С высоты Голгофы и Гете – нуль.
Б. Садовской, 1918
Человечество отходило от Христа и
опять возвращалось. Вернется и ещё.
Садовской Б. «Пшеница и плевелы», 1936–1941 гг.
Среди выдающихся авторов Серебряного века многие до сих пор остаются незаслуженно почти забытыми – в первую очередь те, кто «не вписывается» в чисто светскую либерально-прогрессистскую концепцию этой исторической эпохи, доныне господствующую в академическом дискурсе. Остро необходим иной – традиционалистский – взгляд на Серебряный век, который был также и эпохой религиозного возрождения в русской культуре. Это другой Серебряный век, который намного более насущен для возрождения современной русской культуры, чем его светский, а часто даже и ещё почти советский его образ. Такое видение Серебряного века по-иному раскрывает и значимость многих хорошо изученных авторов – начиная с А. Блока – как авторов православных, хотя и увлеченных в определенные периоды творчества антихристианскими соблазнами – «музыкой революции», декадентством, антропософией и т.п.
Но ещё более актуальной задачей является если и не «открытие» новых имен (они уже известны), то введение их в актуальную культурную память и исследование их идей. Среди таких имен первостепенное значение имеет Борис Александрович Садовской (1881-1952; «Садовской» – это его литературный псевдоним, по отцу он Садовский) – поэт, прозаик, драматург, литературный критик и в зрелый период жизни, который начался с 1917 года – яркий мыслитель-традиционалист. О значимости Садовского как литератора могут свидетельствовать, например, свидетельство А.И. Цветаевой о том, что Горький «Бориса Садовского уже с 15 лет считал выдающимся талантом» [15, с. 3]. Есть и ряд других очень позитивных и почти восторженных отзывов о Садовском в «Дневнике» А. Блока, рецензиях З. Гиппиус, В. Ходасевича и др.
А. Блок чрезвычайно высоко оценил историко-литературные очерки Б.А. Садовского, объединенные в книге «Русская Камена» (М., 1910), и писал ему после получения от него «Русской Камены»: «по-моему, эта книга настраивает душу лучше многих прекрасных стихов тем именно, что возвращает чистейшие юношеские переживания любящим поэзию, в частности – русскую. Вы как бы нашли фарватер среди мелей истории литературы и литературной истории. Для этого мало любви к истории только или любви к архивам и библиографии, но необходима живая любовь. Потому я думаю, что Ваша книга, при всей своей целомудренной сдержанности (или, скорее, именно потому, что она этим целомудрием исполнена), – входит прямо в жизнь; оценки Ваши в большинстве случаев должны стать “классическими”. Меня эта книга и научила, и вдохновила, и многое мне напомнила» [4, с. 322]. Очевидно, что автор, который «научил и вдохновил» А. Блока, не может не относиться к незаурядным мыслителям.
«Новый журнал», публикуя в 1978 г. «Заметки» Садовского, писал об авторе так: «Борис Александрович Садовский (Псевдоним Садовской), род. в 1881 г., умер в 1952 г. в Москве. Замечательный литературный критик. Сотрудничал в журнале московских символистов “Весы”, но был внутренне чужд символизму и пo вкусам, влечениям был ближе к акмеистам. Издал несколько сборников стихов... Интересны его исторические повести – “Двуглавый орел” (о Потемкине) и другие. Подчеркивал свою верность монархии» [12, с. 135]. Возвращение наследия Садовского началось в 1990 г. сборником прозы «Лебединые клики», который, как отмечал С.В. Шумихин, «открыл сегодняшнему читателю писателя оригинальной и весьма своеобразной мысли, тонкого стилиста-прозаика, незаурядного поэта. Его яркое дарование выделяется даже на фоне блестящей плеяды литераторов Серебряного века. Числить Садовского в категории полузабытых, второстепенных величин, как это продолжалось на протяжении более чем полувека, – позорное расточительство и пренебрежение талантом, которым в другой стране законно бы гордились» [23].
