(Кризис политэкономии социализма советского типа. Категория обезличенной собственности)

Едва ли кто-то непредвзятый станет спорить, что современная постсоветская Россия, вступающая ныне в матурный период локального культурогенеза, утратила финансовый и, шире, экономический суверенитет, утратила частично политический суверенитет и за последние тридцать лет превращена в вульгарную сырьевую колонию Запада и Китая. Прямыми бенефициарами крупнейших коммерческих активов, монополий, в том числе в сырьевой сфере и в энергетике, являются либо иностранные структуры и физлица, либо доморощенные так называемые олигархи – представители диаспор с коллекциями паспортов заморских стран в кармане. Степень деградации современного российского общества, национального хозяйства и государства такова, а пороки оформившегося за последние три десятка лет уклада – компрадорско-олигархического клептократического капитализма настолько вопиющи, что многие видят панацею в возвращении к социализму советского типа. В связи с этим данный параграф я посвящу институциональным аспектам социально-экономического уклада социализма, хотя матурному периоду социализм в целом не присущ.
Согласно марксистской политэкономии, ключевой момент любого социально-экономического уклада – субъектность средств производства: кто выступает собственником таковых и в качестве собственника присваивает прибавочную стоимость. Напомню, по Марксу, часть рабочего дня работника промышленного предприятия – фабрики или завода составляет время, в течение которого он производит эквивалент стоимости своей рабочей силы. Это рабочее время Маркс назвал необходимым, а усилия, затрачиваемые работником в течение этого времени, определил как «необходимый труд». Основную же часть рабочего дня, каковая называется «прибавочное время», работник посвящает прибавочному труду. В процессе оного создаётся прибавочный продукт. Именно данный продукт и составляет основу богатства любого собственника и, шире, хозяйствующего субъекта. В цене прибавочного продукта как раз и содержится упомянутая прибавочная стоимость. Так вот, по Марксу, кто выступает собственником средств производства, тот и присваивает прибавочную стоимость. Этим и определяется социально-экономический уклад.
Отрицательную релевантность социально философии марксизма подтвердила сама история. Марксизм – типичная рационалистическая утопия и одновременно классическая идеологическая антисистема – деструктивная и бесплодная, как и прочие антисистемы. Политэкономия марксизма парадигмальна и вульгаризирована. Отношения, возникающие в человеческих обществах в процессе производства, распределения, обмена и потребления, она предельно упрощает.
Описанные выше предикаты хотя и резонны, но чересчур схематичны. Вся политэкономия Маркса в его фундаментальном труде «Капитал» громоздится вокруг одного лишь эпизода процессов производства и распределения, предполагающих вовлечение множества людей разных специальностей и специализаций. А именно – вокруг использования фабрикантом прибавочного времени рабочего на фабрике и присвоении фабрикантом прибавочной стоимости. В действительности уже во времена Маркса над производственным капиталом (у Маркса он называется промышленным) и над фабрикантом стояли спекулятивный финансовый капитал и банкир-ростовщик. Именно капиталист-ростовщик, но отнюдь не капиталист-фабрикант уже во второй половине 19-го века присваивал львиную долю прибавочной стоимости и являлся подлинным собственником средств производства, каковые находились у него в залоге. Данный феномен, и до каких степеней он развился в 20-м веке, описал и подробно проанализировал выдающийся русский социолог Александр Александрович Зиновьев. Он же дал этому феномену и известное определение: сверхкапитал.  
    Сложно предположить, что Маркс в своё время не заметил стоящий над промышленным спекулятивный наднациональный ростовщический капитал. Маркса, как известно, в Лондоне опекали Ротшильды. Скорее, можно предположить, что сталкивание в «Капитале» производственного капиталиста – фабриканта и наёмного рабочего делалось умышленно – в интересах наднационального спекулятивного финансового капитала. Последний в ту пору в Европе и в Америке стремился подчинить себе национальный промышленный капитал и был заинтересован в ослаблении такового. А рабочее движение использовал в качестве недорогого и удобного инструмента – тарана против национального капитала. То есть Маркс сочинял свои опусы на деньги и в интересах наднационального спекулятивного финансового капитала, уже в 19-м веке мечтавшего о тотальной власти над миром, которой в итоге он и достиг.  
     Однако в разрезе обсуждаемой в настоящем параграфе темы оттолкнуться от схематичных построений Маркса в «Капитале» в дальнейших рассуждениях будет удобно и вполне уместно. Так вот, в рабовладельческом обществе всё просто – здесь собственник средств производства – это рабовладелец. В феодальном – феодал. В капиталистическом, соответственно, капиталист. Именно на основе прибавочной стоимости при капитализме формируется капитал. Закон прибавочной стоимости является основным экономическим законом классической теории капитализма.
А вот в социалистическом обществе всё гораздо сложнее. Несмотря на присутствие кафедр исторического и диалектического материализма, трактующих марксистскую доктрину, в каждом советском вузе, несмотря на тысячи написанных на этих кафедрах номинальными докторами наук и профессорами диссертаций, несмотря на наличие институтов марксизма-ленинизма в столице каждой страны соцлагеря, разобраться с этим в 20-м веке, когда социализм практиковали полтора десятка стран, так и не смогли.
Марксисты называют социализмом первую фазу коммунизма, которая начинается после завершения переходной стадии от капитализма к коммунизму. В переходную стадию происходит захват политической власти и уничтожение частной собственности на средства производства с обращением к государственной плановой экономике. С этого момента и начинается социализм. Прибавочная стоимость поступает вначале государству, но затем вся до копейки якобы возвращается трудящимся в форме удовлетворения их базовых потребностей. В частности, государство непосредственно занимается дистрибуцией произведённых материальных благ. А завершается фаза социализма с преодолением противоречий между людьми умственного и физического труда, а также между городом и деревней. Гарантом данного вектора развития с момента захвата политической власти выступает диктатура пролетариата, каковая осуществляется через советы.  
