Смутность восприятия творчества Булгакова во многом обусловлена, как и в случае с Пушкиным, читательским «произволом». Причины, породившие  мифотворчество читателей, точно определены М.О. Чудаковой[2]:

«Он (Булгаков. – Г.А.) входил в отечественную культуру на излете общественного подъема, уже переходившего в те годы в некую судорогу; отсюда – и некоторая судорожность в тогдашнем этапе освоения его биографии и творчества, чувствующаяся до сего времени. Перед многими Булгаков предстал как вожделенный, давно искомый образец, объект веры и поклонения. При этом разные слои общественности приписывали ему собственные ценности, им в его лице и поклонялись. Общество нуждалось в легенде – и получило или сформировало ее».

Но  загадочность Булгакова имеет и другие корни. У писателя был специфический взгляд на мир и вытекающая отсюда творческая установка, о которых он заявлял прямо:

«Я – мистический писатель»[3].

Однако если вчитаться во все книги Булгакова, то эту формулировку придется существенно скорректировать. Булгаков не слишком стремился проникнуть в область сверхъестественного, что должен был бы делать истинно мистический писатель. Нет, Михаил Афанасьевич, скорее, сам хотел создать некую сущность, балансирующую на грани естественного и сверхъестественного, реального и фантастического. Эта сущность есть миф. Поэтому Булгаков не столько мистический писатель, сколько мифотворец,  собиратель, интерпретатор мифов.

Творение этих мифов, естественно, начиналось со своей собственной личности. Та же М.О. Чудакова пишет, что Булгаков был «человек, не только думавший о своей посмертной биографии, но – говоривший о ней с друзьями и близкими, размышлявший о ней вслух, ее готовивший, человек не мало думавший о соотношении легенды, вымысла и факта в биографиях исторических личностей. Е.С. Булгакова любила повторять его слова, что о каждом крупном человеке складываются легенды, но о каждом – своя, особенная, не похожая на другие. Бытование этих легенд – непременная часть культуры, и смешон был бы тот, кто вознамерился бы с ними покончить».

Не побоимся быть смешными и постараемся, начав с мифов личных, найти в них ключ к мифам, которые творил Булгаков в литературе. Отделяя, однако, и те, и другие от мифов, творимых вокруг Булгакова – читательских мифов.

I. МИФ О ТРЯПКЕ

1. «Нужно драться»

Почти непроницаемой тайной окутана жизнь Булгакова во время Гражданской войны. Понятны причины, по которым сам участник Белого движения и близкие ему люди в годы господства большевиков утаивали или искажали важные биографические факты. Хотя свою идейную позицию писатель не очень-то и скрывал. Так, на допросе в ОГПУ в 1926 году он свидетельствовал:

 «Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор. Владикавказе, при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России.<…> Мои симпатии  были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением»[4].

Оба, дошедшие до нас, произведения Булгакова, печатавшиеся в белогвардейской прессе, подтверждают это заявление. В статье «Грядущие перспективы» (1919) говорится о том, что «наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала “великая социальная революция”« и ставится задача на будущее:

«Перед нами тяжкая задача – отвоевать, отнять свою собственную землю.

Расплата началась.

Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю.

И все, все – и они, беспрестанно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обойдется без них, все ждут страстно освобождения страны.

И ее освободят.

Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что родина умерла.

Но придется много драться, много пролить крови, потому что, пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба.

Нужно драться».

По мысли автора статьи, эта очень длительная и кровавая «драка», непременно завершится победой Белой гвардии:

«А мы… Мы будем драться.

Ибо нет никакой силы, которая могла бы изменить это.

Мы будем завоевывать собственные столицы.

И мы завоюем их. <…>

Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничтожены.

И война кончится.

Тогда страна окровавленная, разрушенная начнет вставать… Медленно, тяжело вставать».

Нескольким поколениям русских людей «нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни». Это – расплата за социальные и нравственные грехи: «за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег… за всё!» В то время, когда «мы будем драться», Запад, который уже начал восстанавливаться после «великой войны великих народов», окончательно построит мирную жизнь, а «мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще, ибо мы наказаны».

Я намеренно обильно цитирую первое произведение Булгакова, чтобы была очевидна невозможность его двоякого понимания. Дело в том, что в книгах Б.В. Соколова[5]  излагается весьма причудливая концепция-миф. Исследователь утверждает, что автор «Грядущих перспектив», хотя и писал о нескорой, но неизбежной победе Белой армии, сам в эту победу не верил и не мог верить. Для начала выдвигается голословное предположение, что «Булгаков знал по меньшей мере за неделю до публикации» статьи о решающем поражении Белой армии под Орлом, знали об этом и читатели газеты «Грозный». Поэтому «оптимистические пассажи» о том, что «герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю» и т.д. «в конце ноября 1919 года должны были восприниматься читателями как издевательство». Булгаков же якобы ввел в свою статью эти «пассажи» вынужденно, по «требованиям военной цензуры и редактора», «все эти строки, точно отражающие редакторскую установку, явно не соответствуют взглядам Булгакова и не умаляют общего безрадостного чувства от фельетона, возникающего у читателей».

