Князь Иван Иванович Барятинский, потомок Рюриковичей, адъютант Светлейшего князя Потемкина и один из богатейших людей России, желал видеть своего старшего сына, Александра, образованным, серьёзным и рачительным землевладельцем. Он настолько ответственно относился к воспитанию наследника, что уже в самый год рождения его составил целый трактат «Мысли о воспитании моего сына». До семи лет воспитание должно было быть главным образом физическим. Холодное купание, спортивные игры, верховая езда без седла… А, вот, затем… «Практическое по преимуществу образование должно сделать из него человека в том возрасте, когда другие мальчики играют комедии, муштруются во фрунте, занимаясь вообще одними глупостями. Я хочу, чтобы он был в состоянии управляться с топором, со стругом и плугом, чтобы он искусно точил, мог измерить всякого рода местность, умел бы плавать, бороться, носить тяжести, ездить верхом, стрелять; вообще, чтобы все эти упражнения были употреблены в дело для развития его нравственных и физических способностей… …Я желаю, чтобы в его распоряжение предоставили несколько десятин земли, на которых он бы производил агрономические опыты. Ему следует дать легкий и хороший плуг, также борону, маленькую сеяльную машину и т.д. Непременно нужно будет освоить его со всеми этими инструментами, научить его размежеванию полей, заставлять его анализировать состав почв, научить его отличить разные травы лугов, заставлять его вести по-русски списки о посевах и урожае его пашни».
Кроме того, мальчику надлежало постигнуть механику и химию, арифметику, рисование, латинский, греческий, славянский, французский и английский языки. Расписал отец и путешествия, которые должен был предпринять Александр для более глубокого постижения наук. 4 года – по европейской России, 2 – по азиатской, год – в Голландии, два – в Англии, затем – все прочие страны.
«Внушение ему о правде и неправде следует делать с ранней поры. Ложь и неумеренность главные пороки детства. Необходимо быть неумолимым в искоренении лжи, потому что она унижает человека», - писал Барятинский-старший. Отец желал определить сына по финансовому ведомству, полагая, что с таким образованием «он будет лучше знать Россию, чем большинство управляющих министров, попавших на это место из придворных куртизанов, и руководимых корыстолюбивыми невеждами-секретарями». По завершении службы Александру надлежало «удалиться с честью в свои прекрасные владения, чтобы просвещать там своих крестьян, осчастливить их и ввести употребление искусств и ремёсел, которые увеличат его состояние и вместе с тем доставят занятие массе праздных людей». Таким образом не только детство и всю жизнь предписал родитель возлюбленному наследнику. И словно предугадывая собственный ранний уход и невозможность проследить за воспитанием сына самостоятельно, обращался к жене: «Я прошу, как милости, о стороны моей жены, не делать из него ни военного, ни придворного, ни дипломата. У нас и без того много героев, декорированных хвастунов, куртизанов. Россия больной гигант, долг людей, избранных по своему происхождению и богатству, действительно служить и поддерживать государство».
Мать, урожденная графиня Келлер, честно стремилась выполнить завет мужа. Но… юный Александр наперекор родительской воле предпочёл упражнениям с плугом и бороной муштроваться во фрунте и заниматься глупостями. Последних в счастливую пору беззаботной младости было сделано им с избытком, и первым поводом к оным служили дамы.
Однажды в Царском Селе 17-летний юнкер настолько увлёкся флиртом с красавицей-кокеткой, что не заметил наблюдающих за ним с балкона своего командира и ещё дюжину зрителей из высшего общества. Когда юноша опамятовался, бравый генерал с балкона напутствовал его: «Не смущайтесь, молодой человек! Продолжайте! В ваши годы у меня было уже четыре подруги!» Александр взял под козырёк и… продолжил. Правда, это продолжение в конце концов стоили ему «вылета» из Гвардейской школы прапорщиков и Кавалергардского полка, к коему он был причислен по праву титула. Князь продолжил службу в рядах любимых Государем кирасир, а школе «отомстил» шуткой. Нарядившись в одного из своих немецких дядюшек Келлеров, он явился в это Богом хранимое учреждение и произвёл целую инспекцию. Никто не узнал в пожилом графе вчерашнего питомца. Даже родной брат Володя не узнал, когда директор призвал его к «дяде». «Дурак, не узнаешь меня, что ли?» – шепнул ему Александр, когда директор отвернулся. И лицо Володи вытянулось от испуга… На другой день об этом очередном скоморошестве знала вся столица, но дальше кирасир не в меру шаловливого юношу не сослали.      
«Жертвой» следующей шутки Барятинского и его приятелей стал новый полковой командир, которого сочли они занудным солдафоном, не понимающим ничего, кроме муштры. В день рождения последнего, которое он пышно отмечал в своём имении, шутники нарядились в погребальные костюмы и поплыли мимо по реке на лодке с погребальными факелами. С берега их окликнули, и они как можно громче ответили, что хоронят своего командира.
Хотя весельчаки успели переодеться и вернуться на прием, но лодочник выдал их, и шутка завершилась гауптвахтой. Впрочем, гауптвахта Барятинского мало походила на обычную. Он тут же заказал туда дорогую мебель, ковры, шампанское и лучшие закуски. Вечером «разделить заключение» с князем собирались его друзья - кавалергарды и кирасиры. Среди последних был и Михаил Лермонтов, с которым немало бедокурили они в Гвардейской школе. К примеру, однажды смеху ради утопил пушку, которую Император подарил своему любимому брату Великому князю Михаилу Александровичу. Лермонтов придумал привязать наградное орудие к рыбацким неводам… Своего повесу-приятеля поэт выводил в срамных виршах, которые допустимо было читать исключительно в мужском, да и то не во всяком обществе.  
