Семейное придание рода Софиевых гласит, что основание ему положил седьмой наиб имама Шамиля, Кули-Бек-Софиев-Оглы. 20 февраля 1899 г. в небольшом польском городке Белле появился на свет его потомок, сын русского офицера-артиллериста Бориса Александровича Бек-Софиева Юрий. После Русско-японской войны семья, в которой кроме Юры подрастало еще двое сыновей, Максимилиан и Лев, перебралась на Дальний Восток, где остался служить отец, и обосновалась неподалеку от города Спасск. Впоследствии Софиев писал в своих мемуарах: «Отец стал учить меня верховой езде, гонял по манежу в солдатской смене. Мать отлично скакала амазонкой, и мы ездили на прогулки в тайгу верхом. Восьмилетним я проделал мой первый поход с батареей отца в лагеря на Бараневский полигон. При выступлении сгорал от счастья и гордости и ехал верхом перед батареей в строю конных разведчиков».
Мальчик был определен в Хабаровский кадетский корпус, из которого в 1912 г. его перевели в Нижегородский кадетский корпус ввиду назначения Софиева-старшего в Винницу. «Тут произошла моя встреча с Волгой! – вспоминал поэт. - В особенности я полюбил ее Северный плес и на летние каникулы ездил к деду в Руссу на пароходе до Рыбинска, а оттуда по железной дороге через лесной и озерный Валдай. Позднее увидел Жигули и южные водные просторы могучей русской реки».
Мать мне пела Лермонтова в детстве,
О Ерошке рассказал Толстой.
И сияло море по соседству
С нашим домом, лес шумел большой.
Черный сеттер, с верностью до гроба,
Неизменно следовал у ног.
В эти годы с ним мы были оба
В полной власти странствий и дорог.
И когда я взбрасывал на плечи
Маленькое легкое ружье —
Нам обоим, радостно-беспечным,
Счастьем раскрывалось бытие.
О суровый берег бились волны
Колыбелью жизни предо мной.
Океан вздымался, мощью полный,
Полной увлекаемый луной.
Мы сидели молча, в жизнь вникая,
Белокурый мальчик с черным псом.
А планета наша голубая
Кренилась в пространстве мировом.
Через отреченья и потери
Верность своему крепим сильней.
Так стихам и жизни буду верен
С самых первых до последних дней.
В годы Великой войны Борис Александрович служил в артиллерийском дивизионе А.И. Деникина. Юрий же учился в Константиновском артиллерийском училище, которое он закончил в канун октябрьского переворота. Большевистского владычества Софиевы не приняли и отправились на Дон – защищать Отечество. Они вошли в число «первых начавших» и участвовали в легендарном Ледяном походе. В дальнейшем Софиев-старший был инспектором артиллерии Добровольческой армии, а Юрий воевал в 17-й Кавказской конно-горной батарее 3-го конно-артиллерийского дивизиона и был произведен в чин поручика.
1920 г. надолго разделил семью. Борис и Юрий Софиевы оказались в Галлиполи, а мать поэта, Лидия Николаевна вместе со Львом и Максимилианом осталась в России. Максимилиан Бек-Софиев погиб в колымском лагере в 30-е годы. Лев вместе с матерью проживал в Крыму, во время немецкой оккупации они перебрались в Германию. После Второй мировой войны, четверть века после разлуки они воссоединились во Франции с Юрием… Борис Александрович до этого момента не дожил. Он в умер 1934 г. «Отец работал на станции около этого селения — сторожем, оберегал по ночам груз в запломбированных товарных вагонах, - вспоминал много лет спустя сын. - В 1924 г., летом, приехал в Белград, поселился у меня, в нашей комнатке, на нашей голубятне. Мои товарищи очень уважали и любили отца. Это был простой человек, очень скромный, действительно, по-настоящему державший себя демократично с людьми и в обществе. В прошлом службист, любивший свое артиллерийское дело, он заботился о людях и не раз говорил: «У строевого офицера на первом месте должна быть служба и любовь к своему делу, даже семья может быть на втором месте, после службы».
