении нам комнаты было-бы и бесполезно, и рискованно.
Спасла нас из затруднения одна известная писательница. Долг платежом красен. Когда-то, в добрые старые времена, она жила у меня на Английской набережной; теперь, когда мы очутились без крыши, она уступила нам комнату, которую ей предоставили в Доме Искусств, и которая ей самой была не нужна.
Дом Искусств на Мойке, это бывший дом Елисеева. Теперь в нем жили литераторы и поэты: Корней Чуковский, Андрей Белый, Аким Львович Волынский, г-жа Султанова, Пяст... Нам дали комнату наверху, в третьем этаже — бывший рабочий кабинет хозяина дома, где на стенах висели улыбающиеся, вражеской рукой еще не сорванные, фотографии былых хозяев и всего многочисленного семейства Елисеевых. Рядом с кабинетом помещалась большая туалетная комната, со всевозможными (иными довольно неожиданными) гигиеническими и гимнастическими приспособлениями. Для нас лучшего убежища нельзя было-бы придумать. Под крылышком советского учреждения мы чувствовали себя в сравнительной безопасности.
Belle-mere мы нашли в печальном состоянии. Ужасная зима, холод, недоеданье, одиночество сломили и здоровое её тело, и крепкий её дух. Что осталось от былой красавицы, равно
избалованной и людьми, и судьбой, никогда ни в ком не встречавшей ничего кроме поклонения и послушания? Совершенно глухая, больная, с ногами, отекшими от недостаточного питания (вот когда мы воочию увидали как “люди с голоду пухнут”), она все почти время проводила в кровати; самостоятельно передвигаться она уже не могла. В том, что вокруг неё происходило, раз-биралась плохо. Может быть, это и к счастью — слишком уж разителен был контраст последних двух лет со всем тем, к чему она привыкла в течение семидесяти предыдущих. Так, не могла она до конца понять, что драгоценности её — её знаменитые жемчуга, её бриллиантовое колье и т. д., и т. д., пропали для неё безвозвратно. Она тешила себя иллюзией, что эти неизвестные ей люди в черных куртках, пришедшие ночью и все у неё забравшие, что они где-то эти вещи для неё хранят. «On m’a dit qu’ils ont mis tout ca dans un endroit sur».
Мы не возражали. Организм в некоторых случаях пользуется затуманиванием собственного сознания как своего рода защитным аппаратом: амнезии, иллюзии, бредовые идеи, сумасшествие пускаются в ход тогда, когда мысль не в силах вынести ужаса реальной жизни. Так в древности люди будто - бы ослепляли самих себя, чтобы не взглянуть на голову Медузы: ибо взглянуть, значило погибнуть.
Порою, жалким старческим лепетом жаловалась нам belle-mere на то, что все ее покинули, на то, что горничная Матильда расчесывая рвет ей волосы... Но порою просыпались в ней вспышки прежнего властного характера: она уже не жаловалась, она требовала, и даже П. П., со  
всей его многолетней тренировкой дипломата, не в состоянии бывал в такие дни её образумить. И все-же, в этом немощами и лишениями разбитом теле по прежнему ярким огнем горело пламя веры; по-прежнему ежедневно читала она слабеющими глазами Евангелия; по - долгу молилась, с трудом, распухшими ногами становясь на колени перед иконами; и по-прежнему говорила нам: «Il faut croire en la misericorde de Dieu!»
Первые недели мы жили продажею сохранив-шихся у меня простынь. Никто в мире не ощущает так сильно обаяние хорошего белья, как француженки. Не так давно судьба забросила нас в богатую усадьбу в северной Нормандии. Глядя на то, с какой любовью хозяйка сама складывала и перекладывала эти кипы от прадедов доставшихся скатертей, салфеток и простынь, я вспоминала наше собственное небрежное равнодушие к белью, лежавшему в шкапах на попечении горничных и экономок. Вещи умеют мстить. Я это поняла тогда, когда несла продавать эти несколько, случайно, чужими заботами, сохранившихся простынь, — жалкие остатки прошлого изобилия. Каждая из них означала теперь неделю жизни для П. П. и меня.
