Ларисса Андерсен - женщина поистине уникальной судьбы. Она родилась 25 февраля 1911 г. в Хабаровске, в семье офицера-артиллериста Николая Михайловича Андерсена. О своей семье поэтесса сообщала следующее: «Моя родословная сшита из разных «кусочков». Во всяком случае, с тех пор как мой прадед Якуб Андерсен прибыл в Россию, по-видимому, из Скандинавии. О нем известно немного: Якуб и его жена умерли, скорее всего, во время эпидемии холеры. Уцелел только их сын — Михаил. Он был очень маленький, чтобы интересоваться своим происхождением. Добрые люди позаботились о сироте, отдали в кадетский корпус, перевели в православную веру и женили на русской девушке. Ольга Романова была дочерью лесничего из Полесья. Впрочем, как мне помнится, она говорила еще на каком-то языке, кажется по-литовски…
Луцк, Минск, Каменец-Подольск — я наслышана об этих местах, о них вспоминал мой папа — Николай Михайлович Андерсен. Он родился в 1878 г., в семье всего было шесть детей. Папа, как и его отец, тоже учился в кадетском корпусе в Полтаве. Известно, что дедушка Михаил Яковлевич (так он писал в документах свое отчество) дослужился до чина генерала. Был головой города Пружаны в Белоруссии. За особые заслуги перед Отечеством (история умалчивает, какие именно), он был пожалован титулом русского дворянина.
Мой отец женился на польке — Евгении Иосифовне Кондратской, католичке восточного обряда, дочери разоренного мелкого помещика, который жил вместе с семьей под Одессой. Она была на год его младше.
В 1967 г. я сидела на ступеньках знаменитой Потемкинской лестницы и размышляла: отчего это, только когда почти никого из близких уже нет, мы начинаем так нежно относиться к их бесследно ушедшему прошлому…»
В семье Андерсен прежде Лариссы родились две девочки. Обе они умерли во младенчестве. Своего отца будущая поэтесса впервые увидела, когда он сквозь хаос смуты он пробрался с фронта к семье в Хабаровск, где раньше стоял его полк. За плечами у Николая Михайловича была первая мировая война, ранение, плен… Впереди - служба при штабе адмирала Колчака, из рук которого он получил полковничьи погоны… С этими погонами, как завещал, он будет похоронен в 1961 г. во Франции, в фамильном склепе семьи зятя.
В конце 1920 г. Андерсены оказываются на о. Русский, где Николай Михайлович преподавал английский язык в кадетском корпусе. В это время его старший брат, Евгений Михайлович, находился во Владивостоке и входил в состав правительства братьев Меркуловых.
В октябре 1922 г. полковник Андерсен с женой и дочерью покинул Владивосток вместе со своими кадетами в составе эскадры контр-адмирала Старка. Отплывали уже едва ли не в виду входивший в дальневосточную столицу армии Уборевича.
В эмиграции семья обосновалась в Харбине, где Николай Михайлович устроился работать счетоводом на КВЖД. «Харбин — особенный город, - вспоминала Ларисса. - Это сочетание провинциального уюта с культурными возможностями я оценила позднее, когда из него уехала. И не только потому, что там остались мое детство, ранняя юность. В Харбине действительно было все, что нужно для молодежи; спорт, купание, яхты, поездки на железнодорожные станции, ютившиеся среди зелени сопок с прозрачными речками и ручьями в долинах. Зимою — коньки, сани, салазки, переезды через реку по льду на специальных двухместных санках, которые китайцы отталкивали шестом. На другом берегу ждали маленькие теплые рестораны с пельменями или с пирожками.