Может быть, слишком наивный в своих принципах, в вере в людей, скрупулезно честный и не делавший никаких подлостей, он всю жизнь держался вдалеке от начальства. Во время первой германской войны проявил большое мужество и храбрость. Заслужил две статутные награды: офицерский Георгиевский крест и Золотое георгиевское оружие, ну и Владимира с бантом и мечами. Получал и очередные награды на войне, как всегда, с мечами и бантом. В сорок лет был полковником, командовал отдельным артиллерийским дивизионом. В 1917 г. должен был получить артбригаду и чин генерал-майора. Революцию не понял и потому не принял. Болезненно переживал развал старой армии и еще до Октября ушел в резерв чинов».
К моменту обретения из небытия матери и брата Юрий сам успел стать отцом, овдоветь, прожить тяжелую и очень отличную от Льва жизнь… Он окончил филологический факультет университета в Белграде, но так и не смог найти работу по специальности и вынужден был зарабатывать на жизнь чернорабочим, участвуя между прочим в протестных митингах и забастовках. Заводская работа скрашивалась литературным творчеством. Перебравшись в Париж и окончив там Франко-Русский институт, Софиев активно участвовал в деятельности «Союза молодых поэтов и писателей Франции», в котором некоторое время председательствовал, публиковался в эмигрантских изданиях, выпустил книгу «Годы и камни». «Союз…» проводил литературные вечера, которые посещали самые видные парижские литераторы – Адамович, Цветаева, Куприн, Алданов, Тэффи, Ходасевич, Г. Иванов… Здесь молодой поэт познакомился с благосклонно отнесшемуся к нему Буниным, в дом которого стал вхож. Здесь же встретил свою единственную любовь – поэтессу и также студентку Франко-Русского института Ирину Кнорринг.
С Ириной, дочерью профессора, историка Николая Кнорринга, преподававшего прежде в Морском кадетском корпусе, а в Париже работавшего в Тургеневской библиотеке, Юрий вскоре обвенчался. Увы, девушка была больна диабетом. В то время этот диагноз был приговором. Однако, молодые люди не хотели думать об этом, живя и дыша любовью. Они много путешествовали, совершали прогулки на велосипедах, которые купил Юрий, и были счастливы. Мать Ирины писала подруге, что если та хочет видеть пример счастливой семьи, то ей нужно посмотреть на ее дочь и зятя.
Несмотря на запреты врачей, Ирина родила сына, названного Игорем. Однако, судьбу нельзя было обманывать вечно. И даже – долго… В 1943 г. Ирины не стало. Юрия не было рядом с ней. Став во время оккупации участником Сопротивления, поэт в том же году был арестован и отправлен на работы в Германию. Вернувшись в Париж после разгрома Гитлера, он остался верен памяти жены до конца дней. Ей посвящено в числе многих других следующее стихотворение:
Сквозь сеть дождя, туман и холод
Смотрю на призрачный Париж.
Как я любил, когда был молод,
Пейзаж неповторимых крыш.
И этот сад у стен Сената,
Где на заре парижских дней
Лишь нищей юностью богаты,
Бродили мы среди аллей.
Здесь, в детском уголке вселенной,
Среди людских шумливых дел,
Всегда гоним струею пенной,
Бежал кораблик по воде.
Как часто мы за ним следили
И планы строили с тобой
О наших странствиях, что были
Упрямой общею мечтой.
А наш мальчишка белокурый
Здесь сделал первые шаги.
Но в нашей жизни ветер хмурый
Уж веял холодом могил.
Здесь, у старинного фонтана,
Шумели листья над тобой,
Но ты из жизни слишком рано
Была уведена судьбой.
Тебя хранит твое искусство,
А память мне дарит во сне…
Любимой и покорно-грустной
Всю жизнь ты будешь сниться мне.
Победа СССР воодушевила многих эмигрантов. Не был исключением и Юрий Софиев. Вместе с тестем, Николаем Кноррингом, они решили вернуться на Родину. Однако, советский посол в приватной беседе осторожно посоветовал им подождать с возвращением… Вскоре слегла теща, и это сделало отъезд невозможным до самой ее смерти. Получив вид на жительство в СССР еще в 1946 г., осуществить переезд Софиев и Кнорринг смогли лишь 9 лет спустя.
«Как-то на одном из посольских приемов, — вспоминал Юрий Борисович, — я разговаривал с послом СССР во Франции А.Е. Богомоловым и попросил его посоветовать мне, какой город выбрать для возвращения. Я надеялся на родине работать по моей второй специальности: художником-графиком, научным Иллюстратором по биологическому профилю. Мне нужен был город с соответствующими научными учреждениями.