Деньги наши улетучивались с быстротой, которая легко побила-бы все мировые рекорды на скорость. Через короткое время и простыни стали подходить к концу, и будущее ничего кроме голодной смерти нам не сулило. Выручила опять Анюта Оболенская: она как - то разведала, что в библиотечной комиссии сидят очень милые люди. Если к ним обратиться, то они готовы фиктивно реквизировать вашу библиотеку и помогут вам вывезти книги из конфискованного дома. Затем можно эти книги понемногу продавать, ибо по какому - то капризу судьбы некоторые книжные лавки все еще торговали. Не стоило искать логики в действиях наших властителей, но можно было этим воспользоваться.
Сведения Анюты оказались правильными. Было и нелепо и бесконечно грустно, когда мы с П. П., в качестве помощников юркого посланца из библиотечной комиссии, отправились на Английскую набережную реквизировать мою библиотеку. Во мне мало сентиментальности. Но видеть, как у меня, в моих комнатах, хозяйничают чужие люди, распоряжаются моими вещами, бьют мою посуду, спять на моей кровати, — все это задевало за живое. Чувство собственности выращивалось в нас поколениями, и обратный процесс потребует, надо полагать, приблизительно столько - же времени. Если не больше.
Квартиру мою “краса и гордость революции" содержала хорошо: всюду чисто, всюду прибрано, на столах расставлены фотографии моей дочери. К нашему появлению они отнеслись недружелюбно (кто мы на самом деле, было им конечно неизвестно). Но ордер был у нас в порядке и помешать нам реквизировать и увезти книги они не могли. Только когда я попыталась пробраться к письменному столу, где хранились все наиболее дорогие моему сердцу письма и воспоминания, они воспротивились:    бумаги-же все сожжены, а
стол заперт; ключ-же унес с собою один из товарищей. Настаивать я, конечно, не решилась.
В горле щекотало и глаза застилало туманом, когда, окончив работу, я в последний раз спускалась по знакомой лестнице. Увижу - ли я, когда-нибудь опять Английскую Набережную, комнаты мои с окнами на Неву, где так часто сидели мы в сумерках, глядя на зажигавшиеся один за другим огоньки на Васильевском Острове на ярко выделявшиеся на фоне тёмного неба стройные очертания императорских яхт и на медленно скользившие вниз по реке чёрные тени тяжелых дровяных барж? Или так и помру в маленьком доме на грязной уличке одного из Парижских предместий, с вечно пьяным стариком угольщиком напротив, да рабочими, пьющими аперитивы в бистро на углу?

<И, легким облаком скользя,
Встает все то в душе тревожной
Чего вернуть, увы, нельзя,
И позабыть что невозможно».
На книги прожили мы, само собой, не долго. В разгар революции книга не в цене; век мои прекрасные медицинские издания пошли за гроши. За свои услуги услужливый господин из библиотечной комиссии отобрал себе всего несколько томов. «The Rape of the Lock» с иллюстрациями Beardsley, «Die Andere Seite» Kubin’a да “Историю Телесных Наказаний" Евреинова. Скромность его была мною глубоко оценена. Он ведь мог взять решительно все, что хотел.
Продавать больше было нечего. Оставалось только одно, самое крайнее средство: использовать мой врачебный диплом. Я - бы несомненно давно уже взялась за медицинскую работу, не будь одного привходящего обстоятельства, а именно декрета, по которому все врачи, под страхом самых грозных наказаний до расстрела включительно, обязаны были явиться на регистрацию, причем все, кто были моложе сорока лет (как мужского, так равно и женского пола) немедленно командировались на фронт. До сорока мне в ту пору было еще далеко, на фронт я ехать не хотела и ни на какую регистрацию не пошла. Казалось-бы, что на этом моя медицинская карьера должна была оборваться. Но нашлись друзья... Один устроил меня врачом в красноармейский лазарет, другой взял помощницею в одну из общин. Имелось советское постановление по которому, ввиду недостатка в медицинском персонале, каждый врач обязан был иметь одновременно три разных места службы. Далекие расстояния, отсутствие обычных способов сообщения, перегруженность работой, всё вместе весьма затрудняло выполнение этого требования. Но власти с такими подробностями не считались. Моя третья служба была при Петрокоммуне, где я заведывала отрядом по предохранительным противотифозным и противохолерным прививкам служащим петроградских булочных.
