В России, вступающей сегодня в матурный период локального культурогенеза, имеет место нарушение естественного течения такового. Это связано не с прямым военным вмешательством извне, как в случаях, описанных в предыдущем параграфе, но с политической, в известной мере с идейной и общекультурной победой этнохимерной антисистемы внутри страны в начале и в конце 20-го века, а также с феноменом псевдоморфоза.
Предыдущие поколения русских подняли из пыли истории оброненные обессилившим Царьградом хоругви православного христианства, воскресили важный концепт христианской эсхатологии – концепт православной державы как новозаветного Удерживающего, освоили шестую часть суши, объединили более сотни этносов в обширной и мощной империи. Но в начале 18-го века угодили в историю с феноменом, который Шпенглер определил как псевдоморфоз.
Этот термин немецкий мыслитель позаимствовал из геологии, где им описывается ситуации, когда внешняя форма минерала не соответствует его составу и внутреннему строению. Только в геологии используют вариант женского рода – «псевдоморфоза». В «Закате Европы» Шпенглер так раскрывает данный феномен: «Случаи, когда чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот – её родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней душевности, изливается в пустотную форму чуждой жизни; отдавшись старческим трудам, младые чувства костенеют, так что где им распрямиться во весь рост собственной созидательной мощи?!»
Стремление России, точнее, её господствующего класса – дворянства, начиная с эпохи Петра Великого, коленопреклонённо подражать во всём Европе Шпенглер относит как раз к разряду псевдоморфозов. В 3-й главе 2-го тома «Заката Европы» «Проблемы арабской культуры» в параграфе «Исторические псевдоморфозы» среди прочих примеров проявления данного феномена Шпенглер упоминает ставшие хрестоматийными почти рабскую зависимость и подчинённость в сфере культуры русской евразийской цивилизации стареющей западной – романо-германской. Начиная с 18-го века и по наши дни таковые зависимость и подчинённость выражаются в стремлении этногенетически наиболее зрелой части русского этноса – вначале дворянства, а позже – по мере этногенетического созревания – также интеллигенции, купечества и мещанства последовательно, неизменно и неутомимо копировать европейские политические и культурные формы. Нередко желание соответствовать европейской моде доходит до вульгарного обезьянничания.
Сам Шпенглер следующим образом комментирует данное обстоятельство: «Вслед за этой московской эпохой великих боярских родов и патриархов, когда старорусская партия неизменно билась против друзей западной культуры, с основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз, втиснувший примитивную русскую душу вначале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем – XX столетия. Петр Великий сделался злым роком русскости…
Примитивный московский царизм – это единственная форма, которая впору русскости ещё и сегодня, однако в Петербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы.
Тяга к святому югу, к Византии и Иерусалиму, глубоко заложенная в каждой православной душе, обратилась светской дипломатией, с лицом, повернутым на Запад. За пожаром Москвы (во время Отечественной войны 1812 г. – И. М.), величественным символическим деянием пранарода, в котором нашла выражение маккавейская ненависть ко всему чуждому и иноверному, следует вступление Александра в Париж, Священный союз и вхождение России в “Европейский концерт” великих западных держав. Народу, предназначением которого было ещё на продолжении поколений жить вне истории, была навязана искусственная и неподлинная история, постижение духа которой прарусскостью – вещь абсолютно невозможная. Были заведены поздние искусства и науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это предвремя религия – единственный язык, на котором человек способен был понять себя и мир; и в лишённом городов краю с его изначальным крестьянством, как нарывы, угнездились отстроенные в чуждом стиле города. Они были фальшивы, неестественны, невероятны до самого своего нутра. “Петербург самый отвлечённый и умышленный город на всём земном шаре”, – замечает Достоевский. Хотя он и родился здесь, у него не раз возникало чувство, что в одно прекрасное утро город этот растает вместе с болотным туманом…
Всё, что возникло вокруг, с самой той поры воспринималось подлинной русскостью как отрава и ложь. Настоящая апокалиптическая ненависть направляется против Европы. А “Европой” оказывалось все нерусское… “Первое условие освобождения русского народного чувства это: от всего сердца и всеми силами души ненавидеть Петербург”, – пишет Аксаков Достоевскому в 1863 г. Москва святая, Петербург – сатана; в распространенной народной легенде Петр Великий появляется как Антихрист…
Всё, что возникает, неистинно и нечисто: это избалованное общество, пронизанные духовностью искусства, общественные сословия, чуждое государство с его цивилизованной дипломатией, судопроизводство и администрация».
