То, что современное человечество считает своими «проблемами» есть результат «прогресса», то есть апостасии – отступления от Христа. И решаться они могут не «прогрессом», а как раз наоборот – возвращением к утраченной нормальности христианской жизни. Садовской приводит такой главный пример: «В Богоматери, в ее земной жизни все решение женского вопроса. Что дала она христианству, как необъятно ее назначение и значение. Как велика власть ее в Царстве Небесном! А ведь она не ходила с апостолами проповедовать и никакой непосредственной деятельности не проявляла. Вековечная задача женщины: озарять мужской подвиг женственным сочувствием» [13, с. 179].
Садовской признает религиозное многообразие человечества как нечно естественное и неизбежное: «Иногда кажется, что у Христа особое, свое, частное Царство. Только для христиан, как это видно из ответов на Страшном Суде. Ну, а прочих куда? Праотцев, язычников, магометан? Вот и вспоминается, во-1-х, “малое стадо”, во-2-х, “в дому Отца обители многи суть...”» [13, с. 179].
Смотреть на литературу с высоты евангельского идеала человека непросто – это сразу же приводит автора к весьма радикальным и провокативным высказываниям: «Перечитываю “Идиота”. Достоевский – вполне писатель эпохи Алекс. II, безвкуснейшей на всем историческом пространстве нашем. Слог очень неряшлив, длинноты, повторения, какой-то нитевидный ритм – но всего ужаснее безвкусица... Стиль в обстановке в то время вообще отсутствовал: его не было – наследие Белинского и 40-х гг. Насколько Достоевский жил свиньей» [13, с. 178].
Впрочем, продолжает он, «за гениальность Достоевскому можно все простить. Но перед Гоголем он все-таки мелок. И гениальность его для меня под сомнением. Не было контакта между жизнью его и творчеством» [13, с. 179].
Однако и Гоголь, фактически ставший для Садовского мерилом величия русской литературы, далеко не во всем его удовлетворяет: «Ошибка Гоголя. Он думал совместить православие с литературой, умное делание и молитвенный опыт с продолжением “Мертвых душ”. А подобным параллелям сойтись нельзя. “М.Д.” сжечь, м. б., даже стоило, но после сожжения не умирать надо было, а жить в Боге. Слишком Гоголь был еще молод. Не умри тогда, написал бы “Живые души”» [13, с. 180]. Видимо, это его завещание русской литературе.
Интересно и парадоксально и его сужение о А. Фете: «Замечательно, что во все царствование Александра II Фет ничего не творил, за все эти 25 лет (1855-1881) дал сущие пустяки. Значит дышать нечем было. Его расцвет и сила 1840-55 и 1881-92» [13, с. 179]. Выходит, что антипоэтическая «атмосфера» была как раз годы правления царя, названного «Освободителем», когда господствовало во всем поклонение Западу и «реформам»; поэтической же она была именно в суровые эпохи любимого им Николая I и Александра III.
Авторы новой – как декадентской, так и демократической – литературы вызывают у Садовского в первую очередь сарказм. Например: «Мережковский, толкующий о глубинах Достоевского, похож на импотента, с любопытством смотрящего на акт совокупления» [13, с. 178]. Или такое признание: «Давно я убеждаюсь, что Чехов умел казаться умнее и глубже, чем был на самом деле, что, в сущности, он такой же пошляк, как его брат Александр, автор несравненных по пошлости “Записок репортера”» [13, с. 178]. Сословия – суть разные типы людей по своему духовному качеству, и это прямо выражается в литературе: «Бунин крепче, ароматнее Чехова. Бунин венгерское, Чехов – бургонское. Все-таки один дворянин, а другой интеллигент» [13, с. 190].