Как и век жители столицы, мы были приписаны к одной из общественных столовых. Наша столовая помещалась в самом Доме Искусств и в ней кормились все те, кто некогда составляли блестящий мир Петербургской богемы. Сейчас не было больше ни блеска, ни богемы — той веселой, беззаботной богемы, о коей мы привыкли судить по первому акту Пуччиниевой оперы. Была ободранная голодная толпа, с жадностью набрасывавшаяся на жидкий суп с плавающей в нем головой воблы и на бесцветные куски вываренной в воде пшенной каши. Я дошла до того,
что не могла больше выносить вида этой каши; меня тошнило от одного её пресного, склизкого запаха... Ну, а вобла была, конечно, еще во много раз хуже.
Как рассказать европейцам, у которых слово “рыба” привычно ассоциируется с представлением о sole frite или turbot au vin blanc что такое вобла? Какую найти аналогию, какое подобрать сравнение, чтобы передать всю вкусовую обонятельную и даже зрительную отвратительность этой самой последней изо всех представительниц рыбного царства? Смесь гнилого яйца с касторкой, асафетиды с собачьей желчью... нет, все это слабо, вяло, дает только далекий намек на тот тошнотворный ужас, который навсегда связан для меня со словом “вобла”. И теперь еще случается мне в кошмарах по ночам ощущать её резкий, ни с чем не сравнимый, отвратительный запах. Многим, вероятно, покажется смешным, что можно на ряду со страшными переживаниями тех дней говорить о такой мелочи как невкусная рыба. На это трудно возразить. Ибо те, кто сами на себе не испытали подобного режима, вряд ли поверят, что трагика супа из гнилой рыбы может при ежедневном повторении в течение нескольких недель, затмить собою даже трагику гильотины.
Хлеба столовая не выдавала. Хлеб, равно как и сахар и ряд других необходимых предметов, выдавался по карточкам. Лица, приписанные к третьей категории, — то есть бывшие буржуи, получали, помнится, одну восьмую фунта хлеба в день. (О низком качестве этого продукта распространяться не приходится; слишком все это хорошо известно). Мне, как врачу, полагался фунт хлеба в день. Думаю, что только благодаря этому мы и выжили.
По той - же врачебной карточке я раз в месяц получала кусок мыла и десяток леденцов; приблизительно раз в полгода небольшой отрезок материи, моток ниток, иногда еще что-нибудь неожиданное. Но все это лишь при условии, что у вас хватало времени и терпения обегать три- четыре советских учреждения и потерять несколько дней на стояние в очередях. Период этот будет, вероятно, отмечен в истории как пример величайшего абсурда, до которого когда-либо доводило людей неправильное толкование и нелепое применение абстрактной идеи.
Как и следовало ожидать, в таких условиях возникло целое множество злоупотреблений. Одно время в Петрограде много смеялись над декретом о невестах, по которому всякая выходившая замуж женщина имела право получить от государства приданое, в виде нескольких аршин материи на платье. Идея прекрасная: не будет больше ни бедных, ни богатых невест, браки будут заключаться только по любви. Но составители декрета упустили из вида одно обстоятельство, а именно ту легкость с какою заклю-чались и расторгались советские браки. В скором времени возник целый класс женщин, единственной профессией которых было заключение браков и продажа на рынке полученной каждый раз в виде приданого материи. Кончилось тем, что декрет пришлось отменить.
П. П. заработком не занимался. Он всецело посвятил себя наиболее для нас важному вопросу — хлопотам по устройству выезда нашего в
Эстонию. Если нас не выпустят, мы ведь рано или поздно все равно обречены на погибель.