Наиболее полное издание «Морозные узоры. Стихотворения и письма» (2010) включает в себя более 400 стихотворений Б.А. Садовского, а сам автор охарактеризован в нем так: «заметная фигура в истории литературы Серебряного века. До революции у него вышло 12 книг – поэзии, прозы, критических и полемических статей, исследовательских работ о русских поэтах. После 1920-х годов писательская судьба покрыта завесой. От расправы его уберегло полное забвение: никто не подозревал о том, что он жив» [16, с. 3].
Архимандрит Кирилл (Семенов), духовник Московской епархии, клирик Богородице-Смоленского Новодевичьего монастыря, в котором жил всю вторую часть своей жизни (1928-1952) Б.А. Садовской, в 2007 году опубликовал статью «“Радостный схимник”. К 55-летию со дня кончины Бориса Александровича Садовского», в которой дал такую характеристику: «Поэт, прозаик, драматург и литературный критик, Садовской, написавший сравнительно не так уж и много, своё особенное место в истории русской литературы первой половины ХХ века занимает, тем не менее, по праву… К 1918 году Борисом Садовским опубликовано было шесть поэтических книг (последняя, “Обитель смерти”, в 1917)… В годы, когда “Страна Советов” судорожно пыталась истребить у своих подданных самую память о душе и святыне, одинокий отшельник, укрывшийся не столько за стенами разорённой обители, сколько во внутренней клети своего сердца, записывал в дневнике: “Я перехожу окончательно и бесповоротно на церковную почву и ухожу от жизни. Я монах… Православный монах эпохи перед Антихристом”… Садовской скончался 5 марта 1952 года; на третий день – этому есть свидетельство – был отпет в Успенской церкви Новодевичьего монастыря (к тому времени несколько лет уже как открытой) и погребён на кладбище за монастырской оградой, рядом с могилой жены его Надежды Ивановны, умершей ранее» [Выделено мной. – В.Д.][2].
До настоящего времени изучением наследия Б.А. Садовского занимались в основном филологи, и как мыслитель он о сих пор фактически не изучался, что безусловно является печальным недоразумением. Среди работ литературоведов следует выделить статьи его первого публикатора С.В. Шумихина, докторскую диссертацию [7] и серию статей Ю.А. Изумрудова, а также ещё нескольких авторов, которые исследовали частные историко-литературные вопросы. Но первые опыты рассмотрения его как поэта-мыслителя появились в статьях О. Мономаха «Борис Садовской как поэт Святой Руси. О “забытом” писателе Серебряного века» [9], С.Н. Пяткина [10] и Д.И. Стогова [20].
Целью данной статьи является анализ наследия Б.А. Садовского как замечательного православного мыслителя-традиционалиста, в первую очередь на основе анализа эссе «Святая реакция», которое относится к жанру философско-мировоззренческого манифеста, а также ряда других его текстов.
Литературный дебют Б.А. Садовского в печати относится ещё к 1901 г. (стихотворение «Иоанн Грозный» было опубликовано в нижегородской газете «Волгарь»). В 1911-м он написал «Гимн в память 300-летия подвига героев Нижегородского ополчения», защитивших Россию в период Смуты:
Хвала и честь героям старины!
Вам третий раз исполнилось столетье.
Защитники родной своей страны
В годину смут, тревог и лихолетья.
Поток врагов был грозен и велик,
Родимый край был мрачен и пустынен,
Но спас его из Нижнего мясник,
Хвала тебе, великодушный Минин!
С тобою князь Пожарский в вихре сеч.
Им спасена Московская держава.
От Минина приняв народный меч,
Он дал Руси спасенье. Слава! Слава!
Хвала и честь! Пускай переживет
Века веков могучая та сила,
С какой в Кремле приветствовал народ
Венчанного на царство Михаила [16, с. 272].