В связи с этим советская политэкономия вначале собственником средств производства в СССР объявила пролетариат. Следовательно, он и должен был присваивать прибавочную стоимость. Но в этот вздор не смогли поверить даже сами теоретики социализма – настолько он не вязался с реальностью. Тогда пришлось уточнить, что каждый отдельный пролетарий прав собственности не имеет. Пролетариат является именно совокупным владельцем средств производства – как класс, организованный в государство. А само государство оказывается в этом случае классовым – пролетарским.
Но такое уточнение мало что дало. Напротив, породило новое противоречие. Если пролетариат как класс выступает собственником средств производства и присваивает прибавочную стоимость, он перестаёт быть пролетариатом и становится больше похожим на совокупного капиталиста. Получается, пролетарии есть, а пролетариата как класса, как совокупности пролетариев нет. Стало очевидно, что определить собственника средств производства при социализме и вытекающие из этого прочие обстоятельства через понятие «пролетариат» не получается. К тому же во второй половине 20-го века в связи с успехами НТР – научно-технической революции, реализацией в СССР 3-го технологического уклада и переходом к 4-му, численность рабочего класса в результате механизации производства – замещения труда людей машинами и техникой стала сокращаться. Идеологи социализма вынуждены были задумываться об отказе от выпячивания категории пролетариата.
На смену пролетарской возникла концепция общественной собственности на средства производства. Определение таковой советские политэкономы дали, как водится, расплывчатое и маловнятное. Согласно Большой советской энциклопедии, капитализм, признающий частную собственность на средства производства, характеризуется таким их распределением в обществе, при котором собственниками средств производства является только малая часть его членов. Общественная же собственность предполагает, что таковыми собственниками являются все члены общества. Да к тому же в равной мере! При этом социалистическая собственность  – это форма общественной собственности, и она предполагает коллективное присвоение материальных благ трудящимися.
Таким образом, собственность при социализме предельно обезличена – средства производства никому в отдельности не принадлежат. Их совокупным собственником выступает всё общество целиком. Остаётся вопрос, как такая общественная собственность воплощается в реальной жизни, реализуется не в теории, а на практике? Ведь когда собственник всё общество, на деле это равносильно тому, что собственника не существует вовсе. Получается, средства производства есть, а внятного субъекта, который несёт за них всю полноту ответственности и непосредственно распоряжается ими по своему разумению, нужно ещё поискать. Ещё меньше ясности с прибавочным продуктом и с прибавочной стоимостью. Кто и как их присваивает и распоряжается ими в условиях общественной собственности на средства производства? Нет ясности и с характером потребления, каковой является прямым следствием отношений собственности в процессе производства.
Формулировка политэкономов социализма: «коллективное присвоение материальных благ трудящимися» мало что объясняет. Она чересчур отвлечённая и настолько же курьёзна, насколько оторвана от реальности. Попробуем представить себе, как выглядит «коллективное присвоение благ». У меня возникает образ свинофермы. Однако полагать, что на свиноферме все свиньи живут в одинаковых условиях и, выстроившись в ряд, едят из одинаковых корыт – это большое упрощение.
Любой зоотехник скажет, что взрослых хряков-производителей, а также племенных свиноматок в племенных фермах содержат по одной единице в станке. Ремонтных хряков, то есть отобранных для размножения, и хряков-производителей в товарных фермах содержат небольшими группами – в свинарниках-хрячниках. Свиноматок холостых и легкосупоросных, то есть на ранних стадиях беременности, в товарных хозяйствах также содержат группами по четыре – шесть голов. Свиноматок с четвёртого месяца супоросности переводят в свинарники-маточники, где допускается их размещение по две головы в станке в течение первых двух недель. Схемы кормления также самые разнообразные. Для супоросных свиноматок предусмотрено кормление один раз в день, для подсосных и холостых – два раза в день, отъемышей, а также поросят на доращивании и при откорме кормят три раза в день.
В общем, даже у свиней не всё так просто. Построить же и организовать для «коллективного присваивания благ» людей, даже таких дисциплинированных и непритязательных, как советские, тем паче не просто. В СССР, например, хряки из разряда партноменклатуры кормились чаще и сытнее прочих, да и станки у них были попросторнее. Поэтому формула советских политэкономов «коллективное присвоение материальных благ трудящимися», повторюсь, абсолютная абстракция и совершенно ничего не объясняет ни в плане производства, ни в плане потребления. Равно как и общественная собственность на средства производства – тоже пустая абстракция, лишённая внятного содержания.
В связи с этим в СССР была сформулирована концепция государственной собственности при социализме. То есть как ни крутили, ни вертели мудрецы марксистского синедриона, пришлось принять, что собственником средств производства при социализме советского типа является государство. Это означает, что прибавочное время, прибавочный труд, затраченный в течение этого времени, прибавочный продукт и прибавочную стоимость присваивает государство. В частности, для финансирования  государственных нужд.  Но государство в таком случае мало чем отличается от капиталиста. Да, оно тратит часть присваиваемых богатств на общественные фонды потребления, но подобное имеет место и при капитализме. При капитализме государство также платит пенсии, пособия, гранты. И даже Рокфеллеры, чтобы их не распяли толпы голодных безработных во время Великой депрессии 1929–1933 годов, объявили себя великими благотворителями.