Само собой, понятно, что общий кавардак должен быль отразиться и на жизни городских больниц. И здесь пролетариат вступил в свои права, и голос сиделки имел порою больше веса нежели голос врача. Нередки были случаи вмешательства низшего персонала в чисто медицинские дела, что приводило к результатам и трагическим, и нелепым. Помню случай, со слезами на глазах рассказанный мне одним коллегою. Ему предстояло совершить экстренную операции над одним из служащих больницы. Все уже было приготовлено, больной лежал на столе, наркоз начат и хирург взял в руки скальпель... как в операционную ворвалось несколько сиделок, с председательницей больничного комитета санитаров и сиделок во главе. “Мы, дескать, постановили операцию не допускать”. Больной на столе был санитаром, и товарищи его, обсудив вопрос, пришли к заключению, что операция ему не нужна. Напрасно врач убеждал, просил, доказывал, что операция спешная, что проволочка в несколько часов может оказаться роковой, — сиделки стояли на своем:
— Комитет постановил. Если не отвезете больного сейчас в палату, мы вызовем остальных и возьмем его силою.
Как-бы в подтверждение этих слов, в дверях показалась группа взволнованных, кричащих людей в халатах санитаров. Коллеге не оставалось ничего другого, как покориться. Пока он обращался к властям, пока те разбирали дело — больной умер.

Требовалась незаурядная сила духа, чтобы в тогдашних условиях работать так же, как и раньше. Такие люди были. Мы все знаем имя великого учёного, который и в эту страдную пору, отрешившись от мелких земных горестей, с успехом разрабатывал крупные научные вопросы. Честь ему и слава. Я-же, увы! не из породы героев. Свое дело я исполняла спустя рукава, к больным относилась невнимательно, уделяла на работу возможный минимум времени.
В начале революции я была врачом в одной из главных психиатрических больниц города. Потом в столице начался голод, и вся огромная больница наполнилась диким ревом голодных зверей: “дайте есть”. Служители, сами голодные, сами озлобленные, поняв, что авторитету врачей пришел конец, скоро тоже превратились в зверей. Делая неожиданный обход по палатам, я находила больных привязанными к кроватям, безжалостно скрученными ремнями, вплоть до отеков, до застоя крови в конечностях, с синяками на теле и следами побоев на лицах. Я кри-чала на служителей, требовала немедленного осво-бождения больных, ходила жаловаться старшему врачу. Служители нагло улыбались мне в глаза, объясняя, что “больные - де передрались между собою, разве можно тут за всеми уследить", знали, что я ни слову их не верю и смеялись над моим бессилием. Приказания мои еле исполнялись, и только я отвернусь, принимались за старое. Старший врач в ответ на мои жалобы разводил руками; что он мог сделать? Сознавая полную свою беспомощность, я бросила психиатрию и вернулась к первому своему увлечению — хирургии. On revient toujours, a ses premieres amours.
Петроградские врачи написали в тот период
много интересных работ о действии голода на человеческий организм. Материал для наблюдений был обильный. Каждый день приемные покои заполнены были человеческими существами во всех, стадиях голодания, часто не имевшими уже сил ни двинуться, ни подняться с пола. Это была богатая почва для всевозможных эпидемий и число умиравших ежедневно от сыпняка, дизентерии и прочего достигало рекордных цифр. Лекарств в аптеках почти что не имелось, да и какой-же смысл был прописывать рецепты, когда нечем было больных подкормить. На операции не экстренные, больных принимали только в тех случаях, когда родственники обязывались, что будут после операции приносить пациентам пищу из дома. А то получалось так, что операция прошла блестяще, а больной умирает у вас на руках от недоедания: рана не затягивается, швы расползаются... Сколько у нас таких было.
