1. Пьерлатт

Когда 20 февраля я прилетела в Марсель, в знакомый аэропорт, и увидела сестру, мне показалось, что мы расстались две недели назад, что я никуда не уезжала. Моя сестра — из тех, кто или совсем не старится, или только слегка. Мы проехали через площадь, прежде находившуюся за городом, а теперь окружённую огромным и устрашающим торговым центром, отнявшим много пахотной земли, хотя деньгами сыт не будешь, а бетоном тем более.

Год назад она перебралась в особнячок семидесятых годов, не худший в своём роде: при нём есть сад с кедром и пинией, и сам он не лишён стиля. Второй кедр, менее красивый, сестра спилила; в семидесятых было модно втискивать исполинские деревья в крошечные садики. Для провансальского колорита там посажена одинокая олива, хотя в настоящем Провансе оливы росли рощами и плодоносили, а не тянулись к свету под слишком высокими кронами кедров, зверски обкорнанных плакучих ив или пиний. Теперь, оставшись почти в одиночестве, этот кедр смотрится иначе. А сад всё же достаточных размеров, в нём есть терраса, которую моя сестра решила сохранить как уголок китча и непарадного уюта, и, возможно, она права. Рядом равнина с красивой фермой моего отчима и холмы Ардеша. По берегу красивого озера Пиньдоре я гуляла, когда жила с мамой, теперь там гуляет Мартина. Её дом хорошо устроен, его легко отапливать. Район спокойный, домики в ложнопровансальском стиле, при всей своей банальности, по крайней мере, создают впечатление однородности, хотя навевают беспросветную скуку. Прогуливая собаку, я встретила очень приветливых людей. Начиная с восхода, я долго греюсь на солнце, потому что в России мне ужасно недостаёт света, а здесь его вдоволь. Небо изливает его не скупясь.

Поскольку сестра у меня очень прагматичная и организованная (я зову её эффективным Бакстером), первый день у неё в гостях был посвящён разного рода хлопотам, и по этому случаю мы съездили в полностью разорённый центр Пьерлатта. Большая часть известных мне прежде магазинов закрыта, улицы безлюдны, навстречу попадаются в основном машины. Мне пришли на ум фотографии, сделанные в начале 2000-х; тогда повсюду ещё стояли вазоны с цветами и была заметна какая-то жизнь. Теперь этого не стало.

В супермаркетах французские старики блуждают среди закутанных женщин с их детьми, помладше и постарше, и мужьями. Пока французы шумно радуются закреплению права на аборт в конституции, новое население бурно размножается, я видела мать-иностранку с пятью мальчиками разного возраста. Иногда мне кажется, что передо мной православные монахини, но нет, это новое общество, и справедливости ради надо отметить, что в покрывале римской матроны поверх пристойного платья больше элегантности, чем в синих волосах и поношенном спортивном костюме. Марокканский самолёт был набит арабскими буржуа, говорившими на безупречном французском и одетыми в самые шикарные шмотки. Красивый малыш без конца повторял два-три арабских слова, которым научился в семье, на родине — «салам алейкум», «Алла акбар», — и вёл себя предупредительно со мной, пожилой дамой.

В завершение прогулки по пустым улицам мы наведались к моложавому парикмахеру, который меня обожает и работает вместе с мужем.

Я навестила школьную подругу, которую очень любила за ум, здравый смысл, чувство юмора и независимость суждений. Нас объединяла любовь к Брассенсу и крестьянству. Она тоже живёт в ложнопровансальском особнячке за фермой своих родителей, которую занимает её брат. Мы с нежностью вспоминали старое доброе время, осматривали её посадки, потом она деликатно дала мне понять, что Путин — ужасный диктатор. Допустим… А Макрон разве нет? Замнём для ясности. Потом она заговорила о своих детях. Одна её внучка — лесбиянка, что же, таков её выбор, а другая совершила гендерный переход, искалечив себя операциями и сопутствующими лекарствами, и с этим смириться уже труднее, что я способна понять.