Во время одной из попоек на гауптвахте разгорелся спор о том, властен ли человек над физической болью и способен ли к подвигам, на которые шли древние мученики. Отстаивая честь современников, Барятинский схватил за раскалённый колпак чадившую на столе лампу, стиснув зубы, обошёл вокруг комнаты и лишь после этого водворил лампу на место. Ладонь его к ужасу присутствующих обливалась кровью и была сожжена почти до кости.
Проказы князя в конечном итоге привели его на Кавказ, куда он прибыл в 1833 г. В том же году в отчаянной схватке с горцами он был тяжело ранен и принужден на некоторое время покинуть театр военных действий и предпринять лечение заграницей. Так был отчасти исполнен завет отца относительно путешествий… Во время странствований по Европе князь уделял время не столько прекрасным дамам, как бывало в дни петербургской озорной младости, сколько книгам. Вместе с безвременно унесённым чахоткой Иосифом Вельегорским он собирал библиотеку редких книг с намерением в дальнейшем завещать её государству в целях просвещения. Книг этих в короткий срок, имея неограниченные средства, Барятинской собрал тысячи томов – и среди них совершенно уникальные, которые лишь мог разыскать такой библиофил, как Вельегорский.
Тем временем, сражаясь против персов и турок и одерживая в этих кампаниях одну блистательную победу за другой, Россия упустила из виду угрозу, вызревавшую уже в самых владениях её, угрозу более опасную, нежели самоуверенный персидский принц Аббас-Мирза, вечно стремящийся восстановить могущество своей страны и победить русских и вечно получавший от них по сусалам. Мюридизм, подобно эпидемии, проник на Кавказ и стал овладевать его полудикими племенами. Что были по сути до той поры эти племена? Шайки разбойников, для которых набеги являлись промыслом, образом жизни. Мюридизм дал разбойником идеологию, придал их злодействам смысл религиозной войны не во имя своей наживы, но во имя Аллаха. Идейный разбойник стократ опаснее и злее обычного. Обычного можно просто-напросто купить, но с идейным всё гораздо сложнее… Женщины сбрасывались с утёсов вместе с детьми, а мужчины заживо сгорали, запершись в саклях – лишь бы не предаться в руки неверных, взявших штурмом их аул. Этот исступлённый фанатизм не ведал жалости ни к себе, ни к другим.
Идеология вооружала горских разбойников не только духовной мотивацией своей борьбы, но придавала этой борьбе системность. Если раньше русским приходилось иметь дело с разрозненными бандами, то теперь им противостояло практически государство. Весьма своеобразное, но государство. Имамат, созданный и вдохновляемый одним человеком, по-своему, несомненно, гениальным. Этого человека звали Шамилём. Никогда ещё народы Кавказа не имели такого вождя. Это был не просто удачливый атаман разбойной шайки, но политик, государственный деятель, реформатор, честолюбивый и умный, знающий толк не только в войне, но и мирном устроении жизни. Он ввёл в своих владениях единый закон, обязательный для всех, и, что удивительно, разбойники подчинялись ему. Если Магомет был для правоверных первым после Аллах, то Шамиль – первым после Магомета. Посланником Пророка. Человеком, стоящим неизмеримо выше любого смертного. Полубогом.
Мюрид – в переводе означает «послушник». Человек, избирающий таррикат, путь к истине, и для следования оному всецело предающий свою волю во власть духовному наставнику – мюршиду. Первым кавказским мюршидом был алим Магомед Ярагский. Но по-настоящему знамя мюридизма поднял имам Гази-Мухаммад. Он обратил в своих последователей жителей Чечни и Дагестана, однако, погиб в бою, когда русские взяли аул Гимры в 1832 году. Рядом с Гази сражался в той кровопролитный битве его ученик, Шамиль… Судьбе было угодно, чтобы среди немногих уцелевших в тот день мюридов оказался и этот человек. Раненый волк, он ушёл тогда от погони, зализал раны и вскоре сделался новым имамом Кавказа. Власть его была безгранична. Но, будучи человеком мудрым, он никогда не использовал её для удовлетворения своей похоти – таррикат требовал полного нестяжательства, отвержения от страстей. Шамиль был жесток, как требовал его Закон, его народ и его время, но его жестокость никогда не была жестокостью ради жестокости. Дикость, зверство – эти пороки своего племени были чужды имаму. Хитрый восточный деспот знал, когда и к кому нужно быть жестоким, а для кого приберечь льстивое слово и богатый дар. Этому-то кавказскому гению и удалось взбунтовать Чечню, Дагестан и другие сопредельные территории. Бунт сей именовался Газаватом. Священной войной мусульман против гяуров…   
Не сразу поняло русское командование, с какой опасной угрозой столкнулось. Но одно поражение за другим раскроет глаза и слепому…
В 1840 году Чечня отложилась от России, и к ней стали примыкать сопредельные деревни. Чтобы наказать непокорных, в Малую Чечню выдвинулся отряд генерала Галафеева и был изрублен горцами на знаменитой, благодаря лермонтовской поэме, реке Валерик. В 42-м году в Ичкерии потерпела поражение и понесла большие потери экспедиция генерала Граббе. Годом позже Шамиль захватил Аварию, Гергебиль, Мехтулинское ханство… Под аварским селом Унцукулем мюриды истребили пришедший на выручку аварцам русский отряд. Имаму удалось создать из мюридов настоящую регулярную армию, разделённую на сотни и десятки. Более того, у этой армии появилась артиллерия. Пушки были сперва отбиты у русских войск (неслыханное дело!), но вскоре сами горцы научились отливать и орудия, и ядра. Шамиль устроил пороховые заводы в Ведено, Унцукуле и Гунибе. Отныне не отряды полудиких варваров противостояли русским войскам, а армия во главе с человеком, наделённым огромным талантом стратега и животным чутьём.
