В дополнение к моим опубликованным выше размышлениям об отрицании неокоммунистов я хотела бы предложить отрывок из «Православной цивилизации» Александра Панарина, посвящённый крестьянству и коллективизации, в рамках широкого анализа судеб России и актуальных проблем нашего мира, рыночного общества и глобализма. Эта проницательная и трудная книга (очень трудно переводимая) кажется мне глубоко правдивой. Я перевела её по настоянию монаха с Афона и поняла, что мне придется снова править перевод.
Потому что в этом деле я не о дворянстве или о буржуазии (которой, кстати, в России почти и не было, потому этот термин применяют здесь неправильно), и даже не о сословии интеллигентов умиляюсь больше всего, а о крестьянстве, что применимо, кстати, и ко Франции.
Естественно, я возмущена судьбой Императорской семьи и многих дворян и офицеров. Было множество купцов, которые вовсе не обладали менталитетом богачей или западных буржуа, как видно из книги Шмелёва «Лето Господне». Я сочувствую многим замечательным художникам, судьбы которых почти обязательно были трагичными, вне зависимости от того, как участвовали они в революции – немного или много и страстно, или не участвовали совсем. В мире нет ни писателя, ни художника, ни музыканта, ни кинорежиссера той эпохи, на судьбе которого эпоха бы не отразилась большими или меньшими проблемами. Я это вижу каждый раз, когда натыкаюсь на биографическую статью: Есенин, Гумилев, Ахматова, Блок, Булгаков, живописец Корин, Мандельштам, Цветаева, народная певица Лидия Русланова, великий хирург святой Лука Крымский, отец Павел Флоренский, энциклопедист, который столько всего мог привнести в свою страну, и сколько других... Даже Эйзенштейн вовремя умер. Их участие в событиях было переменным и иногда нулевым, но я имею в виду, что многие из них придерживались в своих творениях точки зрения властей (точно так же и как наши СМИ сегодня, беда наша и болячка) и способствовали расшатыванию мозгов толп более простых людей.
Мужик - это душа страны, это её память, её долгая, очень долгая память, и именно его и вытравляли, его да христианина – в русском случае это почти всегда одно и то же. Вопреки навязываемой пропагандой и нагло повторяемой ныне легенде, именно всё крестьянство, а не «кулак» с грязных карикатур, именно простой крестьянин, призванный дать лицензию на грабёж и тихонько голодать, был предметом пролетарской «заботы» всех этих вооружённых друзей человечества.
Несколько раз я слышала, как коммунисты оправдывали передо мной эту политику тем, что «крестьяне ничего не понимали в революции».
Я прочитала комментарий, объясняющий, что «иначе города умерли бы от голода». Мало того, что это совершенно ложно и что оставшееся в одиночестве крестьянство вполне способно прокормить города. Это ведь ещё и означает, что в глазах сторонников этого тезиса убить всю деревню – оправданно и даже нормально, лишь бы драгоценные горожане были спасены.
Наконец, в других комментариях говорится, что предателей казнили, и это было совершенно нормально.
То есть вся русская интеллигентская элита, не только в эмиграции, но часто остававшаяся на родине с риском для жизни и ставшая «советской» в силу обстоятельств, Есенин, Блок, Ахматова и т. д., уготованную ей гнусную судьбу вполне заслужила, так же, как заслужили её весьма многочисленные православные христиане, крестьяне… Сколько же в России предателей, однако!
От рассуждений в таком ключе у меня стынет кровь: кто не поддерживает коммунистическое дело, не участвует в нём, тот предатель. Как же прав был патриарх Тихон, обвиняя наркомов в том, что они разделяют страну, что они и сделали, и надолго. Потому что мы всегда можем простить содеянное, и даже должны, но как простить того, кто не признает своих преступлений, оправдывает их и заявляет о своей готовности начать сначала?
Александр Панарин глубоко антилиберален, как и я, славянофил, как и я, верующий, как и я. Он не коммунист, он предельно ясно описывает извращённость марксизма и его влияние на его страну. Однако он думает, что Россия более или менее переварила это ужасное дело, что жизнь там стала сносной и что её не надо было трогать, поскольку верующих наконец оставили в покое, и это мнение я разделяю. Избавиться от коммунизма – чтобы стать добычей ставших олигархами аппаратчиков и западных шакалов? Это вовсе не беспроигрышный ход событий.
При нынешнем положении вещей я бы даже приветствовала национализацию всего, что представляет коллективный и национальный интерес, и не только в России. Коммунизм, несмотря на агрессивность и слепоту ностальгирующих по нему поклонников, в настоящее время не кажется мне опасным, потому что змея материалистического прогрессивного тоталитаризма в очередной раз перелиняла и сбросила его, как старую кожу, чтобы принять самое опасное обличье, определяемое как неоконсервативный глобалистский либерализм. То есть, проще говоря, власть мафий, что является логическим следствием убийства органических и однородных народов, разрушения их памяти, их самобытной культуры и их духовности.
«Жизнь есть празднество чувственной тотализации, взаимного сцепления и проникновения, перманентной раскрытости. Напротив, смерть есть нисхождение от органической сцепленности к изоляции элементов - и внутри данного тела, и в его отношении к внешнему миру. Вся нынешняя меновая, экономикоцентристская культура основывается на презумпции умышленного, наперед оговоренного и авансированного действия - без гарантированной материальной стимуляции она не действует. В этом смысле она есть удаление от жизни, ибо последняя представляет собой спонтанную активность, льющуюся через край, прорастающую через все препоны. Такую спонтанность представляло крестьянство с его любовью к земле.