Стихотворением этим Садовской очень дорожил. Оно было выпущено Нижегородской археологической комиссией отдельной листовкой тиражом 10 000 экземпляров, положено на музыку. Это подлинно гимн.
Из мемуарных свидетельств известно, что жилище поэта и в его зрелые годы украшали «портреты Николая I – кумира с детских лет, украшавшие стены его комнат – в фас, профиль, на коне, в шинели – пройдут через все статьи и очерки... В Николаевской эпохе видел Садовской идеал этический, эстетический, модель государственного устройства, в котором государство и церковь, государство и общество, общество и человек взаимозависимы и взаимосвязаны естественно и неразрывно, как душа и тело. Дворянская усадьба в его творчестве явилась мельчайшей клеточкой России, исполненной жизнью вечной, как ход времен года» [1, c. 173]. Еще гимназистом он записывал в своем дневнике: «Завтра – Священный день Тезоименитства Его Императорского Величества Государя Императора Николая II Александровича. Я горжусь тем, что нахожусь под властью самодержца, а не паршивого коро лишки, который слова не может пикнуть без согласия своего рейхстага или парламента, дающего ему средства на жизнь; не под властью взбалмошной республики, глупейшего государства в мире, а САМОДЕРЖЦА, помазанника Божия, отцы, деды и прадеды которого властвовали также над нашими предками» [Цит. по: 1, c.174].
В. Ходасевич, поверивший слухам о гобели Садовского, в 1925 году написал статью «Памяти Б.А. Садовского», в которой продемонстрировал свое непонимание его мировоззрения: «любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность… тут им руководило скорее эстетическое любование старой, великодержавной Россией, даже влюбленность в нее – нежели серьезно обдуманное политическое мировоззрение. Как бы то ни было, монархизм в эпоху 1905-1907 годов был слишком непопулярен и для писателя не мог пройти безнаказанно. Садовской же еще поддразнивал» [21, с. 326]. Нет, руководило Б.А. Садовским совсем не это, о чем косвенно свидетельствует сам Ходасевич, рассказывая о том, как он навестил Садовского летом 1917 года в лечебнице и увидел, что тот изучает свв. отцов Церкви. А по поводу «революции» он сказал Ходасевичу сквозь слезы: «Это всё вы Россию сгубили, проклятые либералы» [20, с. 329]. Это именно серьезно обдуманное политическое мировоззрение.
О поэзии Садовского В. Ходасевич, очень взыскательный критик, писал очень уважительно следующее: «Стихи его никогда не изумляли, не поражали, даже и не восхищали, – но это всегда была чистая и возвышенная поэзия. Точно учитывая свои силы, Садовской в поэзии был несколько сдержан, как был и в жизненном обиходе. Если угодно, лирика его была даже суховата, – но зато читатель никогда не мог заподозрить Садовского в желании показаться не тем, что он есть, – в позерстве, притворстве, лжи. Садовской был правдив. А быть правдивым поэту труднее, чем об этом принято думать» [21, с. 327].
Не менее уважительно В. Ходасевич писал и о научных трудах Садовского как историка литературы: «Наиболее ценными мне представляются его работы над неизученными черновиками Фета. Садовскому же, кстати сказать, принадлежит и первое опубликование документов и обстоятельств, относящихся к предсмертным минутам Фета. Как историк литературы Садовской мог гордиться любовью П.И. Бартенева и М.О. Гершензона» [21, с. 328].
В 1916 г. 35-летний Б.А. Садовский был парализован вследствие сифилиса, и вторую половину своей жизни был лишен возможности самостоятельно передвигаться, однако сохранил ясность ума и творческую работоспособность. Более того, именно эта тяжелейшая болезнь наверняка спасла его от репрессий и гибели в 1920-1930-е годы. (Аналогично смог выжить и М.М. Бахтин). Но ещё более важно было нравственное влияние «постыдной» болезни на его личность. Оно привело его, бывшего поэта из «богемы», к покаянию и воцерковлению.