Затем я повидалась с двоюродной сестрой, с которой у нас, по её собственным словам, особые отношения, хотя мы очень разные, и мы поговорили о наших странных играх, порой в духе «Поворота винта» Генри Джеймса; однажды мы так сами себя напугали, что не осмеливались войти в комнату, где фантазировали. «Мы приводили себя в транс», — сказала она мне. Потом она стала подтрунивать над моей христианской верой: «Нечестивцам вроде меня вы отказываете в возможности достичь высокой духовности». — Неужели ты утверждаешь, что тебе знакома высокая духовность? Хотя я христианка, я отнюдь не уверена, что её достигла.» Мы расстались чуть не в слезах.

Сестра не могла одолжить мне свою машину из-за условий страховки. Я хотела взять машину напрокат, но это оказалось очень дорого. Тогда я взяла её только на четыре дня, для поездки в Солан.

2. Солан

В субботу я отправилась в Гар. От Пьерлатта до Баньоль-сюр-Сез сплошь тянутся скопления особнячков и торговые центры, чередующиеся с промзонами. За Баньолем начинают показываться плодовые деревья и лесистые холмы. Однако сам Кавийарг окружён особняками, что, впрочем, не новость, но именно это сразу бросилось мне в глаза. Я отправилась прямиком на вечернюю службу в монастырь, потому что не была уверена, что застану дома голландских друзей, у которых должна была остановиться. Я снова увидела эту очаровательную дорогу с очень красивым хутором на полпути, она была ещё по-зимнему суровой, лишь местами на миндальных и сливовых деревьях виднелись хрупкие бледные цветы. У монастырских ворот пахло мушмулой, я забыла этот запах. Я даже подзабыла необычайную духовную высоту служб в этой очень красивой церкви, их истовость, их благородство и счастье понимать всё, что там поют. Был канун недели о мытаре и фарисее. Отец Теотокис произнёс великолепную проповедь, служа, он словно возносится над землёй. Его голос парит, как радостный ангел. Он сказал нам, что у фарисея было раздутое эго, не оставлявшее внутри него никакого места Богу, что он видел в Боге средство для достижения собственного совершенства. «Грех, — объяснил он, — это не позорный порок или подлое поведение, являющиеся его следствием, а отделение — от других, от животных и природы, от космоса, от Бога, который есть Исток. Мы начинаем вредить всем, когда разделяемся, отделяемся от Бога и всего живущего. Мытарь ведёт, действительно, постыдную жизнь, но сознаёт это, он сознаёт, что только Бог может вытянуть его из болота, в то время как фарисей мнит себя совершенным. Давайте научимся быть хотя бы хорошими грешниками, порой молитва может войти в нас только через наши духовные нечистоты».

Монастырские прихожане громко меня приветствовали: «Значит, русские тебя выпустили!» А то… Я пока не узница ГУЛАГа. Фотиния, прежняя отшельница, полностью отрешившаяся от мира, встала в первые ряды борьбы против ковидобесия и вакцинации, в защиту теорий заговора и не всегда встречает полное понимание. Я не поверила своим глазам, увидев её автомобиль, исписанный лозунгами. Она работает санитаркой в доме престарелых и с начала событий подвергается всяческим преследованиям, как все непокорные медработники. «У этих людей нет души, — говорит она мне, — нельзя исключить, что кончишь жизнь в тюрьме или хуже, как русские святые мученики». С моими голландскими хозяевами, которые больше не работают, не сталкивались с этой проблемой и в принципе лишены доступа к информации, мы говорили о России. Сесиль мечтала сходить со мной в Коммерческое кафе, потому что боится идти туда одна. Но я не смогла, потому что возила её мужа в авторемонт, а потом у меня осталось время только, чтобы навестить итальянских друзей. Те говорили со мной главным образом о проекте деревни в окрестностях Солана, на участке, который возвращают монастырю, где молодые здоровые семьи поселятся вместе со стариками и инвалидами этого прихода, чтобы тех не поместили в дом престарелых, ведь там людей закалывают клоназепамом и не пускают ни к родным, ни в церковь. В наше время это полезно: сплочение — разновидность сопротивления.

