«Да… Повидала эта часовня кое-чего на своем веку. В старину тут, сказывают, верующие заперлись, живьем спалить себя хотели — понимаешь, какой народец был! — да царские солдаты помешали, двери вышибли. А в этом самом тридцатом году что тут делалось… По два, по три мертвяка за утро вытаскивали. Из раскулаченных. С южных районов которые к нам, на Север, были высланы. Жуть сколько их в нашей деревне было! Все лето баржами возили. Все гумна, все сараи были забиты, а уж в часовне этой… В четыре яруса нары стояли!..», - это отрывок из повести Федора Александровича Абрамова "Поездка в прошлое". Так, в соцреалистическую литературу живой водой подлинной русской словесности начинала пробиваться правда о величайшей трагедии России в ХХ веке – «мужичьей чуме», коллективизации…
Семью самого Абрамова это лихо обошло стороной. Его отец, зарабатывавший на жизнь извозом в Архангельске, умер ещё в 1921 г. Мать, воспитанная в старообрядческой семье, осталась в деревне одна с пятью детьми на руках. Годовалый Федя был младшим. Он родился в високосный день, 29 февраля 1920 г. «…в красивейшем месте России. В Архангельской области, в селе Веркола, на реке Пинеге. В краю белых ночей и бескрайних лесов. В краю былин и сказок». Этот свой родной край писатель любил самозабвенно на протяжении всей жизни, воспевая в своих произведениях. «Всякий раз, когда я спускался с деревенского угора на луг, я как бы вновь и вновь попадал в свое далекое детство - в мир пахучих трав, стрекоз и бабочек и, конечно же, в мир лошадей, которые паслись на привязи, каждая возле своего кола. Я частенько брал с собой хлеб и подкармливал лошадей, а если не случалось хлеба, я все равно останавливался возле них, дружелюбно похлопывал по спине, по шее, подбадривал ласковым словом, трепал по теплым бархатным губам и потом долго, чуть не весь день, ощущал на своей ладони ни с чем не сравнимый конский душок. Самые сложные, самые разноречивые чувства вызывали у меня эти лошади». («Почему плачут лошади»)
С берега, на котором стояла Веркола, открывался вид на Артемиево-Веркольский монастырь. Писатель часто любовался видом закрытой большевиками обители, а в конце жизненного пути много хлопотал о восстановлении святыни.
Несмотря на годы воинствующего атеизма, мать воспитывала детей в православной вере. Сызмальства почитал Абрамов святого праведного Артемия Веркольского, икона которого висела в доме. Эту семейную реликвию писатель затем забрал с собой в город, образ всегда стоял у него в кабинете. Глубинное религиозное чувство, заложенное в детстве, навсегда сохранилось в нем. Сохранилось в том числе в христианском понимании основ праведного бытия: «Может быть, главное в жизни даже не то, что мы делаем, а то, как делаем – сколько любви, души, добра, чистоты вкладываем в содеянное».
Окончив Веркольскую начальную и Кушкопальскую школы, в 1933 г. 13-летний Фёдор должен был отправиться в с. Карпогоры в 45 км от родной деревни, чтобы завершить там среднее образование. Школу он окончил с отличием и без экзаменов был зачислен на филологический факультет Ленинградского университета. Однако закончить его Абрамов не успел: грянула война, и юноша ушел добровольцем на фронт. Он служил пулемётчиком 377-го артиллерийско-пулемётного батальона, и в сентябре 1941 г. получил первое ранение – в руку. Ранение оказалось легким, и боец быстро вернулся на передовую. Но уже в ноябре последовало ранение новое, на сей раз тяжелое. Абрамову перебило обе ноги, его, истекавшего кровью, случайно нашли солдаты похоронной команды… Федор Александрович был направлен в ленинградский госпиталь, где его застала блокада. Блокадную зиму он провел на больничной койке, а весной 1942 г. был эвакуирован по льду Ладожского озера одной из последних машин.