Садовской дает целую генеалогическую рефлексию на тему сословий:
предком моим был протопоп Нижегородского Спасо-Преображенского собора Борис Иванович, живший около 1750 г. У сына его Василия был сын Алексей, священник села Мадатова и мой прадед. Кажется, он и получил в семинарии фамилию Садовского <…> Дед со стороны матери Голов был простой лукояновский мужик. В 1812 г. 16-ти лет попал в солдаты, дослужился до офицерского чина и вышел в отставку подпоручиком. Тогда этот чин давал дворянство, и мать моя, дочь мужика и поповны, кончила Петербургский Павловский институт. Так в лице моем слились три основные сословия. Этим объясняется многое. Как было не вернуться в лоно Православной церкви потомку благочестивых иереев, священнодействовавших, быть может, с великокняжеских времен? И что может быть чище и, прямо скажу, благороднее крови русского духовенства? Ни малейшей примеси <…> Принадлежать к одному сословию с Филаретом – уж одно это есть величайшая честь и счастье. И в то время, как дворянство вырождалось, быстро вымирая и растворяясь новыми чуждыми элементами, состав духовенства оставался неизменным. И революцию выдержали многие из них с достоинством, не так, как дворяне [13, с. 188-189].
Волею судьбы оказавшись в монастырском уединении – но при этом семейном – Садовской на собственном опыте реализовал понимание семьи как «малой церкви», основанной на взаимном подвиге и служении. В том же письме К. Чуковскому 1941 г. он писал: «Живу под церковью в полной тишине, как на дне морском… У нас четыре самовара (старший – ровесник Гоголя), ставятся они в известные часы и при известных обстоятельствах. Жена моя знала когда-то латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла – зато и пельмени у нас, и вареники, и кулебяки! Пальчики оближете» [13, с. 192]. Так решается вопрос о «женском образовании», которое, как оказывается, состоит совсем не в том, чтобы окончить университет. Далее он признается К. Чуковскому: «Разрешая для себя проблему времени, сделал я независимо от Эйнштейна некоторые выводы. Сущность их можно усмотреть в прилагаемых стихах» [13, с. 192]. В одном из упомянутых стихотворений есть такие строки:
Да разве можно жизнь постичь,
Когда рассудок слеп, как сыч?
Ему не внятен вечный миг.
(Мой термин. Потом объясню.)
Куда умней в лесу стоять
И слушать ястребиный крик,
И ничего не понимать! [13, с. 194].
Образ «вечного мига» имеет архетипический характер и в поэзии, и в культуре в целом, поэтому сам по себе не является открытием Садовского. Но его собственным сильным поэтическим смыслом проникнуты эти строки, учащие читателя преодолевать себя, свою привязанность к обыденному узкому рассудку – и «распахиваться» в вечность. Кроме того, у Садовского фактически сформировалась своя философская теория времени, весьма парадоксальная. Он сводит время к физическому движению – то есть оно является внешним относительно нашего сознания, а само сознание, тем самым, изначально укоренено в вечности. Он писал об этом так: «Ни времени, ни пространства не существует: их заменяет движение земли вокруг солнца. В этом движении и заключается весь мировой обман, вернее секрет четвертого измерения. Разгадывать его вообще не стоит: здесь, на земле, это сфинкс без загадки, а после смерти и самая интересная разгадка окажется ненужной. Земля, обтачиваясь в беге вместе с моим телом, оставляет цельным мой дух. Дух сильнее солнца, ибо он бессмертен, а оно нет. В духе заключены и солнце, и земля, и движение, и бесконечность, и он сам. Поэтому он – Гений. [13, с. 181]. Понятие «гений» здесь имеет новый смысл – это синоним «внутреннего человека», изначально причастного вечности и чуждого времени: «Тело мое носится вместе с землей вокруг солнца, и этот процесс называется временем... Закону движения неподвластно мое сознание – и только оно одно. Атомы мыслей и воспоминаний вечно при мне и только ждут моего зова, чтобы ожить. И вот я их вызываю. Гений мой! Бессмертие мое!» [13, с. 182]. Сущность памяти – дар вечности: «Все помню. Ergo – все живо и только через меня проходит» [13, с. 190].