Потом мне удалось повидать мою сверстницу, до сих пор красивую даму, бывшую экологическую хиппи, которой повезло найти лжепровансальский домик, не очень далеко от монастыря, причём у этого домика есть неожиданное преимущество — кусочек нетронутой природы на задворках. Она сохранила сад с маленькими клумбами и большой мимозой, который прежние хозяева устроили перед домом, и ухаживает за ним, но позади дома сохранилось четыреста квадратных метров естественной растительности — это маленькое чудо. Атмосфера предсказуемо испортилась, когда я, забыв, где нахожусь, заговорила о войне: эта подруга — ревностная защитница жовтоблакитных; в её взгляде мелькнули сразу и дикое возмущение, и растерянность, так что я, заметив это, перевела разговор на растения, цветы и целебные травяные отва - ры.

Затем я поехала в городок рядом с Юзесом к бельгийским друзьям. Те уже ждали меня, потому что мы держим связь по интернету, и угостили чудесным домашним обедом. Они только что поселились в старом каменном доме с двориком и террасой, очень красивом. Городок тоже восхитительный, но мне было трудновато через него пробираться, потому что он окруженный лабиринтом из особняков. Я включила свой русский GPS, который довёл меня до парковки, может быть, метров за 50 от дома друзей, но оттуда, где я находилась, невозможно было догадаться о существовании мощёных камнем дорожек, черепичных кровель и контрфорсов, обнаружившихся впоследствии. Я преодолела несколько круговых развязок, лежачих полицейских, велосипедных и пешеходных дорожек, бетонных блоков, выступов, между которыми приходится лавировать, что напомнило мне детство — пинбол или дорожку с препятствиями в садике. Тут было множество стрелок, полос, щитков, направляющих из одной точки в другую по маршруту, проложенному каким-то безвестным чиновником, и под конец я удивилась, что до сих пор сама веду машину, а не предоставляю её вести какому-то дистанционно управляемому механизму — хотя в конечном итоге к этому и ведут.

У бельгийцев попадаешь в другой век, сначала благодаря свойствам самого здания, а потом — его обстановке и обитателям. Николя теперь щеголяет с длинной бородой, серебряной гривой и в очках интеллектуала XIX века; Анна, улыбчивая и тихая, плетёт кружева, она всегда за работой. Он рассказал мне, сидя перед большой гудящей печью, невероятные истории об изощрённом административном преследовании горожан, неугодных местным сатрапам. Я у них переночевала, а наутро он показал мне городок и познакомил меня со старым православным священником, давно обратившимся бретонцем, который восстанавливает часовню и пытается вернуть в неё прихожан. Этому человеку почти сто лет, он мал ростом, его глаза полны любви и слёз. Он сразу заявил мне: «Вы много страдали...» С его террасы открывается вид на весь городок, старинные улицы, церковь и особняки. Старик попросил меня сказать русским, что не все французы им враждебны, а когда я попросила его благословения, он взял мою голову, прислонил к своему плечу и сказал: «Благословляю тебя, дитя, вместе со всеми, кого ты любишь, и всеми, кто любит тебя, пусть Господь всех вас осенит Своим милосердием и Своей нежностью». Этого светлого человека полностью игнорирует его окружение, за исключением бельгийских друзей.

Я не видела ни Элен, ни Эмманюэль, ни Моники, ни Поля-Сержа с Лидией, я успела только заглянуть к соланским сёстрам и пообщаться после литургии с матерью Гипандией. Но пора было возвращаться, потому что у меня была назначена встреча за обедом в ресторане Пьерлатта с кузиной, специально приехавшей из Аннонé со мной повидаться, и в тот же вечер мне предстояло вернуть взятую напрокат машину.

3. Пьерлатт

В Пьерлатте я отправилась прямиком в большой ресторан в стиле вестерна, сложенный из огромных брёвен, где застала кузину из Аннонé и свою сестру. Кузина привезла нам торт понь-о-сюкр. На самом деле только один кондитер до сих пор знает его рецепт и готовит такие. Рецепт фигурок, покрытых розовой сахарной глазурью и украшенных блестящими бусинками, необратимо утрачен. Наша кузина Дани присматривает в Аннонé за семейными могилами. Она всегда жертвовала собой для окружающих и продолжает это делать, в христианском духе, который приведёт её нежную душу прямо на небеса, в общество серафимов. Это был единственный день, когда она могла с нами повидаться, из-за чего сократилось время, оставшееся мне на другие визиты в Кавийарге. Но она этого заслуживала.