А университетские балы и маскарады! Совсем как в книжках о старой русской жизни. Но и не только забавы, и не только для молодежи, а еще опера, оперетта, драма, концерты, лекции, библиотеки, прекрасный оркестр летом в парке Железнодорожного собрания. А какие встречались люди! Профессора, писатели, художники, архитекторы — все ведь были выброшены событиями на тот же берег, что и мы. Мы не отдавали себе отчета, как нам повезло в культурном отношении. И все это было доступно, и все мы говорили по-русски, и все мы были равны. Вот именно там, в эмиграции, особенно среди молодежи в школах, в гимназиях, на спортивных площадках, бесклассовое общество получилось само собой. И мы могли учиться. Было у кого и чему, на все вкусы. Например, шитью — у соседки или древним премудростям инков — у соседа. Можно было окончить университет и получить диплом. Только вот Леночка закончила юридический, а работает кельнершей в ресторане, а Павлик теперь инженер, а продает билеты в автобусе «Чурин — Модягоу». Но это пока, может быть, устроится, а потом поедем в Россию. Все жили на «пока», особенно старшее поколение. Что-то должно же случиться, и тогда вернемся домой. А пока не так плохо, на хлеб насущный хватает. Служба заканчивается в два часа, можно отдохнуть, пойти в гости к знакомым или в кино, а то и просто уютно посидеть на скамейке возле «Чурина». Это был большой магазин, у которого в хорошие летние вечера разгуливала молодежь, а пожилые сидели на скамейке и посматривали, кто как одет, как себя ведет и вообще. Вот так и жили, прячась от большого и подчас угрожающего мира. Пока…»
Я думала, Россия - это книжки.
Все то, что мы учили наизусть.
А также борщ, блины, пирог, коврижки
И тихих песен ласковая грусть.
И купола. И темные иконы.
И светлой Пасхи колокольный звон.
И эти потускневшие погоны,
Что мой отец припрятал у икон.
Все дальше в быль, в туман со стариками.
Под стук часов и траурных колес.
Россия - вздох.
Россия - в горле камень.
Россия - горечь безутешных слез.
Первое время семья очень бедствовала. Мать, Евгения Иосифовна, шила, а Ларисса рисовала портреты известных американских актеров, на которые был неплохой спрос, и расписывала коробки для кондитерских. Способности к рисованию она унаследовала от отца. Кроме этого, девочка даже подрабатывала «коллектором» - ходила «выбивать» ресторанные долги у кредиторов, часами просиживая у них в прихожих.
Параллельно девушка училась в гимназии, а по ее окончании преподавала сама – русский язык, арифметику и Закон Божий для китайских детей.
Такая загруженность не мешала ей жить полнокровной творческой жизнью. Она неизменно участвовала в художественных вечерах в Христианском союзе молодежи, брала уроки рисования у знаменитого китайского художника, занималась фотографией, окончила специальные курсы по дизайну интерьера и искусству икебаны. «Вероятно, это в моей натуре – увлекаться многим, особенно в сфере искусства. Признаться, я даже слегка побаиваюсь людей, всецело одержимых одним родом деятельности», – замечала поэтесса. Ее натура была в большой степени чужда всему материальному, меркантильному. «Надо сказать, у меня всю жизнь не складываются отношения с цифрами, - признавалась она. - Это, вероятно, из того же разряда, когда, знакомясь с человеком, я вообще не спрашиваю о его возрасте, профессии, меня намного больше интересует, какие стихи он любит и какие сны видит…».
Среди увлечений Андерсен не последнее место занимала литература. Еще гимназисткой она вошла в кружок «Молодая Чураевка», в котором состояли и Арсений Несмелов, и Марианна Колосова, и другие харбинские поэты. Именно «чураевцам» впервые читала юная Ларисса свои стихи… Барышня, красоту которой в дальнейшем будут сравнивать с Вивьен Ли, разумеется, не могла не произвести впечатления. На некоторых – даже слишком сильное… Один из «чураевцев», поэт Юрий Сапрыкин, влюбился в прекрасную Лариссу. Чувство было безответным, и, когда девушка перебралась в Шанхай, то Юрий и еще один поэт-«чураевец» покончили с собой, что послужило причиной прекращения деятельности кружка. Андерсен долгое время винила себя в гибели своего несчастливого поклонника.
Короче дни. И жизнь короче,
Нет больше никаких «потом»…
И дождь занудливо бормочет,
И я одна… с моим котом.
И вновь передо мной былое,
Все, что я сделала «не так»…
А время безучастно злое
Сверлит свое — тик-так, тик-так…
Кому нужны мои тревоги,
Мои ошибки и грехи?
Тут, на земле, святые строги,
А в небе ангелы глухи.
Вот если б я могла слезами
Тебя вернуть, тебе помочь —
То я бы плакала годами,
Как в ту злопамятную ночь.