Садовской дает свою феноменологию времени и вечности, от которой восходит к пониманию Пресвятой Троицы: «Здесь время и пространство. Там вечность и бесконечность. Осознание каждого данного мига всегда и непременно последним дает нам право заключить, что времени действительно нет, что оно такое же мое представление, как сон или, пожалуй, учебник истории. Будущую вечную жизнь за гробом можно сравнить со светом различной силы: кому сто свечей, кому двести, а кому и две. По силе и по заслугам. Догмат Троичности как сосуд из трех частей: каждая часть окрашена своим особым цветом, но стекло и жидкость одно и то же» [13, с. 179].
В стихотворении «Старая Москва» (1935) дано чувство вечности так:
Скажи, кто проходил вот этим перекрестком
Тому назад сто, двести, триста лет?
Не повторяется ль мгновенным отголоском
Неповторимого мгновения отсвет? [16, c. 204].
Здесь вечность дана как вечное, то есть непреходящее прошлое, которое живо и не исчезнет в небытие никогда. В другом стихотворении того же года вечность понята, наоборот, как предстояние концу времен:
Наступает срок возмездья,
День огня, конец борьбы,
И ревнивые созвездья
С нетерпеньем ждут Трубы. [16, c. 193].
В другом стихотворении того же периода Садовской так передает свой мучительный опыт борьбы с темными силами и победу над ними:
Черные бесы один за другим
Долго кружились над ложем моим.
Крылья костлявые грудь мне терзали,
Когти железные сердце пронзали
И уносили в безвестную мглу
Божью святыню и Божью хвалу
Гость белокрылый из райских полей
Пролил на раны вино и елей.
Сердце забилось нежней и любовней,
Стало оно благодатной часовней,
Где от вечерней до ранней зари
Радостный схимник поет тропари. [16, c. 208].
«Новое рождение» в духе и вечности переживается так:
Верни меня к истокам дней моих,
Я проклял путь соблазна и порока.
Многообразный мир вдали затих,
Лишь колокол взывает одиноко.
И в сердце разгорается заря
Сиянием вечернего светила.
О, вечная святыня алтаря,
О, сладкий дым церковного кадила!
Заря горит всё ярче и сильней,
Ночь умерла и пройдены мытарства.
Верни меня к истокам первых дней,
Верни меня в немеркнущее царство. [16, c. 209].
Стоит привести и переложение Садовским 1 Псалма:
Блажен, кто к нечестивцам не входил,
И с грешниками дружбы не водил,
И со злодеем не садился,
Но волею закон Всевышнего следил
И день и ночь ему учился.
Как дерево, цветущее у вод,
Листву свою хранит и в срок приносит плод,
Так он во всех делах успеет.
Не тот путь грешников, не тот:
Они как пыль, и ветер их развеет.
Вот почему не вынести им суд:
Они в собранье правых не войдут,
Господь путь верных разумеет,
А нечестивые падут. [16, c. 209].
Это переложение псалма (всего Садовской переложил их несколько) не имеет внешнего блеска стиха, но отличается гармоничностью и вдумчивостью: словно поэт старался научить читателя именно так воспринимать текст псалма – не только молитву, но и как рефлексию и медитацию.
С 1916 г. по конец 1920-х он создает цикл сонетов «Императорский венок», в которых его историософия дана в ярких образах царей. Судьба России дана в лицах – это персонологический подход. Начало – «Петр Первый»:
Державный взмах двуглавого орла
На Запад мчит, и Русь затрепетала.
Кто твой отец, родная мать не знала,
И родина тебя не приняла.
Недаром кровь стрелецкая текла
И к праведному небу вопияла;
Какой Москва была, какою стала,
Куда твоя рука нас привела?
Дыша на Русь огнем и смрадной серой,
Калеча церковь и глумясь над верой,
Как Ноев сын, ты предков осмеял.
И перед вихрем адских наваждений
Отпрянул богоносец: он узнал
Предвестника последних откровений. [16, с. 178].
Столь радикальный образ Петра как антихриста – уникален в русской литературе и дает его православное видение, без «поправок» на «достижения» Петра, по большей части весьма мифологизированные. В сонете же «Николай Первый» автор, наоборот, обращается к своему идеалу государя:
Но призрак жив и будет жить всегда.