Но что означает на практике государственная собственность на средства производства? Как эту форму можно конкретизировать? Критики социализма утверждали, что в СССР собственность в конечном счёте принадлежит бюрократии – партийным и госчиновникам. Но это упрощение. Чиновники в СССР – партийные и советские действительно распоряжались средствами производства, распределяли материальные блага, определяли уровень оплаты труда и выступали господствующим классом. Можно допустить, что они являлись условными собственниками как класс, но не как отдельные субъекты. С потерей должности отдельный чиновник автоматически лишался всех упомянутых прерогатив.
    Так или иначе, госсобственность советские политэкономы признали. Но со статусом вульгарного госкапитализма в СССР мириться не захотели. Тем более не захотели отказываться от слова «социализм», популярного в странах Третьего мира и в самом СССР. Для того чтобы замаскировать сходство советского строя с госкапитализмом, не придумали ничего лучшего, как заводить рака за камень: изобрели ещё пару видов собственности – кооперативную и колхозную и прибавили их в качестве привеска к госсобственности. Назвали это триморфистское измышление социалистической собственностью. А также постановили, что к общественной форме собственности относятся не только социалистическая, но и первобытнообщинная.
     Однако курьёзная попытка пристегнуть к теме собственности при социализме советского типа тему первобытнообщинной собственности означала только то, что ясности в этом вопросе нисколько не прибавилось. Что же касается двух новых упомянутых видов социалистической собственности, то доля кооперативной собственности оставалась мизерной, а колхозная собственность колхозной являлась лишь формально – колхозники ею в реальности распоряжались в очень ограниченных рамках. Всем заведовала всё та же бюрократия – партийные и советские чиновники, партийный и госаппарат – райкомы, горкомы и т. д. К тому же земля под колхозами оставалась государственной, колхозам принадлежали лишь сенокосилки, молотилки и веялки.
Кстати, отсутствие подлинной колхозной собственности, соответственно, и права распоряжаться результатами своего труда и было причиной того, что дороги в сельской местности существовали только в советской Прибалтике и в Грузии. А в России до середины 80-х годов в сельской местности не было ни дорог, ни газа, а в немалом проценте деревень до середины 60-х годов не было и электричества.     
Не решённым остался и вопрос, кем же в условиях госсобственности на средства производства является рабочий, и кем является пролетариат как класс. С рабочим всё более-менее понятно: он как был пролетарием, так им и остался. Как и при капитализме, рабочая сила пролетария в условиях, когда собственником средств производства является государство, оказывается товаром. Пролетарий продает свою рабочую силу как товар собственнику средств производства – государству, когда трудится на казённом предприятии (а иных при социализме советского типа, по сути, нет), и получает за свой труд деньги, которые может превращать в необходимые ему товары для потребления.
Как видим, сходство существовавшего в СССР уклада с государственным капитализмом очевидное. Капитализм оставляет за собой прерогативу оставаться всеобщей формой товарного производства и товарных отношений. А ответ на вопрос о субъекте собственности на средства производства и, соответственно, на прибавочный продукт и прибавочную стоимость при социализме советского типа следующий: собственником средств производства является государство именно как безличная надличностная сущность. Однако ни в марксизме, ни в других политэкономических теориях категория надличностного безличного собственника не разработана в должной мере. Советским политэкономам заняться бы этим важным вопросом, но их сгубил пресловутый марксистский квазирелигиозный догматизм. В заповедях самого Маркса понятия надличностного безличного собственника нет, у Ленина тоже нет. А раз его нет у Маркса и нет у Ленина, то есть в благовествовании святых и пророков марксизма, значит, его для марксистов не существует в природе. Иного хода мысли квазирелигиозная догматика не ведает.    
Тогда закономерно встаёт вопрос: а существовал ли в СССР социализм как таковой? Или же это был закамуфлированный социалистической риторикой госкапитализм? Ответ очевиден: социализм существовал. Во-первых, запрещалась любая частная собственность на средства производства – важнейшая черта социализма советского типа. Во-вторых, один из ключевых признаков капитализма – свободный рынок труда. Свобода такового, разумеется, условная, но отрицать её нельзя. В СССР же свободного рынка труда, где наниматель-работодатель и наёмный работник в ходе рыночного торга находят компромисс в части оплаты и условий труда, не было и в помине. Государство в СССР устанавливало размер заработной платы, по сути, единолично и произвольно. Представления рабочего о стоимости его труда государство мало интересовали. Это признак скорее госсоциализма.
Нельзя сказать, что мнение наёмного работника не учитывалось вовсе, но учитывалось оно в минимальной степени. При этом полагать, что рабочий и, шире, работник в социалистическом обществе советского типа получали от государства как собственника всех средств производства соответственно тому, сколько сами ему давали, что их индивидуальный трудовой пай при потреблении соответствовал их вкладу и их трудовым затратам, можно только с очень большой натяжкой. Ключевым критерием при определении размера заработной платы была целесообразность в понимании государства, то есть властей.
В-третьих, в СССР имел место госсоциализм, поскольку среди простого – податного населения практиковался уравнительный принцип оплаты труда и потребления как такового. А уравнительность – это важнейший признак социализма. Таким образом, в СССР сочетались монопольный госкапитализм в сфере производства и госсоциализм в сфере потребления и в сфере политической и социальной организации.