Литература не стала призванием Лариссы. Ее захватило иное искусство – танцевальное. И в нем удивительно красивая и грациозная девушка достигла подлинных высот, пройдя «ускоренный курс» хореографической школы Лидии Карловны Дроздовой, воспитанницы Петипа, причисленной в свое время к российскому Императорскому двору.
Более 15 лет она была звездой дальневосточной эстрады, танцевала в оперетте, иногда в больших балетных постановках. Каждый номер у нее был отделан до малейшего жеста, до последней детали в костюме, тонко, умно, со вкусом и с чувством меры. «Танцы в моей жизни были самой жизнью. Техника может заслуживать самой высокой похвалы, но при этом она мертва, если нет огня, жара души», – так Ларисса вспоминала об этом периоде своей жизни в своей книге «Одна на мосту». Она была самой высокооплачиваемой танцовщицей в Шанхае: каждую неделю готовила два новых оригинальных танца, ее выступления неизменно сопровождались аншлагом.
Андерсен была музой многих поэтов Русского Китая. Белая Яблонька, Джиоконда, Сольвейг, Горний Ангел, Печальный Цветок – вот лишь неполный список имен, которыми величали Лариссу современники… «…Ларисса Андерсен – это Сказки… таинственность волшебных лесов… мудрые деревья… звезды, как костры в темно-синем небе… …Живопись и поэзия. И отсутствие шаблона. С самого детства. Вероятно, на всю жизнь…» – писал поэт Алексей Ачаир о творчестве музы дальневосточного Парнаса.
Несмотря на иное призвание, поэзию Ларисса не оставляла. В 1940 г. по настоянию Александра Вертинского, большого поклонника ее таланта и красоты, она выпустила сборник «По земным лугам». Кстати, знаменитый шансонье настаивал на другом названии сборника – «Печальное вино». В своих письмах к Лариссе он писал: «Мой дорогой друг! Я хочу поблагодарить Вас за Ваши прекрасные стихи. Они доставили мне совершенно исключительное наслаждение. Я пью их медленными глотками, как драгоценное вино. В них бродит Ваша нежная и терпкая печаль «Le vin triste», как говорят французы. Жаль только, что их так мало… Впрочем, Вы вообще не расточительны. В словах, образах, красках. Вы скупы – и это большое достоинство поэта…».
Их отношения так и не вышли за рамки «дозволенного». Спустя некоторое время после не состоявшегося романа Александр Николаевич посвятит своей шанхайской музе стихотворение «Ненужное письмо»:
Приезжайте. Не бойтесь.
Мы будем друзьями.
Нам обоим пора от любви отдохнуть,
Потому что уже никакими словами,
Никакими слезами ее не вернуть.
Будем плакать, смеяться, ловить мандаринов,
В белой узенькой лодке уйдем за маяк,
На закате, когда будет вечер малинов,
Будем книги читать о далеких краях.
Мы в горячих камнях черепаху поймаем,
Я Вам маленьких крабов в руках принесу.
А любовь похороним, любовь закопаем –
В прошлогодние листья, в зеленом лесу.
И когда тонкий месяц начнет серебриться
И лиловое море уйдет за косу,
Вам покажется белой серебряной птицей
Адмиральская яхта на желтом мысу.
Будем слушать, как плачут фаготы и трубы
В танцевальном оркестре, в большом казино.
А за Ваши печальные, детские губы
Будем пить по ночам золотое вино.
А любовь мы не будем тревожить словами,
Это мертвое пламя уже не раздуть,
Потому что, увы, никакими слезами,
Никакими стихами ее не вернуть.
Что же до литературного творчества Андерсен, то с мнением Вертинского была солидарна Ирина Одоевцева, писавшая Лариссе: «Мне Ваши стихи очень и очень нравятся – у Вас редко встречающаяся «личность». Вы… …«киплингская» кошка, которая ходит сама по себе и по своим дорогам».
Покинув сперва Харбин, захваченный японцами, после Второй мировой войны Андерсен вынуждена была уехать и из Шанхая, где утвердились коммунисты. Однако, китайцы долго не выпускали русскую красавицу, не объясняя причин. Отправив отца в Канаду, сама Ларисса еще несколько лет оставалась «запертой» в этом городе, подвергаясь допросам, цель которых оставалась неясна. Когда же удалось получить визу в Бразилию, она внезапно заболела туберкулезом.