Разочаровавшись в прежних командующих, Император призвал усмирять Кавказ Новороссийского генерал-губернатора графа Михаила Семеновича Воронцова, коему в ту пору шел 64-й год. «Нет другого человека в России, который бы так был способен и так умел творить, созидать, устраивать», - говорил о нем Государь. Человеку, совершившему чудо в Новороссии, было поручено повторить его на Кавказе. Оставаясь генерал-губернатором в своих прежних владениях, Михаил Семёнович сделался и кавказским наместником. Никто во всей истории России не объединял доселе под своей рукой таких громадных территорий.
Под давлением Петербурга граф вопреки собственному мнению вынужден был предпринять задуманный ещё до него поход на вотчину Шамиля – аул Дарго. Барятинский в самый канун похода получил под своё начало 1-й батальон Егерей. Поход обещал быть многотрудным с самого начала. Стоило подняться в горы, как резко похолодало, и повалил мокрый снег. Горцы следовали партизанской тактике, не вступая в отрытые бои. На пути русских войск были сооружены завалы из срубленных, и уложенных поперёк дороги вековых чинар. Завалы служили защитой против пуль наступающих, в то же время, давая горцам возможность стрелять из-за них в противника почти в упор. Когда русские солдаты подходили к завалам вплотную, горцы отступали в следующий завал, после чего ситуация повторялась. Завалы один за другим были взяты штурмом, однако, с немалыми потерями…
Дорога в Дарго, через дремучий ичкерийский лес, была поистине адской: то спускалась она с горы вниз, то шла уступами в аршин и более вышины по камням. На большом протяжении она была окаймлена с одного бока нешироким, но весьма глубоким оврагом, до дна которого брошенный туда камень долетал спустя лишь некоторое время, а с другой — отвесною почти стеною гор, покрытых густыми, вековыми чинарами. Сама дорога местами была не шире двух аршин и годилась только для езды верхом, но не для обоза.
Шаг за шагом прокладывали себе русские путь под градом неприятельских пуль. Иногда по ночам горцы совершали вылазки против экспедиционного отряда. В одной из таких стычек граф Воронцов лично сражался с неприятелем, командуя двумя ротами, как простой офицер. Как и много лет назад в знаменитой битве под Краоном, его платье было прострелено, рядом с ним пал один из его адъютантов, ещё трое были ранены, но сам он остался невредим. С той поры солдаты говорили, что их генерал заговорённый. Его пример немало вдохновил солдат, и к непреступным стенам Дарго пришли они в настроении самом боевом.
В бою близ селений Гогатль и Анди Барятинский возглавил атаку и, раненый пулей в ногу навылет, остался в строю до благополучного окончания боя. На другой день при движении к Анди его батальон атаковал 6-тысячный отряд горцев и выбил их, после кровопролитного боя, из завалов на высотах за рекой Годор. За проявленные храбрость и мужество князь был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени. «Князя Барятинского в полной мере считаю достойным ордена… Он шел впереди храбрейших, подавая всем пример мужества и неустрашимости…», - писал о нем Воронцов.
Крепость Дарго была взята за сутки, но… оказалась опустевшей. Шамиль со своими людьми успел перейти за Аксай, и оттуда, с другого берега, немедленно начался обстрел Дарго. На совещании у наместника было решено крепость сжечь дотла, а самим, получив идущие из Андии запасы провианта, уходить на Герзель-аул, согласно намеченному самим Императором плану возможного отступления.
Но тут ждал русские войска большой удар. Транспорт, шедший из Андии, а также посланный ему навстречу отряд генерала Клюгенау были буквально истреблены горцами. Дорога в Дарго, сквозь непроницаемую для солнца чащу, через вновь построенные завалы обратилась в настоящую бойню. Изувеченными телами убитых русских чеченцы обкладывали завалы, развешивали их на деревьях для устрашения. Юнкер Баумгартен закрыл своим телом пушку и был изрублен на куски, спася тем самым орудийную прислугу, которой приказал бежать. Погиб, пытаясь поднять за собой своих солдат, славный генерал Пассек, в одиночку вскочивший на завал с обнажённой шашкой. Пал генерал Викторов… 450 солдат, 15 офицеров… Таковы были потери, понесённые в лесу мертвецов «сухарной экспедицией».  