 Однако при этом оказалось, что захват политической власти, уничтожение частной собственности на средства производства и плановая экономика совершенно не обеспечивают решение других ключевых задач социализма, а именно преодоление противоречий между умственным и физическим трудом, а также между городом и деревней. Город, особенно мегаполисы, в СССР цинично жили за счёт деревни, за счёт нещадной эксплуатации сельского труда. Результаты такового государству доставались практически задаром. Те деньги, которые оно платило колхозникам, нельзя назвать зарплатой. Это было содержание, жалование, но никак не заработная плата. Человеческий труд, тем более такой тяжёлый, напряжённый и ответственный, как сельский, просто не может быть настолько дешёвым, как его оценивали власти в СССР. Дешёвую рабочую силу на казённые предприятия и «стройки социализма» также поставляла деревня. Утверждать, что общественная социалистическая собственность на средства производства, делающая якобы всех тружеников, всех членов общества их собственниками в равной мере, в равной же мере обеспечивает потребление, едва ли кто-то возьмётся.
Также не приходится говорить, что социализм советского типа характеризуется общественным контролем над экономикой, над средствами производства и за процессом распределения материальных благ. Ничего подобного в СССР и в других странах соцлагеря не было. Паллиативы вроде института «народного контроля» оставались в основном формальностью. Когда на практике всё решала и всё распределяла бюрократия – партхозноменклатура, существование «народного контроля» положение дел принципиально не меняло. Кроме того, Госплан и плановая экономика никак не могли справиться с задачей «наиболее полного удовлетворения всё возрастающих материальных потребностей советских людей», как формулировали итоговые документы всех съездов КПСС, начиная с 21-го в 1959-м и заканчивая 28-м в 1990 году.
Видя безвыходность ситуации, советские политэкономы в ходе так называемой Перестройки, то есть первой фазы самоликвидации социалистического уклада, придумали рыночный социализм. Таковой, дескать, закономерно сохраняет товарное производство и использование денег при товарном обмене. И даже признали мотив и цель прибыли ключевым в деятельности предприятий, находящихся в казённой собственности, и рыночное ценообразование. При этом прибыль, полученная социалистическими предприятиями, должна была напрямую контролироваться работниками или накапливаться для общества в целом в форме «социального дивиденда». Одновременно реальную субъектность получили кооперативы, и резко расширился их функционал.   
Делалось всё это для того, чтобы подспустить из котла социализма пар развившихся в относительно благополучные 70–80-е годы частнособственнических устремлений советских граждан, их индивидуализма и тяги к наживе и обогащению. Однако расчёты, что работники на заводах и фабриках будут напрямую контролировать прибыль, оказались очередной инфантильной утопией. А игры с прибылью как с целью предприятий, с рыночной субъектностью отдельных предприятий, равно казённых и кооперативов, с рыночным ценообразованием оказались для социализма советского типа не просто опасными, но роковыми.
В матурный период популяционного системогенеза человеческие эгоизм, алчность и корыстолюбие, если их не тормозить, не подавлять и не удерживать в жёстких рамках формальных законов и прочих форм социальной регуляции, подобно цунами сметают на своём пути всё. Аппетит же, как известно, приходит во время еды. Достаточно было в конце 80-х пойти на описанные выше уступки рынку и частной собственности, к разряду каковой, по сути, относились кооперативы, как крышку социалистического котла, которую реформаторы – перестройщики рассчитывали лишь слегка приоткрыть, попросту снесло.
Получить гибрид социализма, госкапитализма и рынка не удалось. Точнее, удалось, но гибрид этот, в отличие от Китая, в СССР оказался уродливым и нежизнеспособным. При этом он с необходимостью и соответствующим образом определял не только экономику, но и идеологию, и политический режим, и социальную организацию, каковые очень быстро приобрели нынешний омерзительный вид.
Перечисленные выше причины в комплексе и сделали возможной революцию начала 90-х, когда социально-экономический уклад на территории, которая семьдесят лет называлась СССР, поменялся кардинально. У ещё недавно государственных предприятий, банков и крупных сырьевых и инфраструктурных компаний-монополистов очень скоро нашлись частные собственники. По принципу: кто успел, тот и съел. Население же СССР и опомниться не успело, как оказалось в капкане вульгарнейшего клептократического компрадорского капитализма. И это абсолютно закономерно.
Ошибка марксизма и прочих социальных утопий заключается в том, что они не хотят видеть и понимать живого человека со всеми его достоинствами и пороками, инстинктами, иррациональностью, да ещё и с постоянно меняющимся по ходу популяционного системогенеза из поколения в поколение типом сознания, жизнечувствования в части страстей, вожделений, интересов, устремлений, тяготений. Утописты строят свои социальные прожекты, исходя из того, что в истории действуют не живые люди, а некие порождённые их воспалённой фантазией, измышленные и сконструированные их рассудочным сознанием биоандроиды с вшитыми им в голову поведенческими программами. И эти чудесные роботы лишены каких-либо эгоистических побуждений, исключительно добросовестны и всегда готовы отвечать требованиям утопических теорий, в частности ходить строем и запевать пионерские песни.
В реальной жизни действуют люди, а не биоандроиды. А природа людей в ходе популяционного системогенеза подчиняется и изменяется в соответствии с законами, описанными в настоящем трактате. Законы эти трактуют, что коллективные формы хозяйствования, основанные на уравнительных принципах, актуальны и адекватны в двух случаях. В начале популяционных системогенезов, когда онтономическое, то есть  индивидуалистическое, начало сознания ещё не развито, а филономическое, напротив, максимально выражено и органично. Отсюда крестьянская община. И в самом конце популяционного системогенеза – в терминальный период, когда уровень пассионарности, и индивидуальной, и коллективной, опускается до минимальных значений. В этот период энергии, питающей эгоистические побуждения, может ещё хватать. Но вот активно преследовать эгоистические цели её уже маловато. И одновременно индивид не чувствует в себе сил противостоять в одиночку жизненной стихии и нуждается в поддержке окружения: коллектива, общины, племени, государства.