Пока шло восстановления от ран, Абрамов работал учителем в родной Карпогорской школе. В эти месяцы он много насмотрелся на то, как выживал сам и вытягивал фронт – тыл. Голодные бабы и дети, тянувшие на себе самую непосильную работу. Об этом подвиге писатель не раз напишет и в своих статьях, и в романе-эпопее «Пряслины», ставшим во многом гимном русской женщине, её великому самопожертвованию.
«А что сказать про войну? Из моей родной деревни Веркола ушла целая рота мужиков, сейчас в клубе на самом видном месте висит список в траурной рамке погибших, не вернувшихся с войны – сто двадцать восемь мужиков. Так вот, русская женщина, русская баба, сельская баба (я не говорю о городской, беру только этот пример) во время войны впряглась во всю эту работу. То, что раньше мужики пахали поля и сено ставили и… прочее, все это она взвалила на свои плечи, и, будьте покойны, она это делала не хуже мужиков. Пройдитесь по сегодняшним полям, – они запущены наполовину, так ведь техники сегодня сколько, тракторов одних сколько, а сенокос? А вот эта самая баба с одной косилкой, с одним плугом, с серпом – она все выжинала, она хлебом кормила фронт, и похоронки на нее сыпались в это время, и детишек нужно было оприютить и как-то обиходить, сохранить хоть корень мужа, убитого на войне, хоть фамильный корень. Я все это видел, и когда у нас говорят, пишут, что второй фронт в эту войну был открыт в сорок четвертом году, – это неверно. Второй фронт был открыт русской бабой еще в сорок первом году, когда она взвалила на себя всю эту мужскую непосильную работу, когда на нее оперся всей своей мощью фронт, армия, война. Я уже не говорю о подвигах той же русской женщины после войны. Ведь, бедная, думала, что война кончилась – начнется жизнь, а война кончилась – к ней снова: давай хлеб, давай молоко, корми города, давай лес, кубики. И если бы вы знали нашу лесную Россию, сколько поколений девушек были повенчаны с пнем в лесу вместо мужика… А безотцовщина? Трудно даже вообразить, что все это пало на плечи русской женщины – очаг домашний, тепло домашнее, песня – всё это теплилось и взрастало новое поколение прежде всего вокруг женщины, это нельзя забывать никогда. Я не буду сегодня говорить о той роли, которую сыграла русская женщина в истории, ведь и в прошлом Россия всей тягостью опиралась на женщину. Таково было положение в России, что большую часть своей жизни наш мужик воевал. И вот очаг домашний, тепло домашнее, песня – все это теплилось и взрастало новое поколение прежде всего вокруг женщин, это нельзя забывать никогда. И, конечно же, русская баба, русская женщина достойна самых великих памятников. Я верю, я надеюсь, что у нас, наряду с монументальными образами, появятся памятники, когда на пьедестал шагнет простая, всем знакомая русская женщина – мать». («Самый надёжный судья – совесть»)
После частичного излечения Абрамов был признан годным лишь к нестроевой службе, и службу эту пришлось ему нести в рядах СМЕРШа. Более двух лет будущий писатель служил следователем, автобиографическая повесть об этом тяжелым для него в нравственном отношении периоде будет напечатана лишь после его смерти.
После демобилизации Федор Александрович вернулся в стены ЛГУ и с отличием филологический факультет. На эту пору пришлась кампания, участие в которой навсегда осталась пятном на чуткой совести писателя. Его подпись стояла под коллективной статьей, обличающей профессоров-«космополитов» «В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения».