Выслушав доклад Клюгенау с непроницаемым лицом, Михаил Семёнович коротко распорядился: «Оставшийся провиант раздать солдатам. Всё бельё, которое есть у господ офицеров, использовать для перевязок раненых. Послать срочно гонцов к генералу Фрейтагу, чтобы спешил нам навстречу со свежими войсками. Аул сжечь. Все вещи – слышите ли, господа, все! – сжечь. Наш обоз должен везти только раненых, а не всякий хлам. Утром выступаем на Герзель-аул!»
Последнее распоряжение в первую очередь касалось Барятинского и принца Гессенского. Ни у кого из офицеров не было с собой столько «хлама», как у них, привыкших к сибаритству даже в походах. Одних сундуков со столовым серебром немало выходило… Единственный дорожный сундучишко наместника полетел в огонь первым, и его сорочки лекаря уже спешно рвали на бинты, перевязывали раненых. А сам граф обходил их, ободряя и клятвенно обещая не оставить никого из них на расправу противнику.
Обугленные ложки, блюда и прочий «хлам» князя Барятинского и принца Гессенского ещё плавились в непотушенных кострах, когда отряд, в котором осталось едва 5000 человек, выдвинулся к Герзель-аулу. На своих плечах он вёз тысячу раненых, обмороженных и больных товарищей. Раненых оставлять нельзя, - эта заповедь была нерушима. Лучше погибнуть всем, чем отдать на растерзание врагу хотя одного своего инвалида. Потому что после нельзя будет с этим позором жить… «Я скорее погибну сам, чем позволю оставить хоть одного больного», - таков был ответ Воронцова, когда ему доложили, что обоз с ранеными слишком велик, и вывезти его силами 5000 тысяч измученных воинов невозможно, что это погибель для всех.
Так, вероятно, и произошло бы. Крупный рогатый скот был съеден, войска страдали от голода и жажды. На каждом шагу горцы воздвигали новые завалы, расстреливали отряд из лесной чащи. Беря штурмом завалы, авангард подчас оказывался отрезан от основных сил, и тогда граф лично вёл своих людей в бой, восстанавливал связь и заставлял противника отступить. Лишь его электризующая всех энергия, его хладнокровие и распорядительность, его твёрдость и вера, воодушевлявшая солдат и офицеров, спасали гибнущий отряд. На пути к Герзель-аулу, занятому русским гарнизоном, отряд ждала засада. Грянули первые выстрел. Пал насмерть сражённый адъютант князя. Барятинский исподлобья взглянул на наместника. Лицо последнего было светло, глаза сияли неустрашимостью. Миг, и сверкнула шашка в его руке: «Ну, что, господа, покажем, как умеют сражаться и побеждать русские?!»
Рядом на подводах стонали и с ужасом ждали развязки беспомощные раненые, которых он, Воронцов, поклялся не оставить, вывезти, спасти. И он обязан был сдержать своё слово. Спасти раненых. Вывести из капкана своих людей. Оправдать доверие Государя. И ничего иного теперь не существовало для этого человека. Только победить! На сей раз чеченцы приняли бой. Они были уверены, что русский отряд уже истощён до предела и не может порядочно сопротивляться. Зазвенели клинки в яростной сшибке, заржали отчаянно кони, хлынула на мёрзлую землю, мешаясь воедино – кровь русская с кровью чеченской.
Внезапно с противоположной стороны, с тыла противника громыхнул орудийный залп. Дрогнули разбойные полчища, не ожидая быть атакованными сзади. Ещё залп, ещё… И, вот, уже замелькали в отдалении конники – русские конники! Это был спешивший на выручку отряд Фрейтага, успевший прийти вовремя, и под его натиском отхлынули, рассыпаясь по окрестным лесам, бандитские полчища. «Что ж, господа, нам есть, чем гордиться, - подвел итог Воронцов. - Мы не оставили врагу ни одного раненого, ни одного колеса, ни одной вещи, ни одного ружья. Мы шли очертя голову, делали все, что возможно, и вышли благополучно… И, смею опять сказать, не без славы! Мы потеряли несколько достойных начальников и храбрых солдат; это жребий войны: истинно русский всегда готов умереть за Государя и Отечество… Спасибо вам, братцы! Спасибо вам за ту твердость, усердие и неустрашимость, с какими вы исполнили трудный и славный подвиг! Русский солдат – первый во всей земле. А кавказский – среди русских первый!»
Михаил Семенович не лицемерил, не играл роль «отца-командира», не «рисовался», он искренне любил своих солдат и во все дни своей долгой службы был проникнут заботой о них. И они отвечали ему ответной любовью и почти религиозной верой в него. И это единство полководца и войска было примером и уроком для молодых отважных офицеров, лишь поднимающихся к вершинам карьерной лестницы. И один из них, князь Александр Барятинский, урок этот запомнил и сохранил в благодарной памяти.
Именно под началом Воронцов в дальнейшем шло становление его как полководца и государственного деятеля. Блестяще разбиравшийся в людях граф сумел разглядеть в недавнем петербургском «гуляке» крупные дарования, а в дальнейшем и собственного преемника.
Однако, вскоре Барятинскому пришлось на время покинуть Кавказ. Новыми противниками князя стали польские повстанцы, успешно разгромленные, а затем… друг юности, Его Высочество Александр Николаевич… Наследнику, чьим адъютантом был Барятинский, пришла в голову идея устроить счастье своего друга. Сам он только что женился на очаровательной принцессе и, ещё не успев пресытиться своей юной супругой, искренне желал князю такого же блаженства. На беду доброе стремление мужа всецело разделила и свежеиспечённая Великая Княгиня. Вдвоём они нашли для Барятинского, как показалось им, самую подходящую для него пару – вдову Столыпину, с давних пор влюблённую в Александра Ивановича.