О Николай, порфиры ты достоин,
Непобедимый, непреклонный воин,
Страж исполин державного гнезда!
В деснице меч, над головой звезда,
А строгий лик божественно спокоен.
Кем хаос европейский перестроен?
Сжимает пасть дракону чья узда?
Как в этом царстве благостного мира
Окрепли кисть, резец, перо и лира!
Как ждал Царьград славянского царя!
Но черная опять проснулась сила.
И, торжествуя смерть богатыря,
Чудовище кровавое завыло. [16, с. 181].
«Призраком» здесь назван убиенный и оболганный Павел I, также очень ценимый и любимый Садовским. А «чудовищем кровавым» здесь названа та антихристианская революция, которая началась в Европе и уже угрожала России. Об этом – сонет «Александр Второй»:
Чудовище кровавое завыло,
Ему внимает Александр Второй.
Что сыну завещал отец герой,
Всё малодушным позабыто было.
Свобода ложь, как коршун, разорила
Столетиями выкованный строй.
Царь тешился двусмысленной игрой,
Пока под ним земля не заходила.
И поздно оглянулся он с тоской:
Враги несметны, как песок морской,
Друзья и слуги сражены обидой.
Где бил фонтан – болотная вода.
Предатель царь наказан Немезидой,
Подземный гул не стихнет никогда. [16, с. 182].
Сонет «Александр Третий» повествует о том, как народный царь-богатырь сумел временно усмирить инфернальные силы («подземный гул»):
Подземный гул не стихнет никогда.
А кто сберег от взрыва храм народный?
Ты, Миротворец, витязь благородный,
С душой поэта чистой, как слюда.
Тебе кричали: нет, – ты молвил: да,
Пора ладье умерить ход свободный,
И тихо Русь повел по глади водной
Меж рифов, скал, среди обломков льда.
Кто был тебя сильнее в целом мире?
Ты указал железный путь к Сибири,
Зарю твою пел вещий лебедь Фет.
Хозяйственную мощь земля копила.
Но в полдень опочил монарх атлет,
И расцвела священная могила. [16, с. 183].
Последний в «Венке» сонет «Николай Второй», который также считается уничтоженным) аналогично должен был начинаться со строки –
И расцвела священная могила...
Соответственно, вычисленный публикаторами, так же отсутствующий, магистрал – т.е. сведение зачал из всего венка – должен выглядеть так:
Державный взмах двуглавого орла,
Предвестника последних откровений –
Дни благодатные, святые тени...
Бледнеют призраки, чернеет мгла.
Презренна слава и смешна хула.
Пробьёт свой час для новых поколений,
Вверяясь бегу роковых мгновений,
Родной святыни Русь не предала.
О, вдохновенных снов живые были!
Удары погребальные пробили,
Но призрак жив и будет жить всегда.
Чудовище кровавое завыло,
Подземный гул не стихнет никогда.
И расцвела священная могила. [14, c. 127].
Это история России, сжатая в один сонет. Метафизический сюжет русской истории – это путь от торжества православной державы через наступление тьмы и гибель; но «родной святыни Русь не предала» – и поэтому воскреснет. Об этом уже пророчествует и подвиг святости последнего царя – поэтому сонет о нем должен был начинаться со слов «И расцвела священная могила».
Эссе «Святая реакция (Опыт кристаллизации сознания)», написанное в 1921 году, содержано в себе и метафизику мировой истории. Само его название исполнено философским смыслом: реакция на «прогресс», то есть на апостасию и падение в антихристову погибель названа святой.
Б.А. Садовской радикально меняет уже сам смысл понятия «возрождение» применительно к историческим эпохам: настоящим возрождением оказывается совсем не то, что принято считать в рамках религии «прогресса», а нечто прямо противоположное. Он пишет так: «Эпоху Возрождения ведут от XVI века, с открытия Америки й типографий. На деле же начинался тогда упадок: декадентская эпоха лже-возрождения. Тянется она четыре столетия и до сих пор не окончилась. Но было ли когда-нибудь настоящее Возрождение? Было и длилось от Рождества Христова полторы тысячи лет» [15, с. 431].