Не смотря на то, что миф Соколова не подтверждается ни самим булгаковским текстом, ни какими-либо точными фактами, а основан лишь на интуиции ее создателя, все-таки считаю нужным его рассмотреть. В биографии 1924 года Булгаков рассказал о том, как было создано его первое произведение, и все исследователи считают, что речь идет именно о «Грядущих перспективах»:

«Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали».

О какой, спрашивается, цензуре мог думать в поезде военврач Булгаков, до этого момента вообще не печатавшийся? Или он вставил «подцензурные» куски потом, уже в редакции? Но эти куски составляют одну треть статьи, объем которой всего-то полторы страницы (книжных). И эта треть якобы противоречит мнению автора и написана по цензурным соображениям. Булгаков известен тем, что даже в советское время, находясь под жутким давлением, почти никогда не шел на подобные бесчестные компромиссы. А ведь в белой газете его никто печататься не заставлял.

При всем этом Соколов парадоксально утверждает, что булгаковские статьи в белогвардейской прессе «были правдивы, а не ура-патриотичны»:

«Булгаков, как показывают его первые кавказские фельетоны, писал только “о том, что волнует, что тревожит”, о том, что подсказывает “писательская совесть”».

То есть на две трети правдивы и написаны по совести, а на одну – лживы и бессовестны? Действительно, в свете изложенной концепции автор «Грядущих перспектив» предстает человеком совершенно бессовестным: сам он «не строил иллюзий насчет благоприятного для белых исхода гражданской войны», «не верил в победу белых», но в то же время по требованию редактора убеждал других людей в том, что «нужно драться».

Кроме нравственного аспекта есть и смысловой. Если выкинуть якобы «подцензурную» треть статьи, то становится абсолютно непонятным, о чем собственно идет речь в оставшейся части? Каковы тогда «грядущие перспективы» России? На этот вопрос исследователь предлагает умопомрачительный ответ. Оказывается, в своей крохотной дебютной статье Булгаков ни много ни мало как предсказал судьбу России почти на весь век: в 1919 году, в разгар Гражданской войны он якобы предвидел, «что власть коммунистов в стране установилась надолго, на несколько поколений, так что счастливая жизнь может быть лишь у внуков» (надо полагать, после 1991 года?). Правда, в булгаковском тексте нет и намека на подобное толкование, но исследователь, не утруждая себя аргументацией, просто предлагает такое, например, его прочтение:

«…Фраза на счет того, что “жизни не будет, а будет смертная борьба”, скорее относится не к фантастическим победным сражениям с красными, а к будущей жизни автора и всей русской интеллигенции под пятой большевиков»…

Думаю, что на этом самое время завершить критику мифа, созданного в книгах Б.В. Соколова, который, на мой взгляд, еще раз подтверждает тезис М.О. Чудаковой о том, что «разные слои общественности приписывали» Булгакову «собственные ценности, им в его лице и поклонялись». Вернемся к анализу самого творчества Булгакова.

Призыв «Нужно драться» становится лейтмотивом второго (и последнего из известных нам) произведения белогвардейского периода. Фельетон «В кафе», напечатанный почти через два месяца после  «Грядущих перспектив», целиком направлен на то, чтобы убедить или хотя бы заставить драться с большевиками тех, «кто жмется сейчас по тыловым городам юга». О себе автор говорит как о человеке, которому война тоже не нравится, но который готов пожертвовать всеми личными интересами ради спасения родины:

«Что же касается военной службы, то что же поделаешь! Я тоже не служил, а вот приходится…

Уверяю вас, что меня нисколько не привлекает война и сопряженные с нею беспокойства и бедствия.

Но что поделаешь! Мне самому не очень хорошо, но приходится привыкать!

Я не менее вас, а может быть, даже больше вас люблю спокойную мирную жизнь… Кинематографы, мягкие диваны и кофе по-варшавски.

Но, увы, я не могу ничем этим пользоваться всласть!

И вам и мне ничего не остается, как принять участие так или иначе в войне, иначе нахлынет на нас красная туча …»

Казалась бы позиция, которую занимал в то время будущий автор «Белой гвардии», предельно ясна. Однако всё не так-то просто. Приехав после окончания Гражданской войны в коммунистическую Москву, начинающий писатель несколько раз возвращается к своему военному прошлому в художественных произведениях 1922 года. Нельзя не обратить внимания на то, что с одной стороны, автор явно наделяет героев определенными чертами собственной биографии, а с другой, подменяет свою прежнюю позицию принципиально другой[6].

Повествователь рассказа «Красная корона» во время войны осознает участие в Белом движении как «безумие» и уговаривает своего брата-белогвардейца стать дезертиром:

«Лишь только из деревни вернетесь, едешь со мной в город. И немедленно отсюда и навсегда».