Понимая, что на шею его готовятся набросить хомут, Барятинский, как мог, цеплялся за службу, не желая возвращаться в столицу, отговариваясь от приезда всяким удобным и неудобным поводом. Но пришёл приказ, и ехать всё-таки пришлось… Возвращаясь в Петербург, Александр Иванович постарался, сколь возможно, испортить свою внешность. Коротко остригся, волочил некогда раненую ногу, опираясь на трость, смотрел угрюмым зверем. Типичный одичавший кавказский служака без тени прежнего лоска, грубый и неотёсанный. Он надеялся, что такая перемена отпугнёт назначенную невесту, но дама оказалась упорной – не то в своём чувстве, не то в желании исполнить волю Августейшей четы. В довершение всего, выяснилось, что в г-жу Столыпину влюблён Семён Воронцов, сын кавказского Наместника! Кому-кому, а ему совсем не желал Александр Иванович дорогу переходить. Даже проказы ради. Посему при первой же встрече с нареченной князь объяснился без обиняков: «Я должен сообщить вам, что не могу стать вашим мужем!» Дело, однако, этим не окончилось. Цесаревич и Цесаревна были обижены на адъютанта за такое небрежение к их дружеским хлопотам. А к тому Александру Ивановичу начали подыскивать новую партию. Общество поставило себе целью женить строптивца! Но Барятинский вовсе не собирался расставаться со своею свободой, а к тому подчиняться чьей-то прихоти. Удалившись ввиду опалы в своё имение и от нечего делать занявшись обустройством его по заветам отца, князь нашёл выход из своего затруднительного положения.
На Рождество собралась вся семья, включая дальнюю родню. Самый роскошный подарок в этот праздник получил Владимир Барятинский. «Владей, Вольдемар! Теперь это всё твоё!» – с этими словами Александр Иванович вручил опешившему брату свёрнутую в трубочку бумагу, перевязанную праздничной ленточкой. Это была дарственная на всё имущество, принадлежавшее ему по праву старшего сына.
Он остался без малого нищ, и это лишало его славы «завидного жениха». Теперь число посягательниц на его свободу должно было свестись к минимуму. «Я и самому государю не поддался», - не без гордости шутил он. Судьба мадам Столыпиной вскоре устроилась, она ответила согласием на предложение князя Семёна Михайловича. Барятинский же, наконец, получил дозволение возвратиться на ставший ему родным Кавказ – под начало его отца.
Государь не ошибся, вверив Кавказ попечению Воронцова. От него ждали чудо, подобного новороссийскому, и он всецело оправдал эти ожидания. Получив за Даргинский поход титул Светлейшего князя, Михаил Семёнович решил изменить прежнюю стратегию. Понимая, что законы европейских баталий не применимы к Кавказу, Воронцов сосредоточился на том, чтобы лишить Шамиля опоры, лишить среды, которая его питала. Начались вырубки лесов, строительство дорог и линий укреплений. Лишившись своих природных крепостей – лесов, окружённый русскими укреплёнными линиями – Шамиль уже не смог бы так безнаказанно творить свои набеги. А получая всякий раз отпор, теряя на этом людей и территории, он должен был утерять самое главное – свою популярность у горских племён, их поддержку.
Но военная победа – это ещё далеко не победа. Нужно было включить полудикий край в орбиту русской жизни, сделать его частью России. И снова, как совсем недавно в Новороссии, в намеченных Светлейшим пунктах возводились порты, строились корабли, создавались колонии хлебопашцев, виноделов, пастухов, развивалась торговля, насаждались сады, закупались тонкорунные овцы… По распоряжению князя стали буриться артезианские колодцы, благодаря чему ожила обширная безводная Мугабская степь. При его участии было создано Кавказское общество сельского хозяйства. В Алагире заработал серебряно-цинковый завод. В разных районах Кавказа были разведаны месторождения каменного угля и началась его добыча.
Опытный администратор, Воронцов сразу отметил многочисленные источники благосостояния края и энергично принялся за их разработку. Люди, обретшие процветание, покой, порядок, куда менее бывают расположены к восстаниям и разбою, но дорожат миром и своим благосостоянием. Но для этого людям в первую голову потребна защита от лихоимства. Воронцов приказал повесить на своём доме в Тифлисе желтый ящик, в которой любой мог опустить жалобу на противозаконные действия. Зачастую князь самолично разбирался в жалобах и вершил скорый суд. Однажды ему заметили, что принятое им решение противоречит закону. «Если бы здесь нужно было только исполнять законы, Государь прислал бы сюда не меня, а Полный Свод Законов», - ответил Михаил Семёнович, не считавший нужным обращать внимание на закон там, где тот не отвечал интересам дела или справедливости.
Уже совсем скоро лихоимцы стали бояться Светлейшего, как тени командора, грозного призрака, который непременно явится и призовёт к ответу. Так явился он к генералу Тришатному, по должности своей обязанному пресекать злоупотребления в войсках, но вместо этого покрывавшему их. Тришатный был лишён всех наград, разжалован в рядовые и отдан под суд.