«В царской России не было никакой буржуазии, вообще никаких сословий в подлинном смысле слова, но лишь крестьяне и “господа”, как во Франкском государстве. “Общество” было стоявшим особняком миром, продуктом западнической литературы, чем-то чуждым и грешным. Никаких русских городов никогда и не бывало. Москва была крепостью – Кремлём, вокруг которого расстилался гигантский рынок. Город-морок, который теснится и располагается вокруг, как и все прочие города на матушке-Руси, стоит здесь ради двора, ради чиновников, ради купечества; однако то, что в них живет, это есть сверху – обретшая плоть литература, “интеллигенция” с её вычитанными проблемами и конфликтами, а в глубине – оторванный от корней крестьянский народ со всей своей метафизической скорбью, со страхами и невзгодами, которые пережил вместе с ним Достоевский, с постоянной тоской по земному простору и горькой ненавистью к каменному дряхлому миру, в котором замкнул их Антихрист. У Москвы никогда не было собственной души. Общество было западным по духу, а простой народ нёс душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало никакого понимания, никакой связи, никакого прощения».
Как видим, три четверти сентенций Шпенглера из процитированного фрагмента не очень дружат с реальностью – я об этом говорил ещё в предисловии. Но я здесь не планирую заниматься их верификацией. Хотя утверждение, что, например, «у Москвы никогда не было собственной души», к этому очень располагает. Но, во-первых, задача критики «Заката Европы» передо мной не стоит – Шпенглера я цитирую только для того, чтобы лучше изъяснить собственные тезисы. Во-вторых, слабая релевантность
шпенглеровских сентенций нисколько не умаляет ценность посвящённого России шпенглеровского темпераментного монолога и даже не делает таковой неверным по существу.
В целом слова Шпенглера описывают ситуацию последних трёх веков российской истории, не исключая 20-й и начало 21-го века, как нельзя точно. Едва ли кто-то станет отрицать, что русская культура, в 18-м веке дворянская, а позже и как таковая, оказалась втиснутой в чуждые западные формы. Это касается и государственного строительства, в частности строительства армии, это касается и права, и социальной философии, это касается и бытовой культуры, в значительной мере и искусства. Всё, что поднимается из глубин русской душевности, «изливается в пустотную форму чуждой жизни» – а именно в западную – романо-германскую пустотную форму. И это вне всякого сомнения мешает русской цивилизации «распрямиться во весь рост собственной созидательной мощи», задышать полной грудью, развить национальное самосознание, создавать собственные культурные формы. Формулировки Шпенглера, что называется, не в бровь, а в глаз. Но нового здесь ничего нет. Об этом задолго до Шпенглера и весьма темпераментно говорили русские почвенники и славянофилы.
Что господствующий слой в России – дворянское общество, в целом городской культурный класс в 18–19-м веках были оторваны от народа, и меж ними возникла духовная и, шире, культурная пропасть, также не подлежит сомнению. Об этом ещё в середине 19-го века говорили Герцен, Белинский, а позже русские социалисты. Единственное, в чём Шпенглер ошибся в отношении России, псевдоморфоз, обусловленный соседством и тесными контактами с более этногенетически зрелой, искушённой и изощрённой во многих отношениях романо-германской Европой, присущ русской культуре отнюдь не в пору её «предыстории». 18-й век – когда Россия впервые сползает в псевдоморфоз – это виргинильный период русского культурогенеза. А 19-й – со второй его трети и 20-й век суть лиминальный период. То есть середина популяционного процесса. А это совсем другая пора, совсем другое внутреннее наполнение индивидуального и коллективного сознания, другая душевность и совсем другое её внешнее выражение, чем эпоха «пранарода» и «предыстории», которая у Шпенглера ошибочно отнесена в России на начало 19-го века – эпоху Наполеоновских войн.
В ранние периоды русские в духовном и во всех прочих отношениях были свободны от гнетущих внешних воздействий и независимы, твердо стояли на почве традиции, на фундаменте собственного исторического опыта. Высокая пассионарность и глубокое религиозное чувство до конца 17-го века обеспечивали русским довольно эффективный иммунитет, защищавший от влияний Запада. Ситуация резко изменилась в Петровскую эпоху. И это не случайно.
Дело в том, что в виргинильный период у наиболее этногенетически зрелой части популяции – у верхнего культурного слоя партикуляристски ориентированное миросознание начинает сменяться универсалистским. Под универсализмом сознания я в данном случае понимаю открытость внешнему миру, интерес ко всему новому, неизведанному, стремление заглянуть за горизонт, что называется, на других поглядеть и себя показать.