«Жить в ладу с собой, со своей совестью – не в этом ли самое большое счастье?» - эти слова писатель выстрадал, и та статья, и годы службы в СМЕРШе нарушали его лад с собой…
По окончании аспирантуры Абрамов остался в университете уже в качестве преподавателя, заведовал кафедрой советской литературы. С этой должностью ему едва не пришлось проститься в 1954 г., когда на волне «оттепели» он отважился выступить со статьей «Люди колхозной деревни в послевоенной литературе», обличавшей бессовестную ложь воспевающих колхозное изобилие произведений вроде «Кавалера золотой звезды». Федор Александрович, прекрасно знавший и болезненно переживавший истинное положение деревни, отмечал, что советские писатели «соревнуются между собой, кто легче и бездоказательнее изобразит переход колхоза от неполного благополучия к полному процветанию», в то время, как русская деревня гибнет. Смелую статью напечатал Твардовский, и она вызвала бурю гнева писателей-соцреалистов. «Я трижды лауреат Сталинской премии! Я покажу этому Абрамову! Кто он такой?!» — возмущался Семен Бабаевский, автор того самого «Кавалера золотой звезды», по степени лживости сравнимого лишь с «Кубанскими казаками». Несколько обличительный статей в прессе, партийные выволочки, угроза увольнения… и молодой писатель «сломался», признав «ошибочность» своей статьи…
Через два года увидел свет первый роман тетралогии «Пряслины» «Братья и сёстры», доброжелательно принятый критикой. Оставив преподавание, Федор Александрович всецело посвятил себя литературе. В 1963 г. он снова вызвал против себя шквал партийного гнева. Повесть «Вокруг да около» была обвинена Ленинградским горкомом в искажении колхозной жизни, а редактор журнала «Нева», напечатавший ее, лишился свое места. Повесть была признана «идейно порочной». Добавила масла в огонь и её пиратская публикация на английском языке в Лондоне. В Верколу срочно приехало начальство из райцентра и заставило жителей подписать заготовленное письмо с осуждением Абрамова «К чему зовёшь нас, земляк?». Публикация его немало ранила писателя. 16 лет спустя, он вспомнит это «осуждение» уже в своем письме землякам. Письмо «Чем живём — кормимся?», опубликованное в 1979 г., стало красноречивым документом, свидетельствующем не только о положении села, но и позднесоветского общества в целом:
«Двести девять рублей — средняя заработная плата в месяц сегодня в Верколе. А доярки, пастухи, механизаторы, те и за 300 частенько переваливают. Свыше ста новых домов построено за последние десять лет в нашей деревне, за то время, что на Пинеге совхозы. Да каких домов! Просторных, светлых, благоустроенных — с электричеством, с холодильниками, с телевизорами и даже с телефонами, — любой горожанин позавидует.
Изменились и условия труда. Тракторы, комбайны, грузовики и прочее железо, как некоторые остряки коротко называют разную технику, давно уже прочно вошли в быт деревни.
Но за счёт чего все эти отрадные перемены? За счёт надоев, привесов, урожаев?
Увы, нет. Увы, за счет государства. За счет всё возрастающих государственных вложений и дотаций, которые по совхозу достигают почти двух миллионов рублей.
Конечно, государство, город в немалом долгу перед деревней, и нынешняя материальная помощь ей вполне оправданна. Но помощь помощью, а как использованы эти огромные средства, эти народные миллионы в Верколе?
На 30 с лишним гектаров сократились и без того малые размеры пахотной земли, уменьшилось поголовье крупного скота. Надои молока увеличились с 1641 килограмма от одной коровы в 1963 году до 2254 килограммов в 1978 году.
Но, если говорить серьёзно, разве это то большое молоко, о котором вот уже сколько лет идут разговоры? В маленькой Финляндии, где мне довелось быть три раза, бурёнку, дающую молока меньше 5000 литров, вообще не держат.
…
Редкий год в Верколе хватает на зиму кормов для скота. В прошлом году, например, по 2 килограмма сена на день давали корове, а весной даже солому с Кубани завезли (это в край-то бескрайних трав!). И где уж тут надои наращивать. Сохранить бы вживе скотину.