Барятинский был поражён тому, что удалось в короткий срок сделать здесь наместнику. Тифлис и Владикавказ нельзя было узнать. Оба они сделались европейскими городами с бульварами, мощёными улицами, театрами… Итальянская опера звучала теперь здесь! Многочисленные училища, христианские и мусульманские, библиотеки, больницы, бесплатные столовые для бедняков – всё это явилось как-то вдруг и ниоткуда, и всё самым энергичным образом работало, просвещая дотоле дикий край, принося в него облагораживающую нравы культуру.
О самом же наместнике шла слава, какой не ведал никто из его предшественников. Светлейший мало обращал внимание на форму и муштру, ратуя лишь о чести и доблести на поле брани, презирая трусость, не любя фанфаронства и в самой храбрости более всего ценя скромность. Как и прежде, он с величайшим вниманием относился к нуждам своих подчинённых. Ему довольно было узнать о нуждах кого-нибудь, чтобы совершенно естественно и просто прийти ему на помощь со свойственной ему одному только деликатностью. При Воронцове в Кавказской армии утвердились основанные на духовной близости товарищеские отношения между всеми чинами – от солдат до генералов. Как следствие, энтузиазм к новому начальнику был безграничный. Никогда еще население Тифлиса не видело в наместнике более ласкового приема, большей доброты и мягкости в соединении с таким величием. Он не походил ни на одного из своих предшественников, недоброжелатели тщетно пытались поймать его на чем-нибудь, но он не поддавался никакому объяснению и оставался неуязвимым. Ермолова на Кавказе уважали и боялись. Паскевича недолюбливали. Воронцова боготворили.
Михаил Семенович встретил Барятинского с отменным радушием, и вскоре он сделался ближайшим сподвижником Светлейшего. Вместе разрабатывали они экспедиции против горцев, и именно Александр Иванович убедил наместника, что основную тяжесть удара следует направлять не на Дагестан, а на Чечню – осиное гнездо всех разбойников. С этой целью Михаил Семёнович направил туда самого Барятинского во главе Кабардинского егерского полка. Там находился князь в постоянных стычках с горцами, после чего пришла пора по-настоящему крупного дела – взятия цитадели мюридов, аула Гергебиль.
Обороной Гергебиля руководил самый предприимчивый и влиятельный сподвижник Шамиля – Хаджи-Мурат. Его предшественник Идрис погиб годом раньше, когда Воронцов неожиданным маневром развернул русские войска от непреступной крепости и обрушил их мощь на аул Салты. Идрис поспешил туда и был изрублен при взятии аула.
Хаджи-Мурату удалось ещё больше укрепить цитадель. Горцы сумели даже выстроить редут с крепостным орудием на высоте Ули и окружить его 30-ю укреплёнными саклями. Но 8 мортир, 11 батарейных и 6 легких орудий уговорят любую крепость. Пройдя проторенной дорогой до Гергебиля, основные силы русских встали лагерем на недосягаемом для пушек противника расстоянии и представили слово своим орудиям. Тем временем отряд сапёров незаметно подобрался к водонапорной башне в Аймакинском ущелье и подорвали её, лишив осаждённых воды. Другие отряды столь же незаметно занимали позиции вдоль горных троп, в лесах и ущельях, через которые должны были отступать горцы. Охота началась!
Три дня понадобилось русским мортирам, чтобы сокрушить «неприступную» крепость Шамиля. Её защитники принуждены были спасаться бегством. Большая часть из них рвалась укрыться на высоте Ули, но лишь немногим удалось добраться до неё. Теперь уже не чеченцы устраивали на каждом шагу засады русским войскам, а русские, переняв их тактику, поджидали их везде, не давая перевести дух и хоть на миг ощутить себя в безопасности. Останавливаясь при отступлении, чтобы подбирать тела убитых и раненных товарищей, мюриды теряли вдвое больше. Так была отомщена «сухарная экспедиция» и все жертвы Даргинского похода. А заодно и истреблённый некогда русский гарнизон самого Гергебиля, последние герои которого взорвали пороховой склад вместе с собой, но не сдались врагу.
Александр Иванович за взятие Гергебиля был произведен в генерал-майоры. Воронцов, разглядевший в нем своего будущего преемника, оставшиеся годы совместной службы оказывал ему возможную протекцию. Князь заслужил любовь к себе в войсках не только примерной доблестью в сражениях, но и заботой о подчинённых. В своих частях Барятинский устанавливал дух истинного братства, семейственности. Когда его людям нужно было закупить образцы новейшего стрелкового оружия, он не стал дожидаться непозволительно медлительной в этом отношении казны, а приобрёл льежские штуцеры за свой счёт. Его офицеры и солдаты всегда знали, что в трудном положении могут обратиться за помощью к своему генералу, и тот непременно откликнется. Талантов в области гражданского устроения Барятинский до времени не подозревал в себе, но их прозорливо предвидел Воронцов. При его поддержке Александр Иванович разработал военно-народную систему управления покорённой Чечнёй, доказавшую свою полную эффективность. Обустройство Чечни, фактически предоставленной наместником его попечению, стало для князя бесценным опытом. Как полководец, он покорил её, разгромив войска Шамиля и уничтожив укреплённые аулы, как администратор – строил новые города и дороги, налаживал работу гражданских учреждений, упорядочивал быт. Если видел с небес родитель эти успехи сына, то, быть может, утешился в своей скорби, что тот сделался военным, и успокоился, что вовсе не чужда оказалась ему хозяйственная жилка – даже без упражнений с плугом и прочих предписаний…
Когда старый наместник под гнётом лет всё же вынужден был покинуть Кавказ, поняв, что уже не имеет сил исполнять свои обязанности с прежней отдачей, он рекомендовал на своё место Барятинского. Однако, эта воля была исполнена лишь несколькими годами позже. В свою новую должность Александр Иванович вступил уже сложившимся государственным деятелем с абсолютно продуманной программой действий. «Менее всего можно устрашить войною людей, которые от колыбели привыкли к ней и в битвах поставляют себе честь и славу, - писал он в своём докладе. - Но если мы вместе с тем будем действовать на них влиянием нашего нравственного превосходства, то нельзя сомневаться, чтобы влияние это осталось бесплодным. Прочность завоеваний каждого великого народа зависит от двух главных условий: хорошей системы военных действий и искусной, мудрой политики в управлении непокорёнными странами».