Таким образом, подлинное Возрождение – это как раз то, что религия «прогресса» и официальная наука привыкли именовать, как раз наоборот, «темными веками». То есть «темными веками» именуются как раз самые центральные и священные века мировой истории – эпоха распространения христианской веры среди народов. Такое именование для христиан должно быть настоящим кощунством, но на это почему-то почти никто до сих пор не обратил внимания. «Дело Христовой Церкви, – пишет Садовской, – собирание. Собрать государство, собрать личность. Успокоить мятущееся сознание. Дело антихриста – расточать эти сокровища. Клеветать, беспокоить и смущать» [15, с. 431].
Одна из этих клевет состоит в том, что реакция на ложь и разрушение христианской цивилизации, «Реакция отождествляется с отсутствием движения. В неподвижности видят начало смерти. Но так ли это? Солнце, источник жизни, бессмертно и неподвижно. А сколько движущихся планет угасло! Законом их движения и обусловлен прогресс» [15, с. 431]. Но «по природе прогресс бессилен и лжив. Течет он неизменными путями, вращаясь в пустоте и вечно повторяясь. Это понимал Екклезиаст. Для него никакого прогресса и быть не может, раз нет ничего нового под солнцем. Ведь только действенностью солнечной реакции осуществляется пассивный прогресс земли» [15, с. 431]. Тем самым, Садовской не отрицает прогресс, но понимает его по-христиански.
Христианский прогресс состоит вовсе не в развитии науки и техники, а в развитии духовном: «На заповедях веры, любви и мира основана реакционная община: Церковь Христова. Небесный Царь вручает свой жезл земному на защиту Церкви. Отсюда божественное происхождение монархии» [15, с. 432].
Как же произошел переход от прогресса христианского к прогрессу антихристианскому? Садовской обобщает это так: «Средневековый культурный человек верил в Бога, чтил короля, рождался, жил и умирал в Церкви. Сидел на одном месте, охотился, торговал, пировал. Воспитывал детей, был верен жене, повиновался родителям. Читал только Библию и то по праздникам. Довольствуясь малым, он знал достоверно, что вечная жизнь за гробом. Колумб внушил ему тревогу бесплодных исканий и убедил поехать в Америку. Когда честный бюргер вернулся домой, ему стало скучно в узком средневековом городке. Он осуждает короля, дерзает спорить с монахами. А тут Гутенберг подсунул мещанам “Декамерона” и первый газетный оттиск. Хищные змеи ложной мудрости подползли к замку великодушного рыцаря и потащили его за Фаустом по пути прогресса» [15, с. 432].
Это стало возможно только благодаря лжи, хитростью, внедряемой в сознание людей. «Поход свой на Церковь, – пишет Садовской, – антихрист начинает под разнообразными личинами лже-возрождения. Выводит Лютера и утверждает протестантскую ересь. По его же наущению Сервантес осмеял благочестивое крестоносное рыцарство. Первые ростки рационализма пустит Шекспир, подменив незаметно Бога роком. В философии зарождаются попытки обнять необъятное. И художники кощунствуют над Мадонной» [15, с. 432].
«Прогресс обольщает исканием, сулит новизну. И личность, покидая себя, рассыпается тучей праха. Ей в голову не приходит, что всё уже найдено, что Царство Божие в сердце» [15, с. 432]. Однако не только в духовной, но и в материальной сфере на самом деле «всё, без чего невозможно жить человеку, существовало и тысячу лет назад. Но не было тогда ничего такого, что для нашего времени могло б оказаться лишним» [15, с. 432].
