ИСТОРИЯ ПЕРВОГО АРЕСТА П. П.
“В конце июля 1918 г. я начал хлопотать о получении заграничного паспорта, мотивируя это необходимостью упорядочить имущественный вопрос в Вене, где был до самой войны первым секретарем посольства и где оставил квартиру со всей обстановкой. Результатом моего заявления, поданного мною в Комиссариат Внутренних Дел Северной Коммуны, было то, что на следующий день ко мне явились с обыском из Чека. Меня в то время не было дома. Вернувшись и убедившись, что при обыске у меня забрали большое количество писем и бумаг, я тотчас протелефонировал в Чека, спрашивая у них объяснения случившемуся и прося их дать мне ответ относительно паспорта. Мне сказали зайти в Чека. Я немедленно, как был, отправился на Гороховую. Меня попросили к следователю, который в корректной форме допросил меня относительно
 моей предполагаемой поездки. По окончании разговора он мне заявил, что я арестован. Меня отвели в большую комнату, где находилось уже человек семьдесят арестованных. Никаких коек не было, спали на чем попало, я ночевал на столе. На следующий день меня перевели в соседнюю, меньшую размером камеру, где я нашел несколько знакомых. Здесь меня продержали три дня. Состав арестованных постоянно менялся. В последнее утро привели великого князя Павла Александровича; я давно его не видел и был поражен его больным, усталым видом. Он и в этой обстановке держался с обычным спокойствием, с обычной любезностью; вспоминал со мною старые времена, прежние встречи заграницею. В тот - же вечер меня перевели в одиночную тюрьму на Шпалерной, куда вскоре затем перевели и великого князя. Там же я встретил и вел. князя Николая Михайловича. До сих пор храню его записку, в которой он рекомендует мне имеющиеся в тюремной библиотеке французские книги и подписывает: «I’un des avant-derniers Romanoff».
Десять дней я провел в одиночке. На один-надцатый, поздно вечером повезли меня опять на Гороховую. Заставили ждать часа полтора. Около полуночи меня, вместе с десятью другими заклю-ченными, повели на допрос к Урицкому, председателю Петроградской Чеки. Меня он допрашивал последним.
Начал с вопроса:
— Вы эстляндец?
— Не в большей мере чем лифляндец, курляндец, саратовец, бессарабец... — перечислял я губернии, где семья моя приписана к  
местным дворянствам. Урицкий объявил мне, что за меня, как за эстляндца, хлопотало германское консульство. (Такое неожиданное заступничество явилось результатом обращения барона А. Ф. Мейендорфа в Балтийский комитет в Петрограде).
— Ничего об этом не знал, совершенно искренно ответил я Урицкому.
После короткой паузы он, пытливо глядя на меня, спросил:
— Вы, конечно, монархист.?
— Я интегралист теократического начала, — ответил я заранее обдуманною формулой.
— Объясните вашу мысль подробнее.
— Покойный Торквемада, покойный Победоносцев, те старались. А я не стараюсь.
— Ну, положим, Победоносцев насаждал не теократию, а грубое русское самодержавие.
Неожиданно для меня, всевластный председатель Чеки оказывался недюжинным полемистом. Разговор коснулся позиции, занятой буржуазией по отношению к советской власти.
— Ведь вы сами принадлежите к буржуазии, заметил я Урицкому.
— Да, я, пожалуй, более буржуй чем некоторые из этих офицеров, — ответил он, жестом показывая на группу арестованных, сидевших в углу и терпеливо дожидавшихся конца моего допроса, — но мы солидаризировались с пролетариатом.
— Вы Дон Кихот, но не Сервантеской плат-формы.
— Нет, Дон Кихот сражался с мельницами, а мы реальные политики, — и в виде примера Урицкий заговорил о пополнении военных кадров офицерами новой формации. В ответ на это я привел ему слова, сказанные мне, когда - то моим бывшим коллегою, впоследствии немецким министром Иностранных Дел, Рихардом Кюльманом:
«Glauben Sie mir, Furst Wolkonsky, Kriege und Siege werden am grunen Tisch entschieden».
«Nein, nein, nicht am grunen, am rothen Tisch», возразил Урицкий и пальцем постучал о красное сукно стоявшего перед ним стола... Во всей этой оригинальной беседе курьезно было и то, что представитель отменившей титулы советской власти, обращаясь ко мне, называл меня “князь’.
«— Разговор наш очень интересен, но другие арестованные ждут», — сказал я Урицкому, видя усталые лица моих товарищей по заключению. Часы показывали второй час. Допрос был кончен.
— А как мне быть насчет паспорта? спросил я.
— Это вам скажут наверху.
— Кому - же мне себя вручить?
— Пойдите наверх, там скажут.
Час спустя я был свободен.
Ровно через неделю я пошел в бывшее Министерство Иностранных Дел за паспортом. Войдя с маленького подъезда со стороны Мойки, я направился по хорошо мне знакомым служебным коридорам к паспортному отделу, помещавшемуся во втором этаже. Подойдя к двери, я увидел, что отдел закрыт. В тоже время я увидел кучки людей, толпившихся в коридоре, увидел взволнованные лица, услыхал обрывки фраз: “убит... умирает...” — спросил, в чем дело. Оказывается, только что на служебном подъезде стреляли в Урицкого. Он еще лежит внизу умирающий. Здание оцепляют, при выходе требуют пропуска. На мое счастье подвернулся старый служащей.
— Голубчик, каким-бы путем мне отсюда лучше выбраться? — обратился я к нему.
— Через Мойку лучше будет, Ваша Светлость, — и старик, совершенно мне незнакомыми закоулками, провел меня к незнакомому выходу. По улице уже носились чекисты на велосипедах в погоне за Канегисером. Начиналась первая страшная полоса террора".