В середине же популяционного системогенеза пассионарности на индивидуальном уровне ещё достаточно для энергичной борьбы за более комфортное и престижное место под солнцем, и онтономическое начало сознания развито в необходимой мере, чтобы индивид осознавал свои личные интересы и преследовал именно их. Как следствие, в медиальных периодах локальных культурогенезов частнособственнический капитализм никак не может «революционно превращаться» через социализм в коммунизм. Вектор эволюции, тенденции социально-экономического развития не просто отличаются, но прямо противоположны описанным Марксом и марксистами.
Если в лиминальный и в матурный период где-то и существует коллективная собственность на средства производства и обусловленные оной уравнительные отношения, например в крестьянской общине, там с необходимостью начинается дифференциация. Общинники разделяются на успешных, приспособленных, удачливых, оборотистых и на аутсайдеров. При этом последние постепенно лишаются своих участков. С необходимостью земля как средство производства начинает концентрироваться в руках первых. В городах среди ремесленников, торговцев, ростовщиков, чиновников подобные процессы разделения на категории идут ещё более интенсивно и выражены ещё более выпукло. Так что, сделавший карьеру бюрократ, будь-то при госкапитализме или при госсоциализме, совсем не горит желанием уравниваться в правах и материальном положении с рядовыми тружениками и делиться с ними добавленной стоимостью. Напротив, он сам склонен превращаться в капиталиста-собственника.
Здесь уместно вспомнить принципиальный и фундаментальный спор Сталина и Троцкого о «построении социализма в одной стране». Казалось бы, спор этот выиграл Сталин. Он осуществил грандиозную индустриализацию, восстановил евразийскую империю под новым названием СССР и поставил руками Рамона Меркадера жирную и эффектную точку в споре с Троцким – альпинистским ледорубом. Но ход истории расставил всё на свои места. Прав оказался Троцкий. Лев Давидович – личность, безусловно, инфернальная. Он был антисистемой на индивидуальном уровне. В религиозной лексике – бесом. Данный феномен и его происхождение я подробно описываю в книге «Этнохимеры и антисистемы». Но в интеллектуальном отношении Троцкий  превосходил прочих большевистских лидеров, включая Сталина.
Так вот, говоря о будущем СССР, Троцкий, отлично понимая природу людей, предрекал оному вовсе не построение коммунизма к 1980 году, а перерождение советской бюрократии в новый класс частных собственников. То есть в вульгарных капиталистов-олигархов. Дескать, после стадии «бюрократического абсолютизма» советская высшая бюрократия, «жадная, лживая и циничная каста правителей» – это определение Троцкого, сформирует «новый паразитический слой». Таковой вначале «экспроприирует», то есть подомнёт под себя весь аппарат госуправления, а затем партийные и советские бюрократы станут новыми «владельцами, акционерами трестов и концернов», то есть приватизируют казённую собственность. Ещё одна характерная вербальная формула у Троцкого –  «дегенерирующая бюрократия».
В итоге в 90-х именно так, как напророчил Троцкий, который хорошо знал предмет и отлично понимал, о чём говорит, всё и произошло. Дегенерировавшая  в нравственном отношении советская бюрократия, усвоившая к концу 80-х годов буржуазные вожделения и буржуазные стереотипы, приватизировала вначале государственные институты, а затем и казённую собственность. В таких случаях говорят: «как в воду глядел»
Впрочем, Троцкий глядел не в воду, а по сторонам. И он прекрасно видел, что большинство окружавших его так называемых большевиков – руководителей советского государства, равно «старых ленинцев» и активистов нового – сталинского набора, по своей глубинной природе, а многие и по своим стереотипам – типичные мелкие буржуа, какими в основном и бывают люди лиминального периода. И он понимал, что нет никаких причин рассчитывать, что представители партхозноменклатуры следующих поколений будут отличаться от его современников в лучшую сторону.   
Таким образом, гибрид капитализма и госсоциализма в СССР не смог создать жизнеспособную альтернативу западному частнособственническому капитализму. Частную собственность он действительно отменил, многие пороки – родовые пятна капитализма, с нею связанные, исключил, но никакой общественной собственности на средства производства не породил. И особой эффективности не показал. А как только были отменены сталинские принципы и нормы мобилизационной экономики, в части эффективности весьма сомнительные, данный гибрид вовсе застопорился в своём развитии.
Как следствие, 20-й век забраковал все основные, конкурировавшие между собой в это столетие уклады. Частный капитализм – хищнический, социально безответственный, порождает глубокое социальное неравенство, склонен к регулярным кризисам перепроизводства и к тому же передаёт все средства производства в руки не просто частного капитала, но именно паразитарного ростовщического капитала, порождает спекулятивную глобальную экономику, в которой господствует паразитарный наднациональный финансовый сектор, то есть паразитарный ростовщический олигархат. Все средства производства принадлежат даже не производственным капиталистам – фабрикантам, но банкам – наднациональному и вненациональному финансовому олигархату. Который вдобавок мнит себя демиургом и мечтает о пресловутом мировом правительстве.
Госкапитализм хоть и более социально ответственный – социальное неравенство при нём в СССР было не столь резко выражено, но не способствует развитию инициативы людей. Он менее эффективен в плане инноваций, совершенствования технологий производства. И так же как частнособственнический капитализм, оттесняет рабочих и прочих непосредственных тружеников от собственности на средства производства, следовательно, от справедливого распределения материальных благ и ресурсов.  