Однако главное возражение против религии «прогресса» состоит даже не в этом, а в самой природе человека: «Для личности прогресс бессмыслен, пока существует смерть. Допустим земное бессмертие: он станет еще бессмысленней» [15, с. 433]. А «прогресс, заставляя насильно участвовать в суете политики, вытаскивает нас обезьяньими лапами из-за Христовой пазухи. Дары его душевны и телесны. Реакция духовна» [15, с. 433]. Реакция противостоит прогрессу – как дух противостоит низменным порывам души и немощной плоти.
Экзистенциальный путь перехода от прогресса к реакции Садовской формулирует следующим образом: «Каждый из нас беспристрастно обязан спросить себя: кто я и где я? Ответив на оба вопроса, остаться на месте. Это и будет первым шагом к кристаллизации внешней. Жизнь цели не имеет, покуда мы мечемся. Остановись, и тотчас найдется цель. А в ней начало кристаллизации внутренней. Так постепенно личность входит в себя. Несложный труд ее завершается подчинением авторитету Церкви. “Все остальное приложится”» [15, с. 433]. Реакция – это кристаллизация. Это продолжения дело Христовой Церкви, – собирания. Прогресс расточает дары духа, меняя их на «чечевичную похлебку» временных «радостей жизни», убивающих душу. Само понятие кристаллизации для Садовского, по-видимому, стало бы ключевым, если бы он развертывал свою теорию культуры: «При кристаллизации одновременно превращаются форма в содержание и содержание в форму. Цельность без кристаллизации немыслима. Кристаллизация является мнимой, если она искусственная, и отрицательной, когда процесс совершен насильно. В обоих случаях искомого результата не получится. “По плодам их узнаете их”» [15, с. 433]. Например, «аристократия кристаллизуется на почве церковно-государственной монархии. Здесь и только здесь ее могущество и цельность. Вне этих начал она разлагается и быстро гибнет» [15, с. 433]. В свою очередь, «демократический строй безусловно враждебен кристаллизации: он призывает не к общему, а ко всеобщему счастью, недоступному для жителей земли. Оттого всегда во всех республиках прогрессивный хаос, брожение и распад. А под эгидой монархической власти сословия образуют ряды кристаллов, возникших по законам органического развития» [15, с. 433]. Такова динамика политических систем. Объяснение через суть кристаллизации форм жизни в государстве, например, дано в таком пассаже Садовского: «Почему обижался Пушкин на камер-юнкерство? Только потому, что находил это звание для себя слишком малым. А сделай государь его гофмейстером, он был бы счастлив и горд» [15, с. 434].
Особое место в своей теории Садовской, естественно, посвятил искусству. Искусство очень важно, поскольку «гениальным художникам дано уловлять сердца. Искусство значит – искушение. Сатана, искусив прародителей, насадил искусство. Лиственный пояс Евы был первым художественным произведением. И человечество закрывается им от страшного смысла жизни» [15, с. 433]. В силу своего происхождения, искусство очень легко может служить злу. Например, пишет он, «в “Гавриилиаде” Пушкиным осмеян Иосиф, обручник Богоматери. Поэт насмешливо просит у него “беспечности, смирения, терпения, спокойного сна, уверенности в жене, мира в семействе и любви к ближнему”. Тогда еще он не подозревал всей ценности этих скромных благ. Из них ему как есть ничего не досталось, но этого мало; жена невинна, а он – патентованный рогоносец. Так хитрый сатана разыграл над своим поэтом тему “Гавриилиады”» [15, с. 433-434].
Искусство положительно только тогда, когда оно служит кристаллизации форм. А это происходит только тогда, когда оно создается самим народом для утверждения себя в истории. «Ломоносов единственный у нас народный поэт, – пишет Садовской, – Ни с Богом, ни с царем, ни с народом Ломоносов не расходился. Плебей, он уважает аристократию. Ученый – твердо верует в истину православной церкви. В творчестве он всегда национален. Редкий пример совершенной кристаллизации. Державин и Фонвизин уже не то» [15, с. 433].