На нехватку сенокосных угодий жаловаться не приходится — Веркола утонула в траве. Людей мало? 117 числится в Веркольском отделении — куда же больше? А на сенокос сколько вышло? 41 человек, чуть больше одной трети. Да и эти 41 работают ли с полной отдачей? Давно сказано: страдный день год кормит. А у нас на Севере и подавно: погожие дни на вес золота. Так разве можно впустую растрачивать это золотое время — на утренние разводы с сидениями и раскурами, на всякие разъезды?
Что же, веркольцы разучились работать, позабыли вековые страдные навыки? Не позабыли. На собственных участках работа кипела с раннего утра допоздна, зароды вырастали как грибы.
А почему телята ежегодно гибнут в Верколе? Я не поверил было, когда мне сказали, что за июль этого года пало восемь телят. И отчего? От истощения. Среди лета, когда трава кругом. И что же? Забили веркольцы тревогу? Меры неотложные приняли? Нет. Успокоили себя острым словцом: телят окрестили смертниками, а грязный, смрадный телятник, в котором круглые сутки взаперти томится молодняк, — концлагерем.
Зелёный загон для телят есть — под боком, с густой, сочной травой. Но не хватает телятниц, — жалуется бригадир по животноводству. Телятницы годами работают без отпуска, без выходных, без сменного графика.
Годами без отпуска, без выходных работают и доярки — самые сознательные труженицы в отделения, по словам того же бригадира.
Где же выход? Заболела доярка — подменить некем. Катастрофа. И уже не об увеличении поголовья иной раз подумывают в Верколе, а о том, нельзя ли часть скота передать в другие отделения.
Передать-то, наверное, можно, но не придётся ли тогда и покосы передать, а затем и Веркольское отделение прикрывать?
…
Исчезла былая гордость за хорошо распаханное поле, за красиво поставленный зарод, за чисто скошенный луг, за ухоженную, играющую всеми статями животину. Всё больше выветривается любовь к земле, к делу, теряется уважение к себе. И не в этом ли одна из причин прогулов, опозданий и пьянства, которое сегодня воистину стало национальным бедствием? Казалось бы, с пьяницей, с лодырем разговор должен быть коротким: увольнение. Ведь не потворством же укреплять трудовую дисциплину! А в Верколе за десять лет, за всю историю совхоза не уволили ни одного человека. Не пользуется ли этим нероботь, разного рода любители лёгкого житья?
В деревне нет недостатка в работящих, талантливых и совестливых тружениках. И у них болит сердце, когда видят сгноенное сено, погибающих телят, пьяных подростков. «Разбаловались… разболтались», — самокритично говорят они меж собой. Но почему не слышно их требовательного голоса? Почему никто из них не хочет идти в бригадиры, в управляющие? Почему они даже детей своих взрослых отговаривают от участия в управлении хозяйством?
Равнодушие, пассивность, нежелание портить отношения с односельчанами… И вечная надежда на строгого и справедливого начальника, который откуда-то приедет и наведёт наконец порядок. …
На одном из самых красивых мест русской земли стоит Веркола. Да и не только русской. За свою жизнь я объездил немало разных стран, много красоты повидал в Японии, во Франции, в Америке и Англии, в Финляндии и Швеции, в Италии и Португалии. Но пинежские просторы, пинежские белые ночи и цветущие луга, наши бескрайние леса и деревянные строения не уступят заморской красе. Но ценят ли, берегут ли красоту веркольцы?
Пинежский берег под деревней — разноцветная галька да разливы жёлтых песков — залюбуешься! А чтобы ступить босой ногой — и не думай: битые бутылки, банки консервные. Да и в реку без опаски не зайдёшь: и там полно этого добра.
Не лучше и в окрестных лесах. Что только делают лесники? Хлам, неубранная хвоя, гниющий вершинник — это в делянках, где рубили дрова. А там, где заготовляли лес, и того страшнее: чёрная пустыня, пройти невозможно.