— Поезжайте в Алма-Ату, — сказал мне посол, — там Академия Наук, много научных учреждений, там вы сразу устроитесь».
Так семья Софиевых-Кнорригнов в самом конце 1955 г. оказалась в столице Казахстана. Здесь, как пишет Надежда Чернова, жена Игоря Софиева, «Юрий Борисович тут же устроился научным иллюстратором в Институт Зоологии АН Каз. ССР. Он с детства увлекался рисованием, любил природу, путешествия, и новая его работа пришлась ему по душе. Он гордился ею, тем более что во Франции мыл окна больших парижских магазинов, дышал ядовитыми парами на химическом заводе в Монтаржи, и всегда был человеком второго сорта, как и другие русские эмигранты, жившие в постоянной нищете».
Новая работа дала Софиеву возможность участвовать в многочисленных экспедициях по Центральной Азии, о чем он мечтал с отроческих лет. «В тот роковой год, когда мы покидали Родину и когда перед нами встал горестный вопрос:
К берегам, родимой Итаки
Ты вернешься ли, Одиссей? —
я уже видел почти всю Россию и, конечно, безмерно любил ее, - писал он. - Я знал две столицы, северные области, Волгу, Урал, Сибирь, Байкал, Дальний Восток, Украину, Дон, Кубань, Северный Кавказ, часть Кавказского Черноморского побережья, Крым. Но было у меня и большое белое пятно на карте моей Родины: Туркестанский край, огромный юго-восток нашей страны, населенный многими азиатскими народами. Там я никогда не был, но это не значит, что я ничего не знал об этом далеком крае. Один из моих дядей служил ветеринарным врачом в г. Верном. Когда он приезжал по своим делам в «Россию», неизменно навещал деда. Развесив уши, с разинутыми ртами, вне себя от волнения и восторга, слушали мы рассказы дяди. Он был радикальным русским интеллигентом и относился враждебно к монархическому строю и политике николаевского правительства к местному населению, как тогда говорили, к «туземцам». Он же относился к ним с уважением и симпатией. Рассказывал, что «киргизы» народ хороший, очень гостеприимный и приветливый, ведут кочевой образ жизни, кочуют со своими отарами овец, стадами верблюдов, косяками лошадей по степям и полупустыням. У них очень примитивный средневековый быт, живут в переносных юртах, зимой — в аулах, в полуземлянках, полудомах с саманными стенами и плоскими саманными же крышами. Народ совершенно лишен грамотности. Народ хороший, но совершенно дикий. Дядя, страстный охотник и рыболов, рассказывал о тиграх, кабанах, горных козлах и архарах, о красавцах фазанах, о каких-то бульдуруках, о дрофах и о вкусной рыбе с очень ядовитой икрой. «Вот приедешь ко мне погостить, побродим с тобой по камышам Балхаша, Или, Чу, постреляем, порыбачим, может быть, увидишь следы тигра». Я был в восторге! «Вот охотничье Эльдорадо!» — думалось мне. Дядя подарил мне книги Н.Н. Каразина об этом загадочном и желанном для меня крае. Но грянула война четырнадцатого года. Дядя ушел с полком на фронт и вдруг… «пал смертью храбрых», как писали в официальных извещениях, от случайного снаряда, залетевшего на его ветеринарный пункт».
Сбылась и другая мечта – у вечно ютившегося по углам поэта появился свой дом, из окон которого открывался дивный вид на панораму гор Заилийского Алтау. Дом был, как и полагается, окружен садом, где Юрий Борисович разбил цветник, за которым с удовольствием ухаживал.
В 1967 г. эта райская жизнь была прервана тяжелой болезнью. Сын забрал отца к себе, в благоустроенную квартиру, но она не могла заменить поэту его дома. К тому же и Игорь, и его жена Надежда работали, и Юрий Борисович подолгу оставался один. В итоге он перебрался в дом престарелых, где и завершил свои дни в 1975 г.