Принцип искусство как кристаллизации форм дан в таком пассаже: «– Прогрессивен ли Пушкин? – Несомненно. – Реакционен ли он? – О, да. – Что же такое его поэзия? – Кристаллизация житейского волненья» [15, с. 433]. Но иногда кристаллизация поглощает все душевные силы автора и уводит его от искусства в аскезу. Пример – Гоголь: «При помощи скромного отца Матвея Гоголь заглянул в духовные глубины и, ужаснувшись, умер. Не потому сжег Гоголь “Мертвые души”, что “изменил искусству” и был “обманут попом”. Его замучила совесть. С церковных высот он увидел, что служит прогрессу, творит мерзость перед Богом. “Мертвые души” спалил небесный огонь» [15, с. 434].
Однако чаще имел место прямо противоположный процесс, поэтому «какие-то предельные законы мировой психологии не давали нашим светским церковникам кристаллизоваться в православии. Достоевский, отравленный в юности петрашевцами и Жорж Занд, остался за порогом церкви как оглашенный. Даже каторга не помогла. Соловьеву заслоняли свет теософская паутина и черная башня католичества. И Достоевский, и Соловьев без пяти минут православные. Оба верили в прогресс; Достоевский обольщался даже надеждой земного рая. Леонтьев перегнул палку в другую сторону. Кристаллизуясь, он усилил процесс до крайней степени и сам замерз в глыбе кристального льда» [15, с. 434]
Наконец, судьба России и её особость среди других народов Садовской тоже объясняет через основной процесс в культуре – кристаллизацию. «Россия искони была оплотом святой реакции. Вот почему к ней так слабо прививается прогресс. Любовь к царю – чисто русское стихийное чувство. Объяснить его нельзя, оправдывать не надо» [15, с. 435]; Однако «Россия погибла не оттого, что Церковь была частью государства; она погибла бы и в том случае, если бы государство сделалось частью Церкви. Необходимо, чтобы Церковь и государство, подобно душе и телу, слились в единый кристалл» [15, с. 435].
Завершить краткий обзор философии традиционализма Садовского стоит обращением к его историософской пьесе. Садовской обозначил жанр «Лизы» как «мистерию» и дал религиозную трактовку событий 1825 года в России «в контексте ветхозаветного сюжета о мудром царе Давиде и восставшем против него и потому обретшем смерть его сыне Авессаломе... Страстной надеждой на то, что Богом спасется Русь, исполнена пьеса. У нее какая-то мягкая, задушевная тональность. В “Лизе” нет ожесточения, негодования относительно врагов Отечества» [8, с. 96-97], – отмечает Ю.А. Изумрудов. Пьеса основана на апокалиптическом ощущении конца истории и миссии России как Удерживающего (Катехона). Героиня её говорит:
Мне страшен мир. Он смерти обречен
И здесь, и там. Господь повелевает
Оставить смертный путь для жизни вечной
И до конца, под схимой, в тихой келье
Пред образом Владычицы молиться,
Чтобы Христос простил Авессалома
И пощадил свою Святую Русь.
Этими словами Лизы символически завершается пьеса-мистерия. А в уста оболганного «бесами» Аракчеева Садовской мысль о необходимости прекращении всяких контактов России с безбожным Западом:
Великой, нерушимою стеною
Отгороди Россию от Европы.
Пусть поселенцы завтра же начнут
Класть кирпичи.
В наши дни это завещание-пророчество начинает сбываться.
Подводя итог краткому рассмотрению наследия Б.А. Садовского как мыслителя-традиционалиста, можно выделить в нем те четыре важнейшие элемента, которые делают его ценным и актуальным для нашего времени и для будущего. Это, во-первых, личный подвижнический путь через покаяние и воцерковление, который сближает Садовского с Гоголем, Достоевским и К. Леонтьевым; во-вторых, высокий художественный дар как поэта и критика, историка литературы; в-третьих, создание ценной философии культуры и историософии, которая сближает его с европейскими традиционалистами – его современниками (Р. Генон и др.); хотя эта философия в силу условий его жизни осталась только в набросках и не была развернута в трактаты, по своей глубине она не уступает им; в-четвертых, яркое художественное воплощение его философии в поздней поэзии и прозе, созданной в «подполье». Основой этой философии стал строго евангельский взгляд на культуру и историю, для которого «с высоты Голгофы и Гете нуль».