В 1917 г. он был фактически единственным из известных поэтов, кто понимал жертвенный подвиг императора Николая Второго. Он написал тогда:
Лишь пред тобой немели лиры
И замирал хвалебный строй,
Невольник трона, раб порфиры,
Несчастный Николай Второй! [18, с. 110].
В 1928 г. Б.А. Садовской переехал в Москву, где ему дали жилье в подвале под церковью Новодевичьего монастыря: здесь из вросшего в землю окошка Садовского видна могила Дениса Давыдова, о котором в 1910 году Садовской писал когда-то в своей первой книге «Русская Камена». Радом могилы былых приятелей: вначале Брюсова, затем Белого, Эрна, Чулкова, Пяста. После того, как монастырь стал филиалом Государственного Исторического музея, в нем жила целая колония писателей, художников. Сотруднице Музея Новодевичьего монастыря Т.А. Марголина смогла установить, где именно проживал в течение почти четверти Садовской. До 1949 г. местом жительства его была крошечная квартирка, устроенная в подклете Успенской церкви, а последние годы, вплоть до самой кончины, обитал он в Чеботарной башне у той стены, что отделяет монастырь от кладбища. Закрытая в начале 20-х обитель на долгие годы заселена была огромным числом людей, ютившихся здесь во множестве «квартирок» и комнаток [2]. В этом монастырском заточении он предавался размышлениям, молитвам, творчеству и созерцаниям. В стихотворении 1929 г. он писал:
Пчела прозвенела над тихой могилой.
В траве одуванчик: живая лампадка.
Гляжу и тоскую о Родине милой,
О бедной России, упавшей так гадко.
Восприятие крушения России он понимал как начало Апокалипсиса:
О чем ты хлопочешь и плачешь, старуха?
Давно у нас нет ни домов, ни законов,
Запрыгали звезды, и мир закачался.
«Сейчас только люди моего возраста и старше могут, как следует, понимать старую Россию, – записывал он в дневнике 13 февраля 1931 года. – Я пережил исторический перелет небывалой, невообразимой широты и силы. Я езжал в чичиковской бричке, останавливался в тех же гостиницах, на тех же станциях, что и Гоголь, едал те же блюда, видел те же вывески, слышал те же речи. Конец 1-го тома “Мертвых душ” для меня живая, близкая современность. И я же застаю аэропланы. Первые автомобили, кинематографы, радио – все это появлялось одно за другим на моих глазах. Мечтать поэтому о возрождении России так же глупо, как надеяться на восстановление древней Греции. Люди теперь из другого теста, с другой душой. Им не жалко ломать наши святыни, т. к. колокольный звон для них ничего не значит, а Гоголь скучен. Дети спрашивают старших, что значит “Христос Воскресе” – не по-французски ли это?» [10, c. 177]. А в дневниковой записи ноября 1932 г., под впечатлением «народных гуляний» по случаю годовщины «Октября», отмечает: «Я пережиток прошлого, и такого прошлого, которое для нынешних людей неинтересно просто потому, что непонятно. Не нужен я. Что же мне делать? – 1). Готовиться к вечной жизни, к загробному блаженству. Кое-что уже сделано. Расстался я, и думаю навеки, с Венерой и Вакхом. Исполняю всё, что велит Православная церковь – конечно, по мере времени и сил. 2). Читать днём книги из своей библиотеки, а вечером слушать по радио оперы и концерты. 3). Пить, печь и веселиться (пить чай, печь хлеб, веселиться, созерцая прошлое). Я – уволенный в отпуск труп. Мой гроб – моя комната» [13, c. 184]. Уже в 1917 г. он написал такую «эпитафию» себе:
Мой скромный памятник не мрамор бельведерский,
Не бронза вечная, не медные столпы:
Надменный юноша глядит с улыбкой дерзкой
На ликование толпы.