Юрий Софиев называл себя вечным юношей и всегда желал верить в лучшее. Вернувшись на Родину, он продолжал свою творческую деятельность. В казахстанском литературном журнале «Простор» публиковались его стихи. Однако, поэтический сборник советская цензура выпустить так и не позволила. Уже готовые гранки книги «Парус» были рассыпаны… Помимо стихов Юрий Борисович писал воспоминания и вел дневник. Его ранние дневники были утрачены, и события прежних лет приходилось восстанавливать по памяти. Так был восстановлен белградский период, отраженный в очерке «Разрозненные тетради». В последние годы жизни писать ему было уже тяжело, и он лишь изредка печатал на плохонькой, «картавой», как сам он ее называл, машинке письма ближайшим друзьям и оставшемуся в эмиграции брату Льву.
Лишь в 2003 г. Игорь Софиев на свои деньги маленьким тиражом выпустил сборник отца «Парус» и опубликовал в журнале «Простор» его мемуары. Дневники же Юрия Борисовича увидели свет в 2012 году. Они были изданы в Алма-Ате под названием, которое хотел дать им сам автор - «Вечный юноша».
___________________
МОЛОДОСТЬ
I. «У взмыленных коней и у орудий…»
У взмыленных коней и у орудий
Мы верили, по-детски горячо.
В чем, милый друг, уверена ты, в чем?
— С тех пор, как одиночество нас судит.
Ты чувствуешь, как нам предельно трудно
Жить и писать в предельной пустоте.
Уже и мы с тобою в жизни скудной
Уставшие, не прежние, не те.
И вот, не узнаваемой и новой,
Сознаемся, становится для нас
Страна, которую в недобрый час
Мы покидали — в утра час суровый.
И только сердца безнадежный стук
Свидетельствует об огромном горе.
Вглядись, — почти у каждого во взоре
Печаль непоправимейших разлук!
За гордость? За упрямый вызов ей?
Иль просто подошли года такие?
Как трудно нам на совести своей
Нести невыносимую Россию.
II. «Где и когда мы с тобою встретились?..»
Где и когда мы с тобою встретились?
— Напряженная бледность лиц.
Нашу дружбу и верность отметили
У окраин горящих станиц.
Под неизбежной угрозой снаряда
Не припадали к теплой земле.
К стремени стремя скакали рядом,
Ночи и дни напролет в седле.
Помнишь, как пели сердца: «скорее!»
Шпора спешила коня обжечь.
На дымной и пыльной батарее
Выла, захлебываясь, картечь.
Помнишь пароль наш короткий: «Россия»,
Сухое и твердое: «Назад никогда!»
Эти зловещие, глухонемые
Нами разрушенные города.
Дрогнувший голос — Ты веришь? — Верю!
Крепкая, цепкая хватка рук.
Кто возвратит нам нашу потерю,
Незабываемый друг?
III. «К лошадке потной липнут овода…»
К лошадке потной липнут овода.
Струится жар над выгоревшей степью.
И медным гудом стонут провода.
Отрадно нам родное благолепье.
Должно быть, так же Николай Ростов
Катил в упругом, ладном тарантасе.
Хвостом хлестала лошадь оводов,
И был мужик лицом вот так же красен…
Спокойно дремлет спутник на сиденье.
Буравит жаворонок синеву, —
Нам снится сон о жизни — наяву
Упорный гул орудий в отдаленье.
А в утро свежее и росяное
Сосед мой, мирно едущий со мной,
Быть может, будет выведен из строя
С простреленною пулей головой.
Дремотой вялой взгляд его погашен,
Качается безвольно голова.
И вдруг — простые, нежные слова
О доме и о синеглазой Глаше…
IV. «Уже летит в степной рассвет…»
Ник. Радецкому
Уже летит в степной рассвет
Мой голос: «Подтяни подпруги!»
Суровой молодости други,
Свидетели жестоких лет.
Ведь нам до смерти будут сниться
— В дыму — горящие станицы,
И ржанье взмыленных коней,
И жаркий грохот батарей…
Труды дневные в стороне —
Разваливаемся на бурке,
Под звездами и в тишине
Беседуем о Петербурге.
И голосом совсем не тем,
Уже не резким и не громким,
Опять о «Розе и Кресте»,
О кораблях, о «Незнакомке»…
Земля невспаханных полей
Под брюхом лошади упругим…
Жестокой молодости други,
Невольники высоких дней.
V. «Тачанка катится. Ночлег уж недалек…»
Н. Станюковичу
Тачанка катится. Ночлег уж недалек.