Потом мы встретились с близкими моего отчима. Все его сверстники умерли, остались наши. Аньес, с которой я в детстве играла на ферме, преподнесла мне старые фотографии и карандаши с рекламой минеральной воды Шарье, которые её тётя Симона в шестидесятых развозила по медицинским учреждениям; мы, бывало, десятками обдирали с этих карандашей синие с белым фирменные наклейки и делали из них ленточки; я не видала их как минимум пятьдесят лет. А ещё она подарила мне пралюлин — булочку с засахаренным миндалём, такие тётя Симона обязательно привозила нам из своих тогдашних путешествий. Она была со своим мужем Жан-Ноэлем, они оба католики, как и моя кузина Дани, и старшей сестрой, очаровательной Женевьевой, которую мой отчим прозвал Мимозой — это прозвище сохранилось за ней до сих пор. Мы говорили о ферме Сюрель, о её прежних обитателях, о наших покойных близких, и я была глубоко взволнована. А ещё о детях обеих кузин. Всё как в доброе старое время, на террасе, на солнышке, за славным аперитивом.

Поскольку я забыла у бельгийцев черенок бегонии, подаренный подругой Элизабет, они предложили привезти его, а по дороге осмотреть Музей религиозного искусства в Пон-Сент-Эспри, ради которого, действительно, стоит сделать крюк. Я назначила им встречу в чайной Пьерлатта, потому что это старинное место отвечает нашему вкусу к одухотворённым вещам. Чайная устроена вокруг внутреннего двора с растениями в горшках, в ней полно разного антиквариата и старинных кружев. Николя остался доволен, несмотря на глупую антирелигиозную концепцию музея, потому что тот расположен в дивном здании романской эпохи с чудесными расписными потолками, а его фонды глубоко трогают: это предметы, от которых приходы радостно избавлялись в шестидесятых годах, после Второго Ватиканского собора, желая придать себе больше сходства с протестантскими церквями или благотворительными клубами. Там можно видеть не только огромное количество мощей, но и предметы народного культа, корабельные распятия, фигурки для яслей, восковые статуэтки Пресвятой Девы и младенца Иисуса под стеклянным колпаком, остеклённые коробки, в которых кармелитки изображали, по желанию родных, свои кельи, помещая в них куколки в монашеском одеянии. Мы вспоминали советские музеи атеизма, где до Перестройки ютились мощи русских святых. Когда разговор зашёл о мощах, Николя объяснил мне, что хотел поклониться мощам уж не помню какого местного святого ранних веков и дама, впустившая его, заявила: «Я последняя католичка этой деревни». Потом в честь бельгийских гостей она позвонила в колокола над агломерацией, в которой она осталась последним лучом света. От этой истории мне стало страшно грустно.

Ещё он рассказал мне, что красивый город Юзес гибнет и его окраины, до сих пор чудесным образом сохранявшиеся, начинает съедать безобразная застройка. В связи с этим мне пришёл на ум художник Александр Пестерев, сказавший мне в Ферапонтове: «Лоранс, они разрушат всё. Раньше или позже, но они разрушат всё». У Николя дома есть красивый пастельный пейзаж с гарригой, он сказал мне, что у наследника художника несколько сотен таких картин и что они изображают, с одной стороны, уже исчезнувшие виды, а с другой стороны, ничего не стоят на рынке, потому что в стране снобов и нигилистов пейзаж совершенно девальвирован. «Я много занимался экологией, то, что у нас происходит, называется хаотичной застройкой. Изначально у тебя перед глазами красивый соразмерный пейзаж, а потом сосед уничтожает живую изгородь, и ты смотришь в другую сторону, где по-прежнему очень красиво, потом там втыкают мачту, и тебе остаётся только смотреть прямо перед собой, пока там не соорудили супермаркет. Нам надо учиться радоваться тому, что у нас осталось, каждому оставшемуся у нас кусочку красоты». Действительно, когда я впервые приехала в Россию, так и поступали советские интеллектуалы, приходившие в экстаз от сохранившейся церкви или деревянного домика, забытых среди бетонного хаоса. Теперь я занимаюсь тем же в разгромленном Переславле, где рядом с моим домом построили монстра, а участок напротив изуродовали, и где, отвлекаясь от скрытых кустами безобразий, я восхищаюсь тем, на что ещё можно смотреть. Только это и остаётся. Но что это за цивилизация, если она превратила нас в гномов, разрушающих всю гармонию, завещанную предками?