Пусть весь я не умру, зато никто на свете
Не остановится пред статуей моей
И поздних варваров гражданственные дети
Не отнесут её в музей.
Слух скаредный о ней носился недалёко
И замер жалобно в тот самый день, когда
Кровавый враг обрушился жестоко
На наши сёла и стада.
И долго буду я для многих ненавистен
Тем, что растерзанных знамён не опускал,
Что в век бесчисленных и лживых полуистин
Единой Истины искал.
Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый,
Или на городской бушующей тропе,
Не скроет идол мой улыбки ядовитой
И не поклонится толпе.
Стилизация под «Памятник» Пушкина здесь не литературная игра, а сознательный прием: поэт говорит не только собственном конце, и даже не о конце императорской России, а фактически о конце того мира, который имел смысл своего существования. Пришедшие новые варвары вызывают только презрение. С.Н. Пяткин писал: «В прижизненной критике и мемуарных свидетельствах о Борисе Александровиче Садовском прочно сложилась репутация писателя как строгого и взыскательного хранителя традиций “золотого века” отечественной культуры... Наверное, демонстративное “черносотенство” Садовского вкупе с его дворянским мундиром и домашней картинной галереей, состоящей только из портретов Николая I, отчасти были фрондерской позой писателя. Однако все это не служит каким-то веским доказательством несерьезности его монархических убеждений, сугубо эстетической привязанности к самодержавной России. Большая, если не сказать – подавляющая, часть его произведений сюжетно связана с Николаевской эпохой» [10, c. 127-128]. Это повести «Кровавая звезда» (1919) и роман «Шестой час» (1921), в котором, как и православные святые, называет советскую власть «заслуженным наказанием всем за измену Помазаннику Христову» [19, с. 37]. Генезис интеллигентской русофобии Б.А. Садовской раскрыл в «Кровавой звезде»: «темно-красный пятиугольник», который после 1917 года большевики сделают своей государственной эмблемой, показан как символ масонских кругов, а затем – всех антирусских, антиправославных, антимонархических бесовских сил. В «Кровавой звезде» рассказывается, как идеологам русофобии (иностранцам! – такой акцент важен для автора) удалось вовлечь в свои сети цесаревича Александра, будущего императора-освободителя Александра II. На событийном, внешнем уровне в «Шестом часе» – смерть царя-самодержца, в подтексте же – идея воскресения и бессмертия, ведь «“Шестой час” во всем комплексе его глубочайшей ассоциативной символики – своеобразный роман-апокалипсис, пророчество неизбежного исторического, геополитического сокрушения сил Зла, всех врагов государства Российского» [6, c. 397].
Стоит отметить и перекличку названий: в самом конце ХХ века появился «Час шестый» (1999) – завершающий роман выдающегося писателя-«деревенщика» В.И. Белова о геноциде русского народа в 1920-30-х годах. В 1921-м, одновременно с «Шестым часом», Б. Садовской пишет эссе «Святая реакция», своего рода религиозно-философский комментарий к роману. Позже, устами схимника, персонажа своей повести «Александр Третий» (в адрес самодержца): «А спасение чудесное твое зря было, что ли? Великая тайна в нем явлена: русским царем единым держится мир. Десница твоя не пускает антихриста. <…> Оглянись, православный государь. Один ты помазанник Христов на земле, один самодержец. Прочих владык избирают грешные люди, тебя сам Бог. И только ради тебя щадит растленную землю рука Господня» [11, с. 19]. «Шестым часом» в период крушения всего и вся Садовской словно бы заклинал судьбу: не погибнет Россия, Святая Русь, как бы ни сильны были ее враги, к каким бы ухищрениям ни прибегали.