Подводчик веселей кнутом захлопал.
Налево был недавно городок,
Дремал в пыли и звался Перекопом.
Направо море — свежей синью вздуто.
Изрытый, в ржавой проволоке, вал.
На стыке с морем огибаем круто
Глубокий ров. Взгляд на скелет упал —
Полузасыпанный, не нужный никому,
А желтый череп на дороге пыльной.
Попридержи-ка! Череп я возьму
В сентиментальное свидетельство о были.
Здесь карабин в затылок разрядили.
Присыпали землей. Копать? Тут нужен лом!
Сойдет и так! Толково закурили —
И некто смех взорвал забористым словцом.
И череп бережно я прячу в свой мешок.
И укоризненно копну волос колышет
Подводчик. За бугром сады и крыши.
Блаженный час! Ночлег уж недалек.
VI. «О, романтические дали…»
Барону Анатолию Дистерло
О, романтические дали
Уже неповторимых дней.
Мы в восемнадцать лет седлали
Строптивых рыцарских коней.
Мой друг! И ты был легкомыслен.
По хуторам — сирень цвела.
Не убирали со стола
Лафит и кисловатый рислинг.
Уверенно гремели пушки
По Малороссии твоей.
И чернобровые хохлушки
Поили наших лошадей.
А то, забыв дневные беды
И вытянувшись на рядне,
Ведем, не помня о войне,
Ночные долгие беседы.
Теперь от этих трудных дней,
И от того, что после было,
От мертвых и живых друзей
Освободиться мы не в силах.
И я коплю, как алчный рыцарь,
Богатство этих страшных лет.
А нашей юности стыдиться
У нас с тобой причины нет.
ПАМЯТИ ОТЦА
I. «Оседланных коней подводят рядом…»
Оседланных коней подводят рядом.
Осмотришь тщательно и быстро все.
Коня огладишь — покосится взглядом.
В галоп! И к батареям конь несет.
Еще сентябрь ярок, и вдали
Вся в золоте осенняя долина,
И солнечные шапки георгина
На белых хуторах не отцвели.
Еще плывет дымок чужой шрапнели,
Еще шумит густой российский лес,
И на твоей простреленной шинели
Простой эмалевый белеет крест.
II. «Медленно падали желтые листья дубов…»
Медленно падали желтые листья дубов.
Южная осень плыла синевою над нами.
Кони хлестали хвостами больших оводов
И головами мотали, стуча мундштуками.
Сзади тянулись орудья твоих батарей,
Жирною пылью солдатские лица серели…
Над непокорною, трудною жизнью твоей
Вечно подковы о камень дорожный звенели.
С маленьким циркулем, в огненном страшном аду,
С Цейсом у глаз и с «трехверстной» зеленою картой…
Что ты припомнил на койке больничной в бреду:
Гул канонады, семью иль кадетскую парту?
Вот облетают каштаны последней весны.
С этой весною уходишь и ты без возврата.
Горе изгнанья и подвиг высокий солдата
Здесь на земле тебе были судьбою даны.
III. «И страшный стук земли о крышку гроба…»
И страшный стук земли о крышку гроба,
Рабочие, священник и друзья,
И то, что мы переживали оба…
Я знаю — этого забыть нельзя.
На что теперь тебе моя забота,
Мои цветы, отчаянье и стыд,
И этот взрослый — тайный — плач навзрыд,
Ночные ледяные капли пота.
Осенний запах вянущих цветов.
Все кончено и все непоправимо.
Так раскрывает смерть неумолимо
Последний смысл простых и страшных слов.
IV. «Так с тех пор до конца, до могилы…»
Моей матери
«Провожать тебя я выйду,
Ты махнешь рукой…»
М. Лермонтов
Так с тех пор до конца, до могилы,
Этот воздух широких полей,
Этот брошенный дом. — Брат мой милый,
Оседлаем скорее коней!
И над вздыбленными городами,
И над горьким костром деревень
Только брезжил, вставая над нами,
Наш высокий, наш трудный день.
Жить иначе нет веры, нет силы.
Не щади себя, не жалей!
Это ты мою жизнь осветила
Колыбельною песней твоей.
Реял сумрак кровавый над нами,
Безнадежно клоня на ущерб.
Умирали за белое знамя.
Умирали за молот и серп.
|