Конечно, советский бюрократ – чиновник более или менее добросовестный, какие были в СССР, в качестве распорядителя богатствами и ресурсами страны предпочтительнее нынешнего чиновника – постсоветского, обеспечивающего интересы компрадоров и банкиров, тем более он предпочтительнее самих олигархов-компрадоров. Руки у нынешних властвующих компрадоров на два порядка более липкие, чем у советского бюрократа-чиновника. Присвоить, то есть украсть у страны советский бюрократ мог в условиях монопольного госкапитализма ограниченные денежные суммы, но никак не нефтяные и газовые поля, месторождения цветмета, алмазные трубки и золотые прииски – как сплошь и рядом это делают нынешние российские компрадоры. Но хозяйство никакой бюрократ не поднимет. У него нет необходимой мотивации, необходимых компетенций и нет необходимой инициативы.
Госсоциализм, как уже замечено выше, особой эффективности в процессе производства также не показал. Более того, ухитрился проиграть конкуренцию спекулятивному паразитарному частнособственническому капитализму лишённого пассионарности, этногенетически дряхлеющего Запада. В итоге человечество после наряжённой борьбы двух систем в 20-м веке оказалось у разбитого корыта – пришлось вернуться к частной капиталистической собственности на средства производства. Само понятие «социализм» полностью девальвировалось. Республиканцы в США социализмом называют теперь ультралиберальную, реформистскую и прогрессивистскую повестку своих конкурентов – демократов с их истерической защитой прав меньшинств, параноидным стремлением уничтожить мужской и женский пол, традиционную семью и с прочими отвратительными и противоестественными извращениями.
Прогнозы Троцкого в отношении партийно-государственной и хозноменклатуры, целиком и полностью оправдавшиеся в конце 80-х и в 90-е годы, со всей очевидностью подтверждаются и в последующий период. Новая коммунистическая партия – КПРФ благополучно интегрировалась в буржуазное общество и в политическую структуру буржуазного государства. Спекулируя на инфантильных социалистических упованиях части населения, её представители комфортно чувствуют себя в буржуазном парламенте. Функционеры центрального аппарата КПРФ, члены думской фракции и фракций в законодательных собраниях субъектов федерации, руководители крупных партийных отделений на местах в подавляющем большинстве своём вполне усвоили буржуазные стереотипы и представляют собой тип мелких буржуа – ничем не отличаются от представителей классических буржуазных партий. 90% их активности посвящены тому, как, не принося никакой общественной пользы, сохранять элитарный уровень потребления, удерживать завоёванное в бессмысленной возне притворных выборов привилегированное социальное положение, депутатские кресла, депутатское жалованье (о зарплате в данном случае говорить не приходится), депутатские привилегии, депутатские пенсии и т. п.
Однако госсобственность на средства производства отнюдь не единственная форма обезличенной собственности. И я здесь утверждаю, что задача политэкономии в 21-м веке разобраться в видах, типах, формах надличностной обезличенной собственности на средства производства – понять преимущества и недостатки различных её вариантов и предложить наиболее удачные, эффективные и сбалансированные из них. Среди прочего, стоит приглядеться к укладу, который в 50–70-х годах 20-го века практиковали японцы. А равно и корейцы. Называется «капитализм без капиталистов». Ближе к концу 20-го века американцы заставили японцев от этого уклада отказаться, и теперь о нём подзабыли, но в истории он себя вполне чётко запечатлел. Результаты давал великолепные. Достаточного упомянуть один факт: население Японии с середины 40-х до начала 80-х увеличилось почти в 2 раза, точнее, с 71 до 118 млн человек в 1982 году.
Коротко, в чём суть данного уклада. У ряда крупных японских корпораций в ту пору – в 50–70-е годы почти не было собственников – физических лиц. Капитал принадлежал корпорациям, а сами корпорации принадлежали множеству инвесторов – юридических лиц. Разумеется, эти инвесторы получали пассивный доход в виде дивидендов на акции. Но они не могли распоряжаться корпоративным доходом и не могли определять размер своих дивидендов – таковой размер устанавливали руководители корпораций. При этом сами эти руководители не являлись капиталистами, не присваивали капитал и прибавочную стоимость, но получали зарплату как наёмные работники, причём относительно скромную. Особенной роскоши японские топы не могли себе позволить. Не было у них и многомиллионных счетов в оффшорах. Солидный дом в престижном районе, автомобили премиум-класса для членов семьи и далеко не астрономический счёт в банке – это всё, что после долгих лет напряжённого и эффективного труда имели в собственности уходившие на заслуженную пенсию успешные руководители самых знаменитых японских корпораций.
Похожий уклад практикует современный Китай. Хотя в Китае капиталисты-олигархи всё же есть. Более корректный пример – Вьетнам. Эта страна, кстати, очень успешно развивается. Однако нужно понимать, что повторить японский, китайский и вьетнамский опыт большинство стран на планете, включая Россию, не смогут. И дело тут не только в компрадорской сущности господствующего класса. Оно гораздо, гораздо глубже.  
Дело в том, что для описанного уклада нужна особая порода людей. А именно люди с развитым филономическим началом сознания, то есть коллективисты, способные умерять свой эгоизм и подчинять себя и свои устремления общим целям и задачам. А такая порода распространена в этногенетически молодых культурах, но никак не в зрелых. В зрелых культурах корыстность и эгоизм – это примета не только компрадоров-олигархов, это конститутивная черта большинства людей и всего общества в целом. В экстремальных случаях – как у значительной части представителей господствующего класса, у социальной элиты – не просто корыстность, но именно психопатическая алчность.