…
Народные традиции… Везде — в Армении, Грузии, Литве — хранят и вновь оживляют и возрождают их. А почему же мы так беспечны?
Это хорошо, что старинные дома, амбары, церкви, крестьянскую утварь свозят в Малые Карелы. Но и на местах, в каждой деревне должна бы заново ожить северная краса — в песнях, в танцах, в ремёслах, в охраняемых памятниках. Почему вместо прекрасных, жизнерадостных, игровых, разнообразных по рисунку русских народных танцев — восьмеры, кадрили, к примеру, — молодёжь увлеклась примитивными джазовыми ритмами, западной трясучкой, напоминающей дёрганье припадочных?
Спрашивается: к какой жизни, к каким делам готовят своих детей иные веркольские родители? Сами с ранних лет с косой, с топором, и сейчас ломят с утра до ночи, а великовозрастные сынки и дочки, нынешние акселераты, нередко давят подушку до одиннадцати часов дня — отдыхают. Под крылом такой неразумной родительской любви да жалости и вырастают бездельники и эгоисты, которые не умеют беречь и ценить хлеб и всё содеянное трудом. Права свои хорошо усвоили, требуют много, а вот обязанностей знать не хотят.
…
И почему бы уже сегодня не представить Верколу будущего? Сады, цветники, своё парниковое хозяйство, свой дом быта с равного рода услугами, которые наконец-то освободят сельскую женщину от трудоёмких домашних работ, дом подлинной культуры, где дружат старина и современность, где каждый будет не только зрителем, но и участником, творческим человеком. И конечно же, ухоженная земля, коровы-пятитысячницы и воспетый в песнях и сказках резвый конь, без которого на Севере не обойтись.
Быть или не быть такой Верколе — зависит от вас, дорогие земляки».
В своем письме Абрамов взывал к трудовой чести, к совести земляков, следуя своему девизу: «Будить, всеми силами будить в человеке Человека». «Нельзя заново возделать русское поле, не возделывая души человеческие», - был убежден писатель. «Закон и совесть должны править в мире». Раз за разом пытался он достучаться не только до односельчан, но и в целом до соотечественников, заклиная в том числе святой памятью всех погибших в годы войны:
«Сто двадцать восемь человек. Целая рота. Это только те, что не вернулись с фронта. А ежели к ним прибавить еще тех пекашинцев, которые приняли смерть во время войны тут, на Пинеге, – кто от работы, кто от голода, кто от простуды на сплаве, кто от пересады в лесу? Разве они не заслужили того, чтобы тоже быть в этом списке? Разве не ради родины, не ради победы отдали свои жизни?»
«Проблема из проблем: выполняем ли мы свой долг перед павшими? Они отдали жизнь, стояли насмерть, а мы? Не разжирели ли? Не переродились ли? Что делаем? Как себя ведем? Увековечить ребят в мраморной доске надо. Но достаточно ли этого? Самый ли это главный памятник павшим? Главный памятник павшим – это наши дела сегодня, наше поведение. Выдержали ли мы экзамен? И не тяжелее ли выдержать проверку жизнью (долгой), чем проверку войной?»
А.И. Солженицын недаром называл писателей-деревенщиков «нравственниками». Совесть, нравственный закон в человеке были магистральными темами в творчестве и выступлениях Абрамов. «Злом человека, ребятушки, не наставишь. Зло не людям делаешь — себе», - говорил один из его персонажей.
«Поздний Фёдор Абрамов – а именно с таким, испившим чашу, почти продравшимся через тернии страданий к звёздам Богоощущения человеком, довелось мне общаться в Комарове, был не просто интересен, неповторим, сулящ и творящ добро, перспективен, но и подлинен, ибо – вызревал для многих страждущих, нищих духом, взалкавших правды», - вспоминал о встречах с Федором Александровичем поэт Глеб Горбовский.