За все эти испытания судьба, однако, щедро вознаградила поэтессу, подарив встречу с Морисом Шезом, представителем судоходной компании, с которым она познакомилась, выступая на одном из вечеров во Французском клубе. Вскоре они сыграли свадьбу, и все китайские запреты рухнули. В 1956 г. Андерсен покинула Шанхай и впоследствии обосновалась на родине мужа – во Франции.
В 70-х годах гражданка Франции Ларисса Шез получила возможность несколько раз побывать в Советском Союзе в качестве туристки, и даже навестить в Киеве родных дядю и тетю по отцу. Свои переживания, связанные с кратковременными встречами с Родиной, она отразила в стихотворении «Одна на мосту»:
На том берегу – хуторок на поляне
И дедушкин тополь пред ним на посту…
Я помню, я вижу – сквозь слезы, в тумане,
Но все ж я ушла и стою на мосту.
А мост этот шаток, а мост этот зыбок –
От берега деда на берег иной.
Там встретят меня без цветов, без улыбок
И молча ворота захлопнут за мной.
Там дрогнут и хмурятся темные ели,
И, ежась от ветра, мигает звезда…
Там стынут улыбки. И стонут метели,
Нет, я не дойду, не дойду никогда.
Я буду стоять, озираясь с тоскою,
На сторону эту, на сторону ту…
Над пастью обрыва с проклятой рекою.
Одна. На мосту.
Ларисса Андерсен никогда не писала политических стихов, ее поэзия – эта чистая лирика, полная любви, красоты, утонченности. Лирика, очень походящая на саму поэтессу – столь же воздушную, неотмирную. В ее стихах – чистота и нежность, и светлая печаль. Никакого надрыва, никаких вскриков и резкостей. Поэзия Лариссы плавна и гармонична, как классический танец….
Она никогда не думала, что ее стихи увидят свет при ее жизни. Но в 2007 г. в издательстве «Русский путь» вышла книга «Одна на мосту», в которую вошли ее стихотворения, воспоминания, переписка и статьи разных лет. «С волнением и надеждой возвращаюсь на родину своими стихами, - писала Андерсен. - Они, так распорядилась судьба, писались на протяжении всей жизни вдали от России, но всегда по-русски. И поэтому, хочется верить, все же найдут отклик в родной душе».
В ту пору поэтессе было уже 96 лет. Каждый день на веранде своего дома она занималась йогой – легко могла сложиться пополам и сесть на шпагат. Умерла она, прожив 101 год, 29 марта 2012 г.
Я березку вдруг захотела
Посадить у окна в саду,
Ведь фантазиям нет предела,
Только силам есть на беду!
Есть березка. Но я сломалась!
Вижу: где-то просчет в пути,
Мне осталась такая малость,
А березке еще расти.
Ну кому и что она скажет
Русским сказом, если не мне?
Ведь берез на кладбище даже
Не сажают в этой стране!
______________________
* * *
Манила, Адриатика, Гренада...
Экзотика, лазурь, сиянье льда...
Как были мы взволнованны, как рады
Попасть хотя бы мысленно туда.
Как мы водили по цветистой карте
Смешными пальцами в следах чернил.
Как тут же, в классе, на корявой парте
Цвели магнолии, искрился Нил…
Нам ровно ничего не говорили
Какие-то простые – Припять, Псков,
Мы просто засыпали, не осилив
Всех этих скучных рек и городов.
И вот теперь под знойным чуждым небом,
Экзотики хлебнув за все года,
Отведавши кусок чужого хлеба,
Мы так хотим, мы так хотим туда!
Туда, туда, где Псков, и Днепр, и Киев,
Где в пятнах не чернил уже, а слез
Горят для нас названья дорогие
Огнем незабывающихся гроз…
Там нет ни пальм, ни фиников, ни рифов,
Там холод, смерть, страдания и кровь,
Но, слившись с ней обыденною рифмой,
Над всем горит и светит всем – любовь.