После этой встречи я подготовилась к возвращению с остановкой в Марселе и перед отъездом погуляла, как некогда, по равнине. Мистраль уступил место южному ветру, более тёплому, но тоже сильному и гораздо более печальному. Я всегда любила ветер, я росла при нём, глядя на бег облаков и полёт аистов, слушая звон дрожащих проводов, шум тополей, подобный бурлению потока, вдыхала запах кипарисов и первых цветов. Равнина — прекрасный пример хаотичной застройки: она подвергается ей в самой высокой степени. Но меня опять окружили звуки, запахи, цвета, образы родных мест. «Сейчас ностальгия заставляет тебя жадно всматриваться, — сказала я себе, — а прежде, когда ты здесь гуляла, даже когда занималась матерью во время её болезни, ты погибала от скуки, тебя тянуло прочь отсюда, вместе с ветром, вслед за аистами». И действительно…

4. Марсель

В последнюю неделю я съездила с сестрой в Марсель навестить нашу тётушку Мано, которая мне очень дорога и которой девяносто лет. Её муж, мой дядя Анри, умер три года назад. По причине ковидобесия я с ней тогда не повидалась, даже не смогла съездить на похороны. За прошедшее время Мано не постарела, только ей стало нелегко передвигаться, она как будто постройнела, что ей очень идёт; отсутствие Анри чувствуется повсюду, притом, несмотря на достигнутый им преклонный возраст, никто по-настоящему не оправился от его утраты. Его правнуки вспоминают о нём, а зять на футбольных матчах горюет, что смотрит их без него. Его дочь Клер на глазок соорудила для меня знаменитый «коктейль Анри» из специального сорта розового вина и специального сорта смородинного ликёра; получилось неплохо. И мы все, конечно, потеплели и вспоминали, со смехом и слезами, дорогих усопших и ещё живущих близких, кого-то из их детей, всякие их трагедии — ведь трагедии присущи нашей семье, в них никогда не было недостатка.

Зять Жан-Марк всё время откладывает поездку в Солан, с которым познакомился, делая поставки монахиням и отцу Силуану, чудную средневековую внешность которого он мне описал с красноречием настоящего южанина. Мать Гипандия хорошо его помнит. Я собралась с духом, хотя всегда избегала заниматься прозелитизмом, но, как бы это сказать? Нельзя медлить, и в тихой, угрожающей и мертвенной серости, угнетавшей меня, Солан просиял моей душе как луч в тумане. Что славный Жан-Марк испытывал желание сблизиться с ним, само по себе представлялось мне некоторым чудом. «Зачем ждать, Жан-Марк? Ты уже долго об этом говоришь и всё никак не сделаешь. Грядут не слишком весёлые времена...»

— Так-то так, только что ж ты хочешь? Мне всё время не хватает времени. Но я попытаюсь!

Жена тоже его торопит…

После этого тёплого воскресного обеда моя сестра засобиралась обратно в Пьерлатт, и мы расстались, словно должны были снова встретиться через две недели, в чём нет никакой уверенности. Я осталась одна с Мано в её чудесном доме XIX века, отделённом от мира, со старинной мебелью, с цементной плиткой, разрисованной геометрическими узорами; даже дверные и оконные рамы остались от тех времён, и я предвижу, что эта обитель исчезнет вместе со своей чуткой, утончённой и укоренённой в прошлом хозяйкой, потому что её дети вряд ли сумеют сохранить нетронутым это чудом уцелевшее место. Мано полна достоинства, покоя, она без волнения говорит со мной о своём более или менее близком конце, надеясь «не кончить, как Жанна Кальман», старейшая француженка, умершая 122 лет в доме престарелых. Я говорю ей, что беспокоиться пока рано. «Наша с тобой дружба, — говорит она, — выходит за рамки родства, как у моего сына Жака с его племянником Матьё: эта дружба основана на таком сходстве темпераментов, какое за всю жизнь у меня было с немногими. А потом, ты старшая из моих племянниц и поэтому застала пятидесятые годы, время до начала перемен». Она признаётся мне, что не переживала более отвратительного периода, включая войну сороковых годов. Потому что идёт война, лицемерная война, чуждая и не нужная нам, скрывающая своё имя.