Данные интенции с неизбежностью сопровождаются ослаблением связей с «почвой», разрывом традиции. И одновременно происходит угасание религиозного чувства, десакрализация сознания. При этом пробуждающийся универсализм сознания русского дворянства сочетается с рафинированием по ходу системогенеза филогенетического мозга интеллекта, эстетического чувства, с пробуждением чувственности и чувственных потребностей и со стремлением максимально полно реализовать свои потенции. Именно перечисленные объективные обстоятельства, но отнюдь не только европейские пристрастия и волюнтаризм Петра и узкие политические резоны стали причиной обращения русского дворянства за культурными образцами к более зрелой и искушённой Европе и инфантильного некритичного усвоение таковых.
«Эти молодые русские, – пишет Шпенглер, – перед войной (Первой Мировой – И. М.), неопрятные, бледные, возбуждённые, пристроившиеся по уголкам и все занятые одной метафизикой, рассматривающие всё одними лишь глазами веры, даже тогда, когда разговор, как кажется, идет об избирательном праве, химии или женском образовании, – это просто иудеи и первохристиане эллинистических больших городов, на которых римляне взирали так иронично, брезгливо и с затаённым страхом».
Но Шпенглер ошибся. В действительности «эти молодые русские» в начале 20-го века, о которых он трактует, отнюдь не были аналогом первохристиан. Если бы в них и открылось что-то христианское, их можно было бы поставить в параллель скорее с индепендентами эпохи английской революции 17-го века. Но и эта параллель некорректна. Здесь Шпенглер, по выражению Чехова в рассказе «Тоска», дверью обознался. То, что он принял за религиозность, на самом деле было присущими сознанию лиминального периода квазирелигиозной ажитацией, экзальтированностью, смятённостью, скептицизмом, фрустрированностью, внутренней дисгармоничностью, ищущей разрешения в социальной рефлексии и в революционных социальных практиках.
Три века к ряду, в том числе в советскую эпоху, каковая антизападнической была только внешне, но не внутренне, Россия, её господствующий класс и её культурный слой, разумеется, в разные эпохи в разных формах и в разной мере подчиняли, порабощали творческий потенциал и созидательный энтузиазм народа внешней силе, внешнему авторитету. Позволяли себе свой собственный – свободный творческий поиск лишь с оглядкой на «священные» европейские образцы. Твердили зады европейской и, шире, западной «науки» жить и дышать. Приносили в жертву западничеству то, что в Индии называют «свабхава» – собственную глубинную природу, собственную индивидуальность, творческое вдохновение, самобытность и оригинальность национальной культуры, а заодно – мимоходом также геополитические и геоэкономические интересы.
Кстати, российские славянофилы 19-го века в этом отношении отнюдь не были антагонистами современным им западникам. Незападничество славянофилов оставалось их наивной иллюзией. И дело не только в культурных стереотипах, каковые у них ничем не отличались от стереотипов их идейных противников. Дело в том, что сама направленность их мысли не отличалась от направленности мысли западников. Хотя представления славянофилов и западников о должном и о судьбах России различались, но их волновали и занимали одни и те же темы. Предмет их интереса почти совпадал. Славянофилы, в том числе упоминавшийся выше Аксаков, как и западники, изо всех сил тянули Россию от Евразии к Европе – в данном случае на Балканы, к проблемам балканских славян, а также к проблемам центрально-европейского славянства. То есть, повторюсь, в ту же самую Европу – на Запад, в обратную от Евразии, где, собственно, и лежали наши национальные интересы, сторону.
Подтверждением тому, что это было исторической ошибкой, стало участие «братьев-славян»: болгар, хорватов, чехов в двух мировых войнах на стороне врагов России. Не менее ярким свидетельством двуличия, двоедушия «братьев-славян» стали мечты и чаяния славянских государств Центральной и Южной Европы на протяжении всей второй половины 20-го века избавиться от опеки СССР, соединиться с романо-германским Западом, вступить в НАТО, а равно и нынешняя страстная русофобия поляков и чехов. Среди прочих проявлений этой глубинной мелкобуржуазной, субпассионарной по своим психологическим источникам, русофобии европейского славянства и его западничества – снос польскими, чешскими, болгарскими властями памятников русским воинам и, что особенно символично, намерение болгарских властей переименовать улицу Аксакова в Софии.