И над бесцветной картою застынув,
Прокуренными пальцами возя,
Минуя все моря и все пустыни,
Мы шепчем: – Киев… взят или не взят? –
Манила, Адриатика, Гренада –
Нам не нужны. Не нужен целый свет...
Одну страну, одну страну нам надо,
Лишь ту – куда нам въезда нет.
Тот человек
Опять я проснулась так рано
И встала не с той ноги!
Нет, я не больна, но странно –
Все кажется мне другим.
И ветер шумит иначе,
И тополь стучится в дверь,
И кто-то в камине плачет,
Скулит и рычит, как зверь…
Нет, нам выходить не надо!
Давай запремся на ключ.
Смотри, как мечется стадо
Напуганных ветром туч!
Толкаются, как бараны,
А маленький – вон! – отстал…
А тень на холме – так странно –
Похожа на тень креста…
Но это мои тревоги,
И ночи почти без сна,
А засну – все дороги, дороги…
И я средь толпы одна.
В давке вокзальных агоний
Никак не пробраться мне!
А маму зажали в вагоне,
Истошно кричит в окне.
Когда это было? Не знаю.
Давно. Спасена. Повезло.
Так пусть эта память больная
Простит безучастное зло!
Как только рванулись вагоны –
Меня, да с кульком заодно,
Бегом, сквозь толпу, сквозь законы,
Солдат сунул маме в окно.
Уж мама, как звать, не спросила,
Назвав просто – «Тот Человек»,
Молилась, чтоб светлая сила
Спасла его в страшный век.
Какой он был – белый иль красный,
Она не пыталась узнать:
Единственный НЕБЕЗУЧАСТНЫЙ,
Он понял чужую мать.
Святыня
Я вовсе не оруженосец.
Я рыцарь. Рыцарь, как и ты.
Как все, кто обреченно носят
Свои заклятые мечты.
Не за тобою, а с тобою
Я отправляюсь в этот путь.
Пока за собственной судьбою
Мне не придется повернуть.
Для нас равно звенят пустыни,
Шумят моря, цветут цветы,
Но перед той же ли святыней
Мы сложим копья и щиты?
ПОЧЕМУ НЕ ТЫ?
Посвящается И.О.
Лето на исходе, падают листы,
И глядит грустнее солнце с высоты.
Не хватило сердцу света и тепла,
Ну да что там лето — жизнь, поди, прошла.
Отплясали ноги по земным лугам,
Скоро будет отдых сердцу и ногам.
Только с этим сердцем сладу не найти,
Словно было мало горя на пути.
Что ж, бывало — радость улыбалась мне,
Как цветок нежданный посреди камней.
Пригубила чашу красоты земной,
Только ныло сердце — не был ты со мной.
Теплится над нами отсвет прежних дней…
Четырьмя глазами — был бы свет видней!
Были и наряды, были и цветы,
Кто-то добрый рядом, но не ты, не ты.
И когда настанет время умирать —
Хоть придет за мною вся земная рать,
Хоть небесный ангел принесет цветы,
Я вздохну с тоскою: почему не ты?..
***
Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои — со мной…
Может быть, тихою ночью это
Бродит и плачет во мне весной?
Месяц застыл, навостривши уши,
Слушает сонную тишь земли…
Если бы кто-нибудь мог подслушать
Боль безысходных моих молитв!
Сладким, безумным предсмертным ядом
Яблони майскую ночь поят…
Знаю я – всем нам, цветущим, надо
Прятать в груди этот нежный яд…
Яблони цветут
Месяц всплыл на небо, золотея,
Парус разворачивает свой,
Разговор таинственный затеял
Ветер с потемневшею листвой…
Ведь совсем недавно я мечтала:
Вот как будут яблони цвести,
Приподнимет мрачное забрало
Рыцарь Счастье на моем пути.
Говорят, что если ждать и верить, -
То достигнешь. Вот и я ждала…
Сердце словно распахнуло двери
В ожиданье света и тепла!
Все как прежде… Шевелятся тени,
Платье, зря пошитое, лежит…
Только май, верхушки яблонь вспенив,
Лепестками белыми кружит.
Месяц по стеклу оранжереи
Расплескал хрустальный образ свой,
Маленькие эльфы пляшут, рея
Над росистой, дымчатой травой…
Надо быть всегда и всем довольной.