В свою очередь, алчность и эгоизм – это вопрос не только воспитания, но перво-наперво вопрос человеческой природы. У данного обстоятельства очень глубокие причины. Они связаны с системогенезом филогенетического мозга в ходе популяционного системогенеза. Подробнее я говорю об этом в начале данной главы и в книге «Этногенез и мозг». Здесь лишь повторюсь, рост эгоизма, корыстолюбия, алчности – это вопрос не столько воспитания, сколько человеческой природы.
У нынешнего поколения россиян, например, корыстность и эгоизм никуда не денутся, и у следующих поколений они будут выражены нисколько не меньше. С этой конститутивной природной корыстностью даже если бы удалось построить общество, основанное на принципах справедливости, со справедливым распределением национального дохода, без компрадоров, без олигархов, без гобсеков и без коррумпированной бюрократии, через два-три-четыре десятка лет всё вернулось бы на круги своя. Другими словами, эволюция морального сознания российского общества в историческом процессе – в новых поколениях ни в коем случае не предполагает его катарсис – оздоровление, возвышение, облагораживание. Напротив, моральное сознание населения продолжит деградировать. И доказать это мне не составит труда – прямо сейчас.
Думаю, никто не станет спорить, что моральное сознание российского населения, занятого в постсоветскую эпоху стяжанием материальных благ, устроением комфортного быта и вожделенными турами раз в год в Турцию и Египет за благословенным сервисом «всё включено», в потребительском угаре транжирящего будущее собственных детей – невосполнимые природные ресурсы, деградировало по отношению к моральному сознанию советских людей. Во всяком случае, до момента наступления искусно подготовленного слома советского строя. Тогда люди занимались созидательным трудом. СССР осваивал космос, строил города в Сибири и являлся могучей индустриальной державой – создавал 12% мирового ВВП. В мировом машиностроении на долю СССР приходилось и вовсе 20%.  Для сравнения, сегодня у РФ, которая похоронила целые отрасли промышленности и живёт за счёт экспорта нефти и газа, в мировом ВВП жалкие полтора процента. Да и те за счёт разграбления недр и выкачивания сырья. В СССР каждый день вводили в эксплуатацию новые заводы и открывали новые фабрики. Сегодня заводы лежат в руинах, а открывают каждый день новые ночные и стриптиз клубы. Моральное сознание современного постсоветского общества отличается от советского, как психология барышника и стриптизёрши отличается от психологии сталевара и шахтёра.   
Но если взять моральное сознание советского общества во второй половине 20-го века, и особенно в его последней трети, то оно заметно более ущербное, чем у советских людей предыдущей – сталинской эпохи. Эпохи мобилизационного уклада. Тогда для достижения намеченных целей –  индустриализации и победы над фашизмом люди в буквальном смысле рвали жилы и клали свои жизни на алтарь победы, не жалея себя строили светлое будущее для потомков, ограничивая себя во всём.
    При этом если сравнить моральное сознание населения в атеистическую советскую эпоху, в том числе и сталинского периода, оно не идёт в сравнение с моральным сознанием русских в имперской России – поколений второй половины 19-го века. То сознание было христианским и православным, пусть и с изъятиями. В ту пору, если в губернском или уездном городе случалось, к примеру, убийство, это было событием – о нём писали петербургские и московские газеты  как о чрезвычайном происшествии.
    Конечно, нравы господствующего класса портились быстрее, чем народные. И столичную – петербургскую богему начала 20-го – Серебряного века едва ли можно считать образцовой в этом отношении. Но 90% населения составляли крестьяне и казаки, у которых на подкорке были записаны подтверждённые Христом в Нагорной проповеди Моисеевы заповеди: не убий, не укради, не  прелюбодействуй, почитай отца твоего и мать твою, не лжесвидетельствуй, не желай жены ближнего твоего, не желай дома ближнего твоего и т. д. «Чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь Бог твой дает тебе». Да и разве можно сравнить тогдашнюю русскую аристократию с нынешними элитариями, которые общаются меж собой с использованием воровского жаргона и женятся нередко на эскортницах.  
Однако если сравнить моральное сознание русских второй половины 19-го века и первой половины, то придётся согласиться, что у людей эпохи Достоевского и Толстого таковое не дотягивало в плане благородства и христианского благочестия до сознания людей эпохи Пушкина. Столичное дворянство в пушкинскую эпоху, конечно, перенимало пороки европейских аристократических салонов. Но когда доходило до дела, эти люди демонстрировали не просто отменные моральные качества, но эпический героизм. Почти вся мужская половина дворянства служила в армии. Из пяти братьев дворянской семьи Тучковых все пятеро дослужились в шедших чередом  военных компаниях до генеральских чинов, четверо – герои войны 1812 года, двое – Александр Алексеевич и Николай Алексеевич на ней погибли, третий – Павел Алексеевич в ходе Бородинской битвы, когда под ним убило коня, лично повёл своих солдат в штыковую атаку. Чтобы  представить себе нечто подобное в нынешней российской компрадорской московско-лондонской элите – «офшорной аристократии», не хватит никакой фантазии. Нынешняя «знать» предпочитает делать своих отпрысков банкирами и руководителями сырьевых монополий.
Под стать же тогдашней аристократии было и рядовое податное население. Достаточно вспомнить, что в стране в первой половине 19-го века не было таких проблем, как проституция, алкоголизм, криминал. Проституция заявила о себе только в конце 40-х годов. Да и то долгое время о ней слышали и знали только в столичном Петербурге и в Москве. Не было разработано уголовное законодательство – нечего было регулировать. Криминальные эксцессы случались, но это были именно эксцессы, но не рутина, как нынче. Полиции на душу населения, койко-мест в тюрьмах и на каторгах было на порядок меньше, чем в современной России. В увеличении числа правоохранителей попросту не было необходимости – для них не было работы. Коррупция, конечно, существовала и в ту пору, но лишь в зачаточном виде. Для её развития не было ни социальной базы, ни прочих необходимых условий. Чиновничество и бюрократию как особый класс начал создавать Николай I, и развилось оно только во второй половине 19-го века.