Наконец, уже в 1930-х он втайне пишет завершающий роман «Пшеница и плевелы», в послесловии к публикации которого в 1993 году известный литературовед В.Э. Вацуро писал: «В годы диктатуры Сталина и массовых репрессий он написал произведение откровенно монархическое и клерикальное, “контрреволюционное” в самом полном и точном значении этого слова. В нем Николай I, подвижник, мудрец, политик и воин, отеческой рукой охраняет общественные и нравственные устои. В нем над Россией простерты не “совиные крыла”, а благословляющая рука носителя евангельского духа митрополита Московского и Коломенского Филарета. И сама Россия предстает в нем в своем патриархальном облике, и высшее ее духовное сокровище – передаваемый от поколения к поколению, органически наследуемый жизненный уклад. Материальный прогресс разрушает его. Вся жизнь Лермонтова – взращивание “плевел” и отторжение “пшеницы”. Он носитель “дьявольского” начала еще в большей мере, чем Пушкин, приговор которому выносится устами Кукольника: “соблазн”, служение врагу рода человеческого. Подобно Печорину, Лермонтов сеет зло и несет с собою гибель; нечто инфернальное есть и в его власти над людьми... Он отказался от своего божественного предназначения» [5, c. 143].
Окончание романа, написанного в 1936-1941 гг., таково:
«Икона светит райским отблеском таинственного дня.
Троицкая Лавра. Весенний вечер. Владыка Филарет отдыхает на крылечке; перед ним в облаке траурной кисеи склоняется заплаканным лицом Наталия Соломоновна Мартынова.
– В самой суровой пище от Бога положен вкус и есть утешение в самом тяжелом жребии. Что нам потребно, знает один Господь.
– Я хочу постричься, владыка.
– Не всем под силу иноческий крест. Идите в мир. У вас есть близкий человек: он любит вас с детства. Будьте ему верной и послушной женой. Воспитывайте детей в отеческих преданиях, в верности православной церкви и самодержавному Царю. Долг жены – ограждать труды и досуги мужа от житейских мелочей. Прощайте. Бог с вами.
Долго стоит на крылечке, перебирая четки, владыка Филарет. Пушистые, рассыпчатые волокна медлительных облаков; сияющие главы и кресты святой обители; светлый, как стекло, монастырский пруд с поникшими ветлами, изумрудным тростником и краснокрылой цаплей; перекличка радостных пташек на дряхлой дуплистой иве; тихий вечерний благовест.
Слава Богу за все» [17, c. 141].
Не только Лермонтов предстает у Садовского инфернальной фигурой, но он радикально переосмысливает и значение Пушкина. С другой стороны, как пишет В.Ю. Белоногова, «создается впечатление, что Гоголь теперь постоянно присутствует в его сознании. Образ Гоголя-трансцендентного становится “персонажем” внутренней жизни Садовского, проделавшего путь “от Фета к Филарету”, по его словам <…> Пушкинское присутствие в творческом сознании Садовского в каком-то смысле эволюционирует в обратном направлении. Если прежде Пушкин был «идейно-эстетическим центром художественного мира» Садовского, то теперь он духовно отторгает его. “Понятно, чьим огнем твой освещен треножник, Когда в его дыму Козлиным голосом поет безбожник Кумиру твоему”, – так обращается он теперь в стихотворении “Пушкин” (1929–1935) к тому, кого в 1917 году в стихотворении с таким же названием именует “Пушкин-солнце, Пушкин-бог!”» [3, c. 106]. Теперь именно Гоголь становится для него центром нового литературного канона – как автор, столь радикально порвавший со светским писательством и обратившийся к почти монашеской жизни и духовной аскезе. Именно в нем теперь Садовской усматривает прообраз новой русской литературы, если Россия не погибнет, а воскреснет. Он писал об этом радикально: «Вот когда мы поймем духовное ничтожество декабристов и Пушкина, когда уразумеем, что Обломов – тип положительный, а Штольц – глубоко отрицательный, что Старосветские помещики есть идеал, апофеоз, что изо всей нашей литературы можно оставить только Жуковского и Гоголя, а прочее сжечь – тогда можно будет надеяться на что-то» [13, c. 180].