Успех любого начальника, на войне или в мирное время, в большой мере зиждется на умении подбирать сподвижников, команду. Своей командой Барятинский мог гордиться. Можно ли было найти лучшего начальника штаба, чем Милютин? Более грамотного офицера для особых поручений, участвовавшего в разработке всех операций и проектов, а к тому исполнявшего функции секретаря, нежели Ростислав Фадеев? Врангель, Козловский, Орбелиани, Евдокимов, Вревский, Ридигер… Все они блестяще знали Кавказ и своё дело, и слаженно шла их работа на благо измученного войнами края.
Войну, меж тем, следовало ещё завершить. А сделать это можно было лишь одним способом – окончательным разгромом Шамиля и пленением или уничтожением его самого. Барятинский предпочитал первое. Шамиль был не просто военным вождём восставших горцев, но их духовным лидером. Убитый духовный лидер обретает ореол мученика и уже в этом качестве остаётся знаменем и угрозой. Поэтому имама нужно было не убить, но победить – не только на поле брани, но и духовно.
Год за годом преследовал Александр Иванович неуловимого Шамиля. Сколько раз он уже почти оказывался в руках русских, но непостижимым образом ускользал! И пламя мятежа вспыхивало вновь… Всё же имам постепенно лишался своей базы, лишался территорий, укрытий, поддержки в народе. С ним оставались лишь наиболее фанатичные горцы, и стареющий Шамиль всё более походил на обложенного со всех сторон волка. Волк ещё огрызается, но участь его уже решена.
Впрочем, в последний миг едва не испортила всё дело вечно никудышная российская дипломатия. Затравленный волк послал своего представителя к русскому послу в Константинополе с предложением о заключении мира. Практически разгромленный враг пытался спасти себя «миром»! Последствия оного были очевидны. Шамиль получил бы передышку для того, чтобы зализать раны и вновь собрать силы, а затем, с новыми силами, вновь начал бы войну, и пламя, рождённое дипломатической глупостью, пришлось бы тушить кровью русских солдат! Тем не менее канцлер Горчаков отнесся к предложению имама сочувственно и писал Барятинскому: «Если бы вы дали нам мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в 10 раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровью и деньгами. Во всех отношениях момент этот чрезвычайно важен для нас, дорогой князь».
С трудом удержавшись от резкого ответа главе дипломатического ведомства, Барятинский призвал для обсуждения создавшегося положения Милютина с Фадеева. Дело – это чувствовали все трое – горело. Дело надо было спасать, пока не загубили его дипломаты. То, что посол в Константинополе принял всерьёз нахальное заявление Шамилёва посланца было ещё извинительно. Но как могли министры и сам Государь придавать значение примирению с имамом, когда считанные шаги остались до окончательной победы, и уже самые местные жители встречали русские войска, как освободителей, видя, что те несут им не рабство, не месть, но законность и благоденствие под скипетром Царя? Хуже письма Горчакова для Барятинского было только письмо Государя Александра Николаевича, вслед за своим министром рекомендовавшим старому другу «серьёзно рассмотреть возможность»…
Спасение от гибельных «возможностей» было одно: пользуясь отдаленностью от столицы и не дожидаясь, когда оттуда пришлют связывающий руки приказ, срочно взять крепость Гуниб, в которой Шамиль заперся со всеми приближёнными. А если надо, то вовсе стереть цитадель с земли. Горчакову князь велел Фадееву отписать, что когда он изволит добраться до местопребывания Шамиля, дабы подписать с ним мирное соглашение, война уже будет завершена.
Крепость Гуниб, расположенная в горном Дагестане, была последней цитаделью имама. Туда он бежал из недавно взятой русскими чеченской крепости Ведено. Возвышающийся над окружающими ущельями на 200—400 метров, Гуниб имел на большей части своего периметра практически отвесные в верхней своей части склоны. Вершина горы представляла собой продольную ложбину, вдоль которой протекал ручей, в восточной части плато падающий вниз, к реке Каракойсу. Единственным путём к аулу и на вершину плато была крутая тропа, поднимавшаяся от Каракойсу вдоль ручья на восточную наиболее пологую часть горы. Имея достаточно времени и людей, Шамиль, несомненно, превратил бы эту природную крепость в самую непреступную цитадель. Но людей у имама осталось не более четырёхсот, а времени Барятинский ему не оставил.