Сравните старый крестьянский тип, на борьбу с которым положили столько усилий большевистские комиссары - евнухи гарема, называемого социалистической собственностью, с тем новым "аграрием", с которым мы сегодня имеем дело. Его драма - это драма самой жизни, которую подрезали, усекали, выкорчевывали, стерилизовали. Комиссарство взяло на вооружение технологию абсурда и извечной крестьянской литургии земле- кормилице противопоставило игру в абсурд.
Сначала, в период продразверстки, у крестьянина, только что получившего землю, отнимали весь урожай. Труд тем самым становился абсурдным. Потом, в период коллективизации, на глазах у крестьян комиссарские некрофилы обрекали на гибель отнятый у них хлеб, путом политое добро. Отобранная скотина гибла от бескормицы в коллективных загонах, отобранный урожай сгнивал или сжигался. Этот театр абсурда, устроенный с мрачным некрофильским злорадством над поруганной жизнью, продолжался десятки лет.
Сеяли коноплю - с тем только, чтобы осенью собрать ее и сжечь. Во время хрущевской "кукурузной эпопеи" земельные площади опустошили для того, чтобы занять их для "королевы полей", обманувшей "науку" и ничего не давшей. После чудовищного голода 30-х годов, начавшегося в результате сплошной коллективизации, власть решила временно уступить "частнособственническому инстинкту". Крестьян наделили мизерными - менее 1% всех посевных площадей страны - приусадебными участками. Это был маленький оазис жизни в царстве мертвящей бюрократическо-социалистической схоластики. И этот оазис питал соками обескровленную страну, давая более 40% всей аграрной продукции. Но этот маленький реванш жизни тут же вызвал переполох и ненависть евнухов коммунизма, которые стали требовать за каждую выращенную курицу, каждое посаженное плодовое деревце платить налог, в десятки раз превышающий возможную "прибыль" крестьянина.
Мизерный крестьянский двор был изолирован и блокирован всеми усилиями мобилизованной армии надсмотрщиков-экспроприаторов. Крестьянскую скотину запрещено было выпускать в поле, косить для нее сено можно было только на неудобных, случайных клочках вдоль оврагов - и все это урывками, тайком, с опасливой оглядкой, какая сопровождает нелегальные и постыдные практики. Рациональной реакцией на эту вездесущую, не знающую жалости цензуру на проявления жизни было бы - бросить все, уйти в город, перейти в стан победоносной бюрократии и технократии.
Многие так и сделали. Социалистическая дифференциация крестьянства выделяет и противопоставляет две его части: ту, которая реальной жизни и труду на земле предпочла "работу с текстом" - шумную деятельность бесчисленных комсомольско-коммунистических активистов, пропагандистов, агитаторов, организаторов, учетчиков, контролеров, - и ту, которая осталась верной самой народной жизни и стоящему за ней высшему космическому порядку. Какая сила жизни, какая космическая энергия эроса нужна была для того, чтобы и в этих условиях неистового комиссарского некрофильства продолжать свое крестьянское дело, превратив и тело, и волю свою в космический организм, в самовыражение ущемленной природы, осаждаемой техносферой!
В логике модерна указанную дифференциацию закабаленного крестьянства можно было оценить и объяснить по критериям "социальной мобильности". В город уходили, навсегда покидая землю, более сметливые, более приспосабливаемые, более отзывчивые на зов современности со всей ее рационалистической "школой успеха". Но более зрелая современная рефлексия открывает нам тайны, недоступные традиционной социологии. По какому-то высшему критерию те, кто остался на земле, должны быть признаны лучшими подлинными хранителями затухающего космического огня, ответственного за продолжение нашей жизни.
По-новому ставится и вопрос о том, что деревня дала промышленному городу. С позиций социологического позитивизма она просто дала ему физическую массу новой рабочей силы. С позиций новой метафизики космизма она снабдила его тем типом человека, которого нынешний город сформировать уже не в состоянии: человека, несущего миру дар спонтанной, бескорыстной активности, неутомимой впечатлительности и любознательности, сопереживания и соучастия - словом, той открытости бытию, без которой общественное производство в собственном смысле невозможно. Ибо производство основано на двух моментах:
1) на открытости людей природе, к трудному и содержательному диалогу с которой они должны быть постоянно готовы;
2) на открытости их друг другу, без чего невозможна сколько-нибудь развитая и эффективная общественная кооперация.
Сегодня нам угрожает настоящий паралич общественного производства. Господство соссюровской парадигмы - отрыв обозначающего от обозначаемого знаменует собой какую-то новую и неожиданную фазу отношений культуры с природой. Культуру одолевает болезнь природофобии, она уже не чувствует в себе силы "бороться с природой" и отвечать на ее вызовы подвигами новых фундаментальных открытий или художественных озарений.
Новая культура, самоизолирующаяся, боящаяся вкусить всего первозданно-космического, натурального, дает свой социальный заказ технике: изолировать личность от природной среды и от всяких естественных зависимостей, поместить ее целиком в искусственно сконструированный мир текст. Как пишет В. Кутырев, "надо посмотреть правде в глаза: "передовая", прогрессивная часть человечества трансформируется в исходный материал информационно-компьютерного мира и готовится, как призывал академик В. Глушков, "уйти в машину"».
Александр Панарин, Православная цивилизация, Глава II
|