В эти последние дни у Мано я смогла провести один вечер в гостях у отца Антония Одайского и его жены Мириам в Салон-де-Прованс. Отец Одайский работает в Ницце, служит по воскресеньям в Каннах, а остальное время трудится дома в Салоне, дистанционно, но с утра до вечера. Он приехал за мной к Мано, которая сказала ему, что ищет утешения и поддержки не у Бога, а в своей семье. Однако семья, даже если она поддерживает нас и очень нам дорога, зачастую становится источником ужасных огорчений и больших тревог, с которыми я не смогла бы справиться без духовной помощи. Отец Антоний сказал мне: «Ваша тётя всё ещё очень красива, её сильно любили и любят до сих пор, она потеряла мужа и держится за родных, чтобы сохранять равновесие».

Я нашла его измученным усталостью, бледным — православный русский интеллигент XIX века или даже периода коммунистических гонений. Коллеги говорят ему шутя: «Ты русский — ты создан для страдания!» Он объясняет мне, что изо дня в день исполняет свой долг священника и главы семьи. С каждого дня довольно своих забот. Божья воля открывается постепенно. Поскольку он лишился своего прихода, церковь св. Архангела Михаила находится в очень плохом состоянии из-за войны и санкций, а русские, вернув её себе, не могут её отремонтировать, он попросил одного католического священника, поляка, о разрешении служить православные литургии у него в церкви. Тот принял его как родного, спросил, говорит ли он по-польски; отец Антоний ответил ему по-украински. Его жена устаёт почти так же, как он, и мне было совестно их обременять, но мы не виделись почти три года, и мне их недоставало. Она ведёт курсы французского для иммигрантов и с интересом выслушивает разные истории этих людей, думавших найти Эльдорадо в нашей стране, всё более бедствующей; несомненно, им внушают такую иллюзию, чтобы завлечь сюда. Супруги изнурены, но сохраняют согласие и внимание друг к другу, преисполнены юмора и не жалуются. Их красивые дети, хорошо воспитанные и здоровые, иногда готовят им ужин, когда видят, как выражается Мириам, что родители «при последнем издыхании». Они недавно купили этот деревенский дом, где им просторней и живётся спокойнее. Действительно, Салон — очень красивый городок, в нём сохранились маленькие магазинчики, причём в нетронутом виде, а вокруг красивая лесистая местность. Я заметила у них старинный буфет и комод — подарки соланцев. Кстати, в монастыре меня заинтриговало обилие шкафов на галерее, напоминавшее торговый склад. Отец Теотокис и сёстры затеяли собирать и раздавать красивую старую мебель, от которой избавляются современные варвары и за которую больше ничего не дают.

Оба, кроме всего прочего, открыли издательство, которое публикует для детского чтения переводы хороших русских книг о православных святых, с красивыми и не слащавыми иллюстрациями, и катехизическую литературу. У них выйдет заказанный мне перевод романа Юлии Вознесенской «Мои посмертные приключения». На данный момент они распределяют книги в основном по православным приходам и монастырям. Обратно я ехала поездом до Сен-Шарля и оттуда на метро; прошла по улице Сен-Жюльен, где до сих пор много стариков-французов. Я снова беседую с Мано, которая говорит о моём отце, обо всех покойных родных, гуляю с ней по саду и даю советы насчёт растений, хотя не разбираюсь в них так хорошо, как моя мать и мой дедушка. Сестра надавала мне уйму рекомендаций — проявить инициативу, взять всё в свои руки, — но этого не понадобилось, потому что три дня мы питались остатками воскресного пира, как две престарелые студентки, не чинясь, ничуть не стесняясь друг друга. Потом мы расстались, опять же, как если бы нам вскоре предстояло свидеться: безмятежно.

Я взяла чемодан и спустилась в метро, потому что на пунктуальность марсель - ских таксистов полагаться нельзя.