Причём европейские интеллектуалы и эстеты в эпоху Ренессанса – в пору увлечения античностью, также имевшей признаки псевдоморфоза, стремились заимствовать из античной эстетики и философии высокие образцы. Россия же – российский господствующий класс, образованный слой, начиная с Петра I, решительно презрев своё исконное, почвенное, народное, триста лет выказывали подобострастие по отношению к европейскому и, шире, западному. Отбросив чувство собственного достоинства, покорно и преданно подчинялись европейской политической и культурной семантике, пробавлялись европейской политической и общекультурной повесткой, европейскими идеями и культурными формами, не претендуя на свободное самовыражение и самоактуализацию. В конце прошлого века невесть откуда появившееся племя новоявленных демократов даже уголовное законодательство переверстало так, чтобы оправдать, легализовать и насадить идущие с прогрессивного Запада сексуальные перверсии и прочие дегенеративные девиации.
В представления о Западе, о западной цивилизации, о западном человеке, европейце русские вкладывали то, чего в реальности и в помине не было.
Вся послепетровская история России, точнее, в 18-м веке её образованного класса, а позже и всего российского «общества» – это история инфантильного и губительного самообмана, погони за призраком, миражом, фантомом «прогрессивного» Запада, идеально устроенной и обихоженной Европы.
Впрочем, стоит уточнить, фантомом были не цивилизованность и обустроенность Европы, как раз культура быта там действительно отточена нередко до образцового состояния. Фантомами были её христианская сущность, её благонамеренность, её благородность – рыцарское там давно сменило торгашеское. Чистоту клозетов русские упорно путали с чистотой помыслов, с чистотой сердца, с нравственной чистотой, с моральной чистоплотностью, блеск и благородство внешних форм – с внутренним душевным благородством, с благородством целей и радений.
Это стало одной из причин, почему в начале 20-го века русские некритично – с инфантильным, заслуживающим лучшего применения энтузиазмом восприняли европейскую социал-демократию, а затем и европейские марксизм и коммунизм. И так называемые интернационалисты, то есть утратившие какую-либо определённую этническую идентичность инвазивы и этнохимерные субъекты, находившиеся на содержании у американского и европейского банковского кагала, отъявленные русоненавистники захватили власть в огромной стране с тысячелетней историей. Они использовали злободневную в наступившую эгалитарную эпоху незамысловатую вульгарно-уравнительную демагогию и на этой волне пришли к власти. Воцарились вначале в столичном на ту пору Петербурге, а затем в Москве.
Буквально за считанные годы они до основания разрушили тысячелетнюю русскую государственность, истребили под корень русский национальный культурный класс, уничтожили средоточие русской духовности – православие и православную церковь, развалили хозяйство, разграбили и вывезли в первые годы так называемой революции всё движимое богатство страны. Всё самое ценное в материальной культуре, что народы России накопили трудом, потом и кровью многих поколений за тысячелетнюю историю, было переправлено на Запад, где находятся штаб-квартиры западной этнофобии. Прежде всего в США.
Весь 20-й век Россия переваривала европейскую по происхождению и смыслам, и еврейскую в политической и в общекультурной подоплёке антисистему – коммунизм. Ценою нечеловеческих усилий и многомиллионных жертв русскому народу удалось пересоздать и переориентировать коммунистическую антисистему на созидательный лад. Наиболее радикальных антисистемников-интернационалистов Джугашвили-Сталин в ходе междоусобной борьбы за власть внутри партии в конце 20-х и в 30-х годах уничтожил, видя в них своих конкурентов. В этой внутрипартийной борьбе он опирался на провинциальные русские советско-партийные низы. После Великой Отечественной войны новая советско-бюрократическая олигархия вынуждена была искать с народом и страной компромиссы, подстраивать свою политику под национально-государственные интересы и утверждать традиционное – христианское по своим источникам понимание общественной морали и личной нравственности. В связи с этим возникло даже ложное представление о сродстве христианства и социализма.
Советский социализм, советская бюрократия как господствующий в СССР слой хотя и не утратили окончательно признаки антисистемы, но, во всяком случае, их негативный разрушительный импульс был в одних сферах бытия в основном погашен, в других притушен. Эффективность созидательных процессов в народном хозяйстве в рамках обусловленных противоестественной идеологией институциональных извращений оставляла желать лучшего. Тем не менее в 30–80-е годы, совершив фантастический трудовой и ратный подвиг, русские воссоздали, хотя и в перетолкованной извращённой форме, основанную великими предками евразийскую империю, отправили человека в космос и смогли построить и развить вторую экономику мира.