«Все мы растим и поливаем духовное древо человечества. Как только кончится эта работа, как перестанем взращивать духовное древо, так человечество погибнет», - писал Абрамов. Ещё в пору работы над «Пряслиными» он взялся собирать материалы к другому роману – «Чистая книга», в которой хотел показать дореволюционную пору своей малой родины, осмыслить произошедшее в революцию и гражданскую войну. В этом романе, увы, не оконченном, являлась и фигура великого русского святого Иоанна Кронштадтского, родившегося неподалеку от Верколы.
20 июля 1960 года Фёдор Александрович, путешествуя по Северу и собирая материал для задуманной книги, писал жене: «Должен сказать, что поездка уже много дала мне. Ах, какое чудо я видел на Севере – родине Иоанна Кронштадтского. Ты поднимаешься в гору и вот на вершине горы видишь часовню – церковь с обителью. Она, как свеча, теплится в этом лесу, и, когда ты идёшь к ней, тебе кажется, что ты идёшь на небо. И церковка с обителью, как приют, остановка на пути к небесам. В общем, это изумительно. Красота неизреченная! Были у меня и другие чудеса».
Несмотря на период запрета, судьба произведений Абрамова в СССР складывалась сравнительно счастливо. Они трижды экранизировались, их инсценировки шли в Театре на Таганке и ленинградском МДТ. Постановка в 1980 г. Львом Додиным спектакля «Братья и сестры» по одноименному роману Фёдора Абрамова в МДТ стало крупнейшим событием в мировом театральном искусстве. Спектакль был восторженно принят не только на родине, но и на Западе, получив Государственную премию СССР, премию «Лучший иностранный спектакль года Великобритании», Итальянскую театральную премию «UBU». Критик Джорджо Стрелер назвал спектакль «Братья и сёстры» одним из величайших спектаклей ХХ века: «Это эстетическое переживание немыслимой высоты. Этот спектакль – пронзительное послание о том, что все люди – братья, о ценности человеческой жизни, о необходимости солидарности людей перед лицом всё новых и новых политических катастроф».
Этого триумфального шествия «Братьев и сестер» по миру Абрамов уже не увидел. Он скоропостижно скончался в 1983 г. Незадолго до смерти он писал, обращаясь к военным годам: «Снова и снова поражаешься: откуда только у русского народа взялись силы? Но вот извечная трагедия Руси: внешних врагов победили, а своих… А свои победили её. Полная бесперспективность. Ни единого союзника. Все ненавидят Россию. И, в общем-то, есть за что. Сама не умеет жить и другим не дает. Конечно, конечно виноваты, в первую очередь, вожди. Но расплачиваться-то придется народу. И, что, что ожидает его, несчастного?»
В 1983 г. народ стоял на пороге перемен, которых «требовали сердца», но которые оказались очень далеки от требуемых. Заканчивалась «гонка на катафалках», приближалась «перестройка и гласность»… И словно предчувствуя и её, и её последствия, размышлял Фёдор Александрович: «Как бы за нашими перестройками русская история не исчезла... И русский ландшафт... Да, да, говорил Роман Васильевич, будет, будет новое поле. Будут рожать и Мамониха, и Ржаново, и Калачи... Но я хочу, чтобы у этого нового поля было русское лицо...»
Ныне русские поля, в том числе на родине писателя, большей частью заброшены и имеют лицо пустоши. Федор Александрович утверждал, что «надо быть не правдоискателем, а правдоустроителем». Но, увы, в современной России практически перевелись и те, и другие. Некому устраивать землю, жизнь по разуму и совести, некому и кричать о бедах этой земли. И всё меньше надежд остается на то, что у новых полей будет русское лицо, ибо, как справедливо замечает фермер В.А. Мельниченко: «На землю без народа придут народы без земли». Разве что спасут нас те, в кого, не переставая, верил Абрамов: «На Руси никогда не переводились праведники, энтузиасты и трудники. Ими всегда жила и будет жить Россия».
Русская Стратегия |