«Человечество отходило от Христа и опять возвращалось. Вернется и ещё» [17, с. 151], – с полной уверенностью написал Садовской в романе «Пшеница и плевелы». Таково его главное духовное и литературное пророчество.
Литература
Андреева И. Вступительная статья / Садовской Б.А. Заметки. Дневник (1931–1934) // Знамя. 1992. №7. С. 172-176.
Архимандрит Кирилл (Семенов). «Радостный схимник». К 55-летию со дня кончины Бориса Александровича Садовского // https://rusk.ru/st.php?idar=111314
Белоногова В.Ю. Пушкин и Гоголь в творчестве Бориса Садовского // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2014, № 2 (2), с. 102-106.
Блок А.А. Письмо Б.А. Садовскому от 6 декабря 1910 г. // Собр. соч. в 8 т. Т.8. М.-Л.: Гослитиздат, 1963. С. 321-223.
Вацуро В.Э. Послесловие к роману Бориса Садовского «Пшеница и плевелы» // Новый мир. 1993. № 11. С. 143–150.
Изумрудов Ю.А. Апокалипсис Б. Садовского // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2012, № 4 (1), с. 393–397.
Изумрудов Ю.А. Литературное наследие Бориса Садовского: проблематика, поэтика, контекст. Дисс. доктор наук. Н. Новгород: ФГАОУ ВО «Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского», 2022. 364 с.
Изумрудов Ю.А. Неизвестная пьеса Бориса Садовского «Лиза» // Палимпсест. Литературоведческий журнал. 2020. № 3(7). С. 92-126.
Мономах О. Борис Садовской как поэт Святой Руси. О «забытом» писателе Серебряного века // https://ruskline.ru/analitika/2016/10/11/boris_sadovskoj_kak_poet_svyatoj_rusi
Пяткин С.Н. «Властители» и «поэты» в творчестве Б. А. Садовского // Научный диалог. 2018. № 11. С. 127-138.
Садовской Б.А. Александр Третий // Новое литературное обозрение. 1993. № 2. С. 5–22.
Садовской Б.А. Заметки // Новый журнал, №133, 1978. С. 135-144.
Садовской Б.А. Заметки. Дневник (1931–1934) // Знамя. 1992. №7. С. 172-194.
Садовской Б. Императорский венок // Изящная словесность. 2009. № 3(16). С. 122-127.
Садовской Б.А. Лебединые клики. М.: Советский писатель, 1990. 480 с.
Садовской Б.А. Морозные узоры: Стихотворения и письма. М.: Водолей, 2010. 568 с.
Садовской Б.А. Пшеница и плевелы // Новый мир. 1993. № 11. С. 92–150.
Садовской Б. Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы / Сост., подг. текста, вступ. статья, примеч. С. Шумихина. СПб.: Академический проект, 2001. 398 с.
Садовской Б.А. Шестой час // Волшебная гора. 1997. № 6. С. 10–41.
Стогов Д.И. Б.В. Никольский и Б.А. Садовской об императоре Александре III // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 270–285.
Ходасевич В. Памяти Б.А. Садовского // Ходасевич В. Некрополь. Литература и власть. Письма Б.А. Садовскому. М.: СС, 1996.С. 325-330.
Шумихин С.В. Вступительная статья / Садовской Б. Записки (1881-1916) // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв.: Альманах. М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. С. 106-183.
Шумихин С. Охотник из приволжских лесов // http://www.nasledie-rus.ru/red_port/hunt00.php
Шумихин С.В. Писатель из Новодевичьего монастыря // Садовской Б.А. Лебединые клики. М.: Советский писатель, 1990. С. 452-463.
Автор: Даренская Вера Николаевна – кандидат философских наук, доцент кафедры социальной работы Луганского государственного педагогического университета.
Вопросы консерватизма
| 