В конце же 20-го века и в начале 21-го уже новый отряд этнохимерной антисистемы под новой идеологической личиной, но также ангажированный западной русофобией, смог повторить сценарий обморочения целой страны, впервые разыгранный «интернационалистами» в 1917 году. Используя теперь уже не уравнительную – социалистическую, но либерально-демократическую риторику, они в кратчайшие сроки похитили и вывезли на Запад золотой запас, алмазный фонд, запасы оружейного урана, новейшие научные разработки и секретные технологии советского ВПК – всё или почти всё, что составляло движимое стратегическое богатство страны. За несколько лет демонтировали государство, развалили хозяйство, систему управления, армию, науку, правоохранительную систему, образование, здравоохранение, все социальные и государственные институты.
В итоге в последние тридцать лет, гоняясь за очередной химерой – на этот раз западной «демократии», российское общество во главе с токсичной постсоветской компрадорско-клептократической элитой ухитрилось профукать не только свой политический, идеологический, экономический и финансовый суверенитет, но и половину пригодной для жизни территории.
Одна из причин, почему это стало возможным, – в ходе Первой Мировой, Красного террора, сталинских репрессий, коллективизации и Великой Отечественной была утрачена лучшая часть генофонда русского народа. Потери генофонда и пассионарности в 20-м веке оказались для русского популяционного системогенеза катастрофическими. В нынешнем населении русских городов с трудом угадывается народ, некогда отличавшийся неискоренимой верой и беззаветной любовью к Отечеству, к родной земле, к родной культуре, к духовным ценностям, к национальному образу жизни.
Стремительно были осуществлены институциональные реформы. Таковые позволили небольшой группе аферистов – вчерашних фарцовщиков и валютчиков из диаспор скооперироваться с представителями высшей бюрократии и силовых структур, ставшими комиссионерами Большого западного олигархата, присвоить крупнейшие и высокодоходные коммерческие активы и природную ренту. Сформировался новый господствующий класс – компрадорский и ростовщический олигархат. При этом почти стопятидесятимиллионное население превратилось в гомогенный класс неимущих, лишённых не только средств производства – как в советскую эпоху, но и участия в доходах от коммерческих активов и природной ренты. Эта невиданная по своему масштабу и по своему цинизму афёра под названием «приватизация» сопровождалась и сопровождается до сих пор безудержным казнокрадством и коррупцией. Вместе с природными богатствами узкая группа компрадоров приватизировала, по сути, и само государство.
В сфере идеологии и морали институциональные реформы с необходимостью подкрепляются насаждением индивидуализма, потребительства, циничного аморализма: «не пойман – не вор», «кто успел, тот и съел», «бери больше, кидай дальше». Русский народ, а равно и другие народы России, в значительной, если не в большей части своей, оказались отзывчивыми к насаждаемому новой эрзацэлитой вульгарному эгоистическому индивидуализму и эгоцентризму. Закономерная для периода наступающей культурогенетической зрелости утрата филономического нравственно ориентированного сознания, произошедшая теперь в русском суперэтносе в широком масштабе, является глубинной причиной того, что значительная часть населения мегаполисов – их активный слой презрели общенациональные интересы и охотно усвоили упомянутые выше паразитарные принципы.
Теперь, по завершении институциональных реформ, присвоение природной ренты компрадорским олигархатом осуществляется уже не в условиях анархии и произвола, как в ельцинскую эпоху, но в ещё более благоприятных для компрадоров и клептократов условиях конституированного и институализированного олигархического компрадорского капитализма – нового уклада, оформившегося за последние четверть века. Наступил черёд укрепления полицейского бюрократического государства – как гаранта неприкосновенности собственности новых хозяев жизни.
Говорить, что эпоха обоснованного неолиберальными теориями компрадорского капитализма подошла к концу в 2010-х и в 2020-х, не приходится. Но одновременно с вульгарными неолиберальными стали проявляться и присущие матурному периоду локального культурогенеза этакратические тенденции. Компрадорско-олигархический уклад приобрёл респектабельный вид. Превращение страны в сырьевую колонию Запада и Китая теперь никого не смущает. Если прибавить к этому буквально на глазах меняющуюся этническую структуру населения отдельных регионов и страны в целом – умышленное замещение правящим слоем компрадоров и ростовщиков коренного населения русских регионов иноплеменными, иноверными и инокультурными, можно констатировать: историческая русская Россия переживает драматический период своей истории, а её будущее остаётся только заклинать.
Игорь Михеев
Русская Стратегия
|