Одно время, за неимением хлеба и других продуктов, власти стали выдавать по продовольственным карточкам сырой овес. Население обрадовалось и те, кто не имели возможность под-вергнуть овес обработке, принялись поедать его в том самом виде в каком получали, т. е. просто сырыми зернами, без каких-либо предварительных манипуляций в виде очистки или варки. Больницы очень скоро переполнились. Я собственными глазами видела людей, у которых весь кишечник сверху до низу был закупорен непереваренными зернами овса; сырыми зернами с шелухой. Врачи стали в тупик: в учебниках такие случаи не упоминались. Пробовали делать промывание желудка, давали слабительные, ставили клизмы: результатов никаких. Очень интересный
доклад прочла нам доктор Брицке на очередном собрании хирургов в Марьинской больнице; “О механических способах очищения прямой кишки при кишечных закупорках сырым овсом”. Нечего и говорить, что процент смертности среди этой категории больных был весьма высокий; погибали к тому - же в страшных мучениях. Через некоторое время власти прекратили выдачу овса: должно быть, запас весь вышел.
Одним из последствий голодовки было почти повальное прекращение менструаций у женщин. В связи с чем колоссально упала и статистика рождаемости. Не плохо, как мера предотвращения зачатия. Куда проще, чем возиться потом с абортами.
Еще несколько эпизодов из моей больничной практики того периода.
Одним из ранних советских мероприятий была отмена права наследования; всякого наследования вообще. Таким образом все вещи, которые оставались в больницах от умерших, поступали в собственность государства. Придет этакая простая старушка, приведет тяжело больного сына. Шансов на выздоровление пациента мало. Прямо так огорошить старуху не решаемся; а только уговариваем ее никаких вещей не оставлять. И одежду больного тоже пусть лучше заберет с собою. “Почему-же?", добивается она, “ведь одежа-то понадобится ему, как поправляться будет?” — “Ну, вот тогда и принесете обратно. А сейчас лучше не расспрашивайте и делайте, как вам говорят». Или-же еще: придет жена навестить мужа, а он, оказывается, после операции неожиданно помер. Женщина плачет,  
 
убивается: “Хоть часы его мне верните, да кольцо обру-чальное. Изверги вы, покойника ограбили”. — “Нельзя, матушка, закон не позволяет”. Вот уже действительно “дура лекс”.
Была я как-то дежурной по лазарету. Около девяти часов вечера вызывают к телефону:
— Это дежурный врач? Приходите, пожалуйста, сейчас по такому-то адресу, у меня сын заболел.
— Дежурный врач не имеет права отлучаться из лазарета.
— А я требую, чтобы вы немедленно явились, дело спешное.
— Повторяю, я не могу оставить госпиталь. Если хотите, приведите ребенка сюда, я его посмотрю.
— Я комиссар такой - то и предупреждаю, что, если вы не послушаетесь моего вызова, я сумею принять против вас меры.
Это уже хуже: я менее всего на свете хочу влететь в какой-нибудь скандал.
— Подождите, я поговорю с комендантом лазарета.
Комендант, простой и милый человек, тоже не имел желания ссориться с влиятельным комиссаром:
— Знаете, вы лучше пойдите, авось без вас тут ничего не приключится.
Как и следовало ожидать, у сына комиссара оказалась какая-то чепуха: не то насморк схватил, не то объелся чем-то — в точности не припомню.
Одною из неприятностей положения врача были вечные просьбы больных о назначении им усиленного питания. С медицинской точки зрения в нем нуждались поголовно все; но на практике количество пайков было весьма ограничено. Приходилось скрепя сердце отказывать. Особенно запомнился мне один больной: на почве аппендицита у него образовался общий перитонит. На операционный стол он попал слишком поздно и на спасение его не было ни малейшей надежды. Больной это знал. Но после месяцев и месяцев голодовки слишком обидным казалось ему умирать как раз тогда, когда мечта о насыщении, наконец, становилась досягаемой. Голод его не был физическим: измученное тело его не нуждалось в пище, да он вряд - ли бы и прикоснулся к ней, даже если бы просьба его и была исполнена. А он умолял: “Дайте поесть. Ведь все равно помирать. Так пожалейте, дайте хоть перед смертью один раз поесть вволю. Огурчиков-бы соленых, да гречневой каши с маслом”.
На всем свете нет врача, который разрешил - бы такой обед перитонитному больному. Есть правила, как жить и есть правила, как умирать. Но мы в Советской России дошли до того, что даже перед лицом смерти не было у нас других помыслов, других вожделений, как только об еде.