Месяц - парус, небо - звездный пруд…
И никто не знает, как мне больно
Оттого, что яблони цветут.
РАСЦВЕЛИ БЕЛОСНЕЖНЫЕ СЛИВЫ!..
Расцвели белоснежные сливы!
Может быть, в благодарность весне
Я сегодня проснулась счастливой,
Но не помню, что было во сне.
Что такое могло мне присниться?..
То ли ангел запел в тишине,
То ли звезд голубые ресницы
Прикоснулись незримо ко мне.
А ведь все остается как было:
Та же боль безвозвратных потерь
И топтанье по краю могилы,
За которой — закрытая дверь.
Отчего, от кого это счастье?
И кому я поверила вдруг?
Или я получила причастье
Из невидимых любящих рук?
* * *
Я еще не изведала горя,
Я еще молода и резва,
И живу я у самого моря –
Предо мной, надо мной – синева!
Я еще никого не любила,
Никого не теряла, любя,
И ничья дорогая могила
Не отнимет меня у Тебя.
Я росла для Тебя. Между нами
Даже тени не встанут тайком.
Я ребенком играла с волнами,
С золотым побережным песком.
От песка этих кос позолота,
И от волн синева этих глаз.
Говорят, на спине кашалота
Приплыла я в полуденный час.
Это смуглое гибкое тело,
Как жемчужину, я берегла…
Так Ему я сказать бы хотела,
Если б заново жить начала.
Ночь под Рождество
Посвящается Ренэ Гера
Потеряли дорогу. Я виновата,
Но… стемнело — и вдруг началась зима.
Все на свете покрыла густая вата:
Фонари, повороты, поля, дома…
И потом заскользили. И Вы устали.
И колеса косило, и снег в стекло…
Продолжать? Кувырком под откос? Едва ли
Одолеть с высоты поворот в уклон.
Ни конца и ни краю — леса, трущобы…
Все в тумане, в мелькающей мгле, во тьме…
Это ж надо придумать нарочно, чтобы
Очутиться в такой снеговой тюрьме!
Деревеньки… Названья мне незнакомы,
Все закрыто и пусто — спросить нельзя.
Что? Крапон? Ретурнак? Мы почти что дома!
Но еще километры вилять, скользя.
Наконец, без увечий и без урона,
Мы и правда у дома, у самых стен.
Я теперь понимаю, что я — ворона:
Проворонила надпись, где в Сант-Этьен.
Не свернули где надо… Зато видали,
Как навстречу, сурово смотря в упор,
Серебристой фатой заметая дали,
По-хозяйски зима нисходила с гор.
Как в долинах туман расстелил волокна,
Как деревья, сутулясь, тащили снег,
Как таились домишки, зажмурив окна,
А продрогший фонарь скрежетал во сне.
Как, сияя сквозь снег посреди поселка, –
Тем, кто может услышать, и тем, кто — нет,
Детским голосом пела хоралы елка,
Чтоб во тьме не забыли про Горний Свет.
Да к тому ж, говорят, что и свет светлее,
Там, где близко прошла, не задев, беда…
Сознаюсь, виновата… Но — не жалею,
Что мы с Вами заехали не туда…
Молитва
Знаю — бывает тяжко,
Страшно за каждый шаг…
А вот одна монашка
Мне говорила так:
Надо молиться Богу,
Чтобы рассеять страх…
С Богом найдешь дорогу,
Что с фонарем впотьмах.
Надо молиться много,
Долго и не спеша.
Чтоб добралась до Бога,
Как ручеек, душа…
Надо молиться часто,
Чтоб не нарушить связь,
Чтоб ручеек несчастный
Не превратился в грязь…
Надо молиться сильно —
Вырваться из тисков,
Чтоб он рекой обильной
Вышел из берегов!
Надо молиться страстно,
А не зевать кругом —
Не бормотать напрасно,
Думая о другом.
Надо молиться строго,
Не потакать себе,
Не торговаться с Богом
Лишь о своей судьбе.
Надо молиться чисто,
Радуясь и любя,
Так, чтобы круг лучистый
Вырос вокруг тебя…
Чтобы такой кольчугой
Сердце облечь ты смог
Вот… И тогда, как чудо,
В нем засияет Бог.
 |