5. С высоты небес

Марсельское метро по техническим причинам высадило меня с чемоданом на станции Тимон, я не представляла, как добраться оттуда до вокзала Сен-Шарль, какая-то предупредительная арабка довела меня до автобуса, добившись от шофёра, чтобы он выкроил для меня место. Сидя в экспрессе, я смотрела на бегущую за окном Южную Францию, марсельские хаотичные выселки, на следы былого; свет… Мне не удавалось подвести итоги путешествия, я была им наполнена, как мех вином. Тут мне на глаза навернулись слёзы при мысли о тёте Мано, о сестре, о моих кузинах, Солане, отце Антонии и его семье, бельгийцах: я ощутила, как сильно их люблю, хотя не знаю, смогу ли ещё с ними встретиться, будут ли они все ещё живы, когда это станет возможным. Франция предстала мне кладбищем собственного народа, с несколькими уцелевшими и несколькими лучиками света, которых большинство не замечает, не имея нужных органов восприятия, не зная им цены, не ведая их спасительной силы. Дочь старого монаха ждёт смерти отца, чтобы взять своё — устроить дачу с бассейном в доме, где, на самом верху, бодрствует чистая молитва, о которой она не имеет понятия. Солан притягивает людей, но местных — не очень: они социалисты, антиклерикалы, некоторые даже настроены враждебно. Всё тлеет наподобие углей, но в последние времена эти редкие очаги сыграют, возможно, провиденциальную роль. Мне пришли на ум удивительные научно-фантастические романы Юлии Вознесенской, апокалиптические и православные. Я нахожу знаменательным и обнадёживающим, что в этом вопросе стираются ведомственные и политические границы, что последняя католичка своей деревни звонит в колокола, приветствуя православных паломников, польский священник даёт приют отцу Антонию, а Солан переживает духовный подъём, хотя находится под омофором патриарха, в моих глазах не менее бесчестного, чем Варфоломей.

Стоя на пороге, Мано сказала мне, словно благословляя: «Там ты на своём месте, и это заметно: ты выглядишь умиротворённой. Во Франции ты бы никогда не нашла себя. Это твоё предназначение». И я ощутила бесконечную любовь и печаль — бесконечную, но тихую, какую в православии называют просветлённой. Я словно исполнила какое-то нужное дело, под покровительством моего ангела-хранителя, и получила божественное ободрение, своего рода благодать. В самолёте я сидела рядом с каким-то сенегальцем, который, помолившись, заговорил со мной об исламе. Он объяснил мне, что Бог — это Творец, но не твари и не творение, что мы существуем для поклонения Ему. Я слушала, потому что, по правде говоря, слишком устала и была слишком погружена в свои мысли, чтобы обсуждать подобные вещи. Но моя, возможно, несколько пантеистическая жилка не позволяет мне смотреть на них так. Создатель и Его творение представляются мне таинственным образом взаимосвязанными, одно вытекает из Другого. Конечно, Бог отец непостижим, но его Дух наполняет всё на свете, и Он любит нас до такой степени, что Его Сын во - плотился и претерпел ради нас жестокие муки. Эта Троица ждёт от нас не простого поклонения, а любви, отклика, соучастия в таинственном процессе, который больше нас и в котором мы сразу и субъект, и объект.

Всё-таки между тем, что рассказывал этот сенегалец, и нашей верой обнаружилось нечто общее. «Когда я молюсь, — сказал он мне, — птицы молятся вместе со мной».

То же самое чувствую и я. Когда разговор коснулся участи Франции, он спросил меня: «Это из-за иммиграции? Из-за смены населения?»

— Не стану отрицать, хотя к вам, например, я не испытываю особой враждебности, как и к другим приличным представителям многообразия; свою вражду я приберегаю для тех, кто пожелал нашего истребления и организовал его, и для их сообщников, а это не африканцы и не арабы. Но, сами понимаете, подобный наплыв инородцев, сильно отличающихся от нас, так изменил наш генофонд и культуру, что мы скоро исчезнем, и уже сейчас мне кажется, что я пишу на мёртвом языке.

— Тут вы ошибаетесь: ведь мы все говорим по-французски, французский язык сохраняет своё международное значение.

Безусловно, однако французский, усвоенный мною, и связанная с ним культура — это плод определённой почвы, истории, веры, необычайно древнее наследие, которое этим людям не принадлежит. Правда и то, что с каким-нибудь французским дебилом-леваком мне не удалось бы обсудить этот вопрос в столь взаимно уважительном тоне.

Chroniques de Pereslavl: 2024

Лоранс Гийон