Прежде всего, князь направил в Гуниб и распространил среди населения воззвание с предложением капитуляции. В случае мирной сдачи крепости её защитникам обещалось полное прощение и возможность уехать в Мекку.
Однако, старый имам не желал капитулировать. Хитрый хищник ещё надеялся выиграть время, истомить осаждающих, дождаться осени, когда русские войска начнут косить болезни, когда запасы провианта подойдут к концу, и блокады будет снята. Но у Александра Ивановича были другие планы. Сперва он рассчитывал взять крепость измором, не желая растрачивать русские жизни на штурм. Но упорство Шамиля и опасная активность Петербурга понуждали к мерам радикальным.
24 августа русские войска ринулись на штурм Гуниба. Мюриды сопротивлялись отчаянно, но силы были неравны. На вторые сутки у Шамиля осталось лишь сорок человек, с которыми он заперся в мечети. Здесь старый волк готовился принять свой последний бой и погибнуть за Аллаха. Но его собственные сыновья не пожелали разделить этот славный жребий и заявили отцу, что не будут драться, а сдадутся русским. После этой измены Шамилю ничего не оставалось, как сложить оружие. «Будьте покойны теперь, Кази-Мухаммад и Мухамад-Шафи! Вы начали портить дела мои и докончили их трусостью!» – с презрением бросил он сыновьям, но те не устыдились позорного обвинения. Эти юноши хотели жить, как хотел жить их брат, сперва отданный отцом в «аманаты» русским, выросший при дворе Императора и служивший ему, а затем возвращённый отцу по случаю одной из неудач русских войск… Бедняга, уже привыкший к совсем иной жизни, умер от тоски, став первым крупным разочарованием имама.
Когда Шамиль выехал из своего укрытия в сопровождении уцелевших мюридов, русские солдаты приветствовали его на всём пути криками «ура!». Русский человек незлобив по природе, и побеждённый враг перестаёт быть для него врагом. К тому русский человек памятлив на добро. «Человек-то он стоящий: только там пленным и бывало хорошо, где Шамиль жил али где проезжал он, - говорили об имаме солдаты. - Забижать нас не приказывал нашим хозяевам, а чуть бывало дойдет до него жалоба, сейчас отнимет пленного и возьмет к себе, да ещё как ни на есть и накажет обидчика. И дарма, что во Христа не верует, одначе стоящий человек!»
Таких врагов, как Шамиль, можно ненавидеть, но нельзя не уважать, не восхищаться ими. Шамиль по масштабу гения своего по праву мог именоваться кавказским Наполеоном. И такой враг, сложивший оружие, должен был приниматься с честью. То, что начальники понимали умом, простой солдат чувствовал безошибочным инстинктом.
Александр Иванович встречал своего пленника в живописной долине, расположившись в берёзовой роще. Он сидел на камне, окружённый офицерами штаба и горцами, присягнувшими России. Шамиль медленно спешился и с достоинством приблизился к наместнику. Его величавая фигура, гордое лицо, обрамлённое густой рыжеватой бородой с проседью, прямой, уверенный взгляд – всё свидетельствовало о несломленности пленника. И даже удивительно было, что он всё-таки решился на сдачу. Ведь мог бы остаться и, погибнуть сражаясь, в одиночестве. Или же убить себя… Но вождь мюридов отчего-то избрал жизнь. «Если бы ты принял моё предложение ещё до штурма, твои люди остались бы живы», - заметил князь. «И твои также, - ответил имам. – Ты исполняешь свой долг. А я исполнял свой. Мой долг перед моим Богом и моими людьми разрешал мне сдаться тогда только, когда не останется никакой надежды на продолжение борьбы». - «Теперь ты будешь должен поехать в Петербург. Твою дальнейшую судьбу решит Государь. Я же подтверждаю, что ни ты, ни твои родные можете не опасаться за свою жизнь и будущее. Русский Император милостив к тем, кто покорен ему».
Государь в самом деле был милостив и щедр к пленённому имаму. В протяжении всего путешествия в столицу ему оказывались подобающие его положению почести. В Москве Шамиль пожелал встретиться Ермоловым, назвав его «настоящим старым львом». Два старых льва встретились и долго общались… Император определил местом жительства пленника Калугу, назначив ему достойный пенсион. Там, в Калуге, непримиримый Шамиль уже по собственной воле принял русское подданство. Это была настоящая победа. Победа Барятинского, победа подготовлявшего её Воронцова, победа славной Кавказской армии.
Через три года после победы Александр Иванович вынужден был покинуть Кавказ. Официально из-за расстроенного здоровья, а в реальности – из-за скандала, вызванного романом князя с юной женой своего адъютанта капитана Давыдова. С капитаном, уже будучи заграницей на водах, победитель Шамиля, фельдмаршал Российской Империи стрелялся, но обманутый муж промахнулся, а князь в насмешку застрелил взлетевшую с дерева ворону. В итоге Елизавета Дмитриевна Давыдова (урожденная княжна Орбелиани) получила развод и стала княгиней Барятинской.
Александр Иванович порывался возвратиться на военное и политическое поприще, но в этом ему было отказано. Последние годы жизни он провел заграницей, где и скончался на 64-м году жизни.

Русская Стратегия