В январе 1941 г., отвечая на поздравления К.И. Чуковского с 40-летием литературной деятельности, Садовской писал: «Мы не виделись 25 лет. Это теперь такой же примерно срок, как от Рюрика до 1914 г. Я все это время провел “наедине с собой”, не покидая кресла, и приобрел, зато такие внутренние сокровища, о каких и мечтать не смел» [13, с. 192]. О каких же «внутренних сокровищах» он говорит? Б.А. Садовской записывает в 1918 году: «с высоты Голгофы и Гете нуль» [15, c. 422]. Именно оценка всей истории и культуры с высоты евангельского Откровения и становится главным в мировоззрении Б.А. Садовского. Это – основание философии русского традиционализма.
Тетрадь его заметок начата в августе 1929 г. Литургией Василия Великого, переписанной из служебника 1659 года. Дни свои он старается построить по заветам свв. отцов церкви, вырабатывая устав «добровольного монаха» новой «эпохи перед Антихристом» [1, c. 175]. В записях он образно выразил свое новое мироощущение так: «Преходит образ мира сего. Прежде все крепко держалось: мебель, тишина, канарейки, самый воздух. Пушкина необходимо преодолеть. Теперь это очень легко. Пора мне творить не стихи, а самого себя. Люди каждую секунду умирают и падают в вечность, точно стручки с акаций» [13, c. 178].
Эпиграфом к своим заметкам этого периода он сделал высказывание свт. Филарета (Дроздова): «Если век стремится в бездну, лучше отстать от него». Но первый же афоризм самого Садовского отличается трагическим цинизмом: «Надо не вешаться, а постепенно давиться петлей: эта смерть приятна» [12, c. 135]. Речь идет о том, что гибель христианской культуры можно переживать и как радость последнего подвига её сохранения. Здесь же он так продолжил свою ключевую мысль о необходимости евангельской оценки всей культуры: «на пробном камне Православия даже Пушкин оказывается – так себе. Поэт – и только. Блестящий стиль у таких писателей как Пушкин или Розанов – чешуя на змеиной коже. Привлекает, отвлекает, завлекает. А как в настоящий возраст войдешь, вся пустота их сразу откроется» [12, c. 144].
Столь «скандальный» взгляд на русскую литературу он ещё продолжил следующим образом: «Вот когда мы поймем духовное ничтожество декабристов и Пушкина, когда уразумеем, что Обломов – тип положительный, а Штольц – глубоко отрицательный, что Старосветские помещики есть идеал, апофеоз, что изо всей нашей литературы можно оставить только Жуковского и Гоголя, а прочее сжечь – тогда можно будет надеяться на что-то» [13, c. 180].
Однако эта надежда на будущее воскресение христианской культуры и православной России у него появилась не сразу, она прошла через муки тяжких сомнений и отчаяния: «8 ноября 1932. Стою на рубеже совсем новой жизни. Прежде всего я сознаю, что прошлое навеки кончилось, что Русь погребена безвозвратно, причем на ее могиле не крест даже вбит, а осиновый кол. Отсюда выводы: Если Россия умерла, умер и я. Меня нет» [13, c. 183]. В этом падении в отчаяние, как в символическом прохождении через смерть, происходит «новое рождение» – уже не поэта-символиста, а православного мыслителя.