 А скажем, нравы господствующего класса – дворянства Петровской эпохи – начала 18-го века не идут ни в какое сравнение с нравами второй половины 17-го века. При отце Петра – Алексее Михайловиче, при его брате Фёдоре Алексеевиче Московской царство оставалось цитаделью благонравия и благочестия. Таких безобразий в окружении монарха, которыми славна Петровская эпоха, тогда и представать себе никто не мог.  
 И так можно продолжать вплоть до эпохи Святой Руси, святость которой мы едва ли способны даже осмыслить. Я к тому, что вектор эволюции морального сознания очевиден. По ходу популяционного системогенеза из поколения в поколение оно деградирует. Иногда медленно и незаметно – как в 19-м  веке. Иногда резко и скачкообразно – как в начале 20-го века и в самом конце его. Это коммунисты в программах съездов КПСС и в учебниках по «истории партии» уверяли, что они воспитают «нового человека». А Божий промысел о роде людском состоит в том, что всякий раз приходится вспоминать и восхищаться благородством и моральностью человека не нового, а именно «старого» – из раньшего времени, как выражался герой известного романа Ильфа и Петрова. Причём моральное сознание господствующего класса впредь будет деградировать в ускоренном темпе – быстрее, чем основной массы населения. Хотя, разумеется, исключения из этого правила будут иметь место.
Однако полагать, что ситуация безвыходная, также неправильно. Дело в том, что за этнос, за интересы коллективные, общественные, национальные играет одно правило – эгоизмы отдельных людей, сталкиваясь, могут уравновешивать и погашать друг друга. На этом построено преуспеяние общества в матурный период локального культурогенеза. Внутреннюю природу человека изменить нельзя, но можно создать такие правовые, институциональные и иные обстоятельства, что человеку окажется выгодным умерять свои эгоистические побуждения и ставить интересы общественные если не выше, то, по крайней мере, на один уровень с личными. И в рассматриваемый матурный период в силу развития рассудочного начала сознания общество как никогда способно через механизмы права, через законы такие обстоятельства создавать.
В России, к примеру, сегодня для этого необходимо соблюсти как минимум два важнейших условия. Первое и самое главное – природные ресурсы, наиболее доходные крупные коммерческие активы, а также крупнейшие инфраструктурные объекты должны вернуться в госсектор – использоваться и функционировать в рамках госкапитализма. Второе действенное средство не дать эгоистическим интересам отдельных субъектов и отдельных групп преобладать над интересами коллективными, национальными, общественными, государственными – деперсонифицировать равно процесс принятия ключевых экономических хозяйственных решений и сам коммерческий интерес как таковой. Вывести их на надличностный уровень. У корпораций не должно быть не только частных собственников, но вообще бенефициаров – физических лиц.
Но собственником не должно быть и государство в лице федеральных чиновников и так называемых топ-менеджеров госкорпораций. В этом случае формируется, как мы сегодня видим в России, узкий господствующий класс – сращенная с крупным бизнесом бюрократия и упомянутый топменеджмент госкорпораций, которые немедленно начинает действовать в своих групповых корыстных интересах. Возникает такое жуткое уродство, какое сегодня имеет место быть в РФ – компрадорско-клептократический капитализм. При этом Москва присваивает весь национальный доход и держит в инвестиционной нищете, фактически впроголодь, без инвестиций в основной капитал и в развитие инфраструктуры провинцию. Если только речь не идёт о развитии в провинции сырьевого сектора и сырьевого экспорта.
Сегодня частные и госкорпорации с офисами в Москве имеют бюджеты, превосходящие бюджеты субъектов федерации. Разгуливающие по этажам корпоративных штаб-квартир в пиджаках стоимостью втрое больше годового бюджета любого провинциального сельсовета субъекты, тупо распродающие на экспорт в полцены невосполнимые природные ресурсы страны, щёки раздувают, словно у них во рту баллоны с гелием. Ещё и примеряют на себя одёжки господствующего класса – тогу патрициев и нобилей. При этом повсюду в провинции стоят остовы разрушенных советских заводов и фабрик. Ростовщики и прочие новые частные  и частнокорпоративные собственники индустрию страны не возрождают, в инфраструктуру инвестировать также не торопятся.
Чтобы эту ситуацию изменить, собственниками крупных коммерческих активов: банков, крупных корпораций, монополий, системообразующих предприятий должны быть надличностные сущности. А именно – юридические лица, не связанные тесно друг с другом, выражающие интересы разных структур, разных уровней госуправления, разных уровней бюджетной системы и хозяйственной системы как таковой: федеральный бюджет, администрации областей, администрации городов, госбанки, региональные банки, через которые осуществляется финансирование, компании – поставщики комплектующих, компании – потребители продукции, трудовые коллективы, территориальные общины и т. д.
Задача такой формы собственности и управления – заставить корпорации сбалансировать интересы федеральные, региональные, местные и корпоративные. А это означает, что целью деятельности крупных хозяйствующих субъектов должно быть не достижение максимальной корпоративной прибыли, как трактует западная либеральная экономическая наука, а финансовая сбалансированность, устойчивое развитие как самих хозяйствующих субъектов, так и на всех уровнях социальной организации.

Из книги «Законы истории и развитие цивилизаций», том 3.

Игорь Михеев

Русская Стратегия