В большом ходу были в те дни всевозможные наркотики. Кокаином пользовались, главным образом, матросы, чекисты и учащееся кинематографических студий. Продавался он почему-то большею частью в парикмахерских и даже, как это ни странно, без особенно большой примеси соды или сахара. Подруги открыто угощали друг друга: на улице не стесняясь вытаскивали зеркальце, сыпали на ноготь большого пальца щепотку белого порошка... Не раз угощали и меня.
Медицинский персонал, в общем, оказывал предпочтете морфию. Уходишь вечером из больницы, а сестра, смеясь, протягивает коробочку с ампулами: “Хотите конфетку?”
Мне, впрочем, и тут не повезло: от кокаина у меня делается сердцебиение, а от морфия тошнит. Трубки-же с опием, — этого действительного дара богов страждущему человечеству, — в обращении не имелось. Приходилось искать утешения в ином. Но в чем было его найти?
А тем временем рассказывали, что на Невском мальчишки открыто продают “сыпнотифозных» вшей; т. е. вшей взятых от сыпнотифозного больного и способных заразить здорового человека. Эпидемия сыпного тифа была тогда в разгаре; смертность около пятидесяти процентов. Но никого не поражало то, что находились желающие заразиться страшной болезнью, поражало только легковерие покупателя. Как в самом деле убедиться, действительно - ли вошь взята от больного, или - же только сейчас поймана этим самым мальчишкой под собственною рубашкой? А что болезнь могла явиться желанным выходом из многих положений, это было понятно: уклониться от мобилизации, скрыться от грозящего ареста... Или мало-ли там что.
В моих передвижениях по городу мне часто случалось бывать на Литейном проспекте и проходить мимо небольшого особняка, в котором теперь помещался комиссариат Литейной части. Здесь полтора года тому назад, в грязной, накуренной комнате заключен был мой брак
с П. П. Формальности были сведены до минимума:    подписали заявление о желании вступить в
брак, пометили на бланке наши имена, возраст, занятие — и готово; он про себя написал “филолог”, я — “домашняя хозяйка”. Стоял на бланке и вопрос, каким именем мы хотим впредь именоваться: жена могла взять имя мужа, муж мог взять имя жены, каждый мог сохранить свое. Таким образом П. П. мог при желании стать “Долгоруким” по имени моего первого мужа или “Бобринским”, по имени моего отца. Странно, до чего такая комбинация представляется нам нелепой.
Когда мы уходили из комиссариата, П. П. обратил мое внимание на большую красную ленту, гирляндою протянутую через зал; на ленте виднелась надпись: “Она ждет его”.
— Как это трогательно, — воскликнул П. П., — это, вероятно, относится к невесте, ожидающей жениха.
Мы подошли ближе. “Буржуй хочет гильотины. Она ждет его”, гласила надпись. Под этой эмблемой положено было начало нашей совместной жизни.
Медленно, медленно, с упорством отчаянья, добивался П. П. того, чтобы нас выпустили из России. “Ну, какой-же вы эстонец?” довольно резонно возражали ему в комиссариате. Но П. П. не сдавался. Чаще всего приходилось ему обращаться в комиссариат на Дворцовой площади (переименованной теперь в площадь Урицкого) и помещавшийся в здании бывшего Министерства Иностранных Дел. С этим зданием у П. П.,
как у дипломата, особенно много связано было воспоминаний. Отсюда в октябре 17-го года ушел он вместе с остальными служащими министерства, после захвата здания большевиками. Позднее, летом 18-го года (еще до нашей свадьбы) хлопотал он здесь о получении заграничного паспорта. (Мы тогда думали о том, чтобы уехать вместе и венчаться заграницей. Но судьба решила иначе). История этого паспорта и связанного с ним первого ареста П. П. настолько сама по себе занимательна, что хотя она и не имеет прямого отношения к описываемым сейчас событиям, все-же заслуживает того, чтобы быть приведенной в качестве небольшого отступления. Излагаю ее словами самого П. П.

Подготовлено к публикации Семеном Кутлиевым

Русская Стратегия