Переживший свое второе, духовное рождение, Садовской воцерковляется в меру своих малых сил, читает свв. Отцов Церкви, выписывает для себя молитвы св. Иоанна Кронштадтского: «Молитва Иоанна: Боже, имя Твое Любы: не отвергни мя заблудшего. Имя Твое Сила, укрепи мя, изнемогшего и падшего. Имя Твое – Свет: просвети мою душу, омраченную житейскими страстями. Имя Твое Милость: не остави мя милостию Твоей. Моя молитва: Господи, верни меня к истокам дней моих. Ущедри, Боже, руку Твою!» [13, c. 182]. Внутреннюю логику духовного рождения личности Садовской сформулировал так: «Если человек может поверить в себя, как же ему не поверить в Бога» [13, c. 177]. Здесь тоже нужно усилие воли. Далее он вывел для себя новые жизненные правила: «Главное: не спешить ни в чем, все делать медленно и монументально. Смысл моего кризиса – уход во внутреннюю жизнь ради поисков Царства Божия внутри меня сущего (О, если б мне стать духовным Колумбом!) и творческая работа над самим собой» [13, c. 186]. Он пишет теперь о том, что «Царство Небесное – вот моя обетованная страна. Да будет воля Твоя!» [13, c. 188].
Относительно происходящих в ХХ веке катастрофических событий он в конце концов сделал суровый апокалиптический вывод: коммунизм «призван обновить весь мир и выжечь старую плесень – явиться бичом Божиим – и тогда со временем он все равно очнется и пойдет к обедне; или ему назначено расчистить путь для грядущего за ним антихриста. В обоих случаях честь ему и слава» [13, с. 188]. В последних словах можно увидеть некоторый цинизм, но в них просто выразился православный духовно-трезвый взгляд на вещи.
Предреволюционная деградация «образованного слоя» вызывает у него отвращение, и в этом он видит одну из причин «революции» – но не оправдание её: «Как вспомнишь эпоху 1905-1914 гг. – всю брюсовско-милюковскую, сологубовско-аверченковскую гниль и пошлость, сплошной “бобок”, журналы и газеты вроде “Русского богатства” и “Речи”, цинизм сверху и хамство внизу, вырождение и оподление – хочется сказать с поклоном: спасибо, милые люди! Правда, вы поступили по пословице: осердясь на вшей, шубу в печь» [13, с. 177].
Однако «революция – это не причина, а следствие: следствие катастрофы более фундаментального порядка – разрушения религиозных основ жизни. Это разрушение уничтожило смысл и жизни, и смерти, и поэтому «нынешняя жизнь есть противоестественное соединение отрицательных элементов жизни и смерти без их положительных сторон» [13, с. 180]. Духовное оголение человека от всех «предрассудков» стало лишь его деградацией: «раздевшись донага, человечество отдыха не получило: нервы свои оно отдало машинам, а те могут работать и без них» [13, с. 177]. Отсюда вывод: «Консерватизм есть врожденная, природная склонность: охранять все без исключения. Ищите ЦБ [Царство Божие] – все остальное приложится. Сейчас остальное приложилось, а ЦБ нет» [13, с. 177].
Как можно было бы вернуться из этого противоестественного состояния обратно в нормальное? «Единственное спасение не только для Европы, но и для всей вселенной – это разрушить пути сообщения, фабрики, заводы, переломать машины и рассадить ученых по камерам, а еще лучше придушить. Потом заняться воспитанием человечества на вечных началах. Теперь мы знаем, что последовательным и неуклонным воспитанием можно достичь всего. Это, разумеется, утопия во вкусе Уэллса. Труба возгласит раньше, чем это могло бы случиться» [13, с. 177], – иронически заключает Б.А. Садовской.
В апокалиптическом бытии остается лишь одно – буквальное следование заповедям Божии, благодаря которому человек может спасти свою душу в любых исторических условиях. Эти заповеди имеют целью исторгнуть человека из порабощенности материальным бытием: «Почему “продай имение” и раздай нищим? Не ради филантропии, а потому что вещи и деньги мешают созерцать и мыслить, мешают молиться» [13, с. 179]. Такой же смысл имеет и апостольская заповедь почитания царя, ибо «неподданный – неверующий» [13, с. 177].
Автор: Даренская Вера Николаевна – кандидат философских наук, доцент кафедры социальной работы Луганского государственного педагогического университета.
Вопросы консерватизма
|