Мог ли так говорить человек, написавший «Грядущие перспективы» и «В кафе»? Правда, нельзя ставить знак равенства между героем рассказа и автором: повествование ведется от лица  сумасшедшего, находящегося в больнице. Однако ряд биографических совпадений очевиден, а значит, автор, как говаривал герой Достоевского, «все-таки мысль подал». И вот у исследователей (В. В. Петелин) рождается целая биографическая концепция – новый миф (или дополнение к первому – «соколовскому»): Булгаков вовсе не был идейным белогвардейцем, а поехал на Кавказ по просьбе матери вызволять братьев из Белой армии. Значит, Михаил Афанасьевич по какой-то, трудно вообразимой, причине наговаривал на себя, заявляя в ОГПУ, что был вполне сознательным сторонником Белого движения? Рискованные игры!

С «Красной короной» сближается рассказ того же года «Необыкновенные приключения доктора». Его герой в плане биографическом еще более похож на автора, но в тоже время и резко отделен от него: Булгаков выступает лишь как публикатор записок неизвестно куда пропавшего доктора N. Тем не менее, литературоведы, хотя и постоянно отмечают отдельные расхождения в биографиях и взглядах автора и героя, чаще всего отождествляют их принципиальные позиции. Получается новая вариация прежнего мифа: Булгаков насильно, по мобилизации попал в Белую армию, мечтал из нее уйти, что, в конечном счете, и сделал в конце 1919 или в начале 1920 года.

На версии насильственной мобилизации настаивала и непосредственная свидетельница событий – первая жена писателя Т.Н. Лаппа («Конечно, он был мобилизован! Конечно, при деникинцах…»; «Добровольцем он совсем не собирался идти никуда»). Однако эти свидетельства, сделанные в начале 1980-х годов в СССР, нельзя принимать безоговорочно. Но даже, если и принять, то, как бы ни попал Булгаков в Белую армию, «Грядущие перспективы» и «В кафе» неопровержимо свидетельствуют, что их автор был последовательным, страстным выразителем Белой идеи.

Гораздо существеннее вторая часть приведенной выше концепции – о том, что Булгаков якобы специально раздобыл себе освобождающие документы, не желая участвовать в войне и служить у белых. Подобный взгляд предельно четко сформулирован В. В. Петелиным в комментариях к «Необыкновенным приключениям доктора»:

«Настроения доктора N вполне созвучно тому, что испытывал доктор Булгаков осенью 1919 года… Сначала он колебался по своей интеллигентской сути, но потом твердо решил не участвовать в этой никому не нужной войне и добыл себе нужные документы, освобождающие его от военной службы»[7].

Здесь уже сближение настроений доктора N с позицией автора рассказа разительно искажает образ последнего. Булгаков предстает чудовищным двурушником (как и в изложенной выше концепции Соколова): он отказывается участвовать в войне, добывает себе соответствующие документы и в то же самое время пишет фельетон «В кафе», где  публично призывает других сражаться против большевиков и саркастически обличает людей, уклоняющихся от этого.

Мотив освобождения от военной службы действительно звучит в булгаковском фельетоне. Только имеет он совершенно иной смысл. Господин в лакированных ботинках – главный объект обличения – заявляет, что «у него есть врачебное свидетельство». В ответ на это следует отповедь автора:

«…У меня у самого есть свидетельство, и даже не одно, а целых три. И тем не менее, как видите, мне приходится носить английскую шинель… и каждую минуту быть готовым к тому, чтобы оказаться в эшелоне, или к еще какой-нибудь неожиданности военного характера. Плюньте на свидетельства! Не до них теперь!»

Фельетон «В кафе», в отличие от «Красной короны» и «Необыкновенных приключений доктора», не оставляет никаких сомнений в том, что его автор и повествователь суть одно и тоже лицо (если, конечно, исключить вариант заведомой лжи автора). Стало быть,  Булгаков в начале 1920 года действительно обладал документами, освобождающими его от военной службы. И «тем не менее, как видите», он не мог не принять «участие так или иначе в войне» по идейно-политическим   соображениям: «иначе нахлынет на нас красная туча».

Наиболее верное, на мой взгляд, объяснение некоторым, вроде бы противоречащим друг другу, фактам биографии писателя этого периода, дают соображения, высказанные Б.В. Соколовым[8]:

«Скорее всего, уволили Булгакова от должности военного врача вследствие контузии, полученной Булгаковым в ноябре 1919 г., во время похода за Шали-аул».

«Скорее всего, он был причислен к тем сотрудникам Освага (Осведомительного агентства – отдела печати Белого правительства Юга России[9]), которые получали от него жалованье и обязаны были писать в местные газеты».

Эти предположения расставляют по местам все известные нам факты. Косвенно подтверждают именно такую трактовку событий и  другие биографы писателя. Тот же Петелин, хотя и настаивает на том, что Булгаков «твердо решил не участвовать в этой никому не нужной войне» и поэтому ушел из армии, все-таки признает (ссылаясь на другого исследователя – Д. Гиреева), что дело обстояло следующим образом:

«…Он (Булгаков. – Г.А.) подал рапорт о том, что по состоянию здоровья не может продолжать службу в полку. А более опытный в делах Константин Петрович Булгаков (двоюродный брат писателя. – Г.А.), пользуясь родственными связями, которые обнаружились в сферах командования, доставил Михаилу Афанасьевичу предписание, в котором говорилось, что доктора Булгакова надлежит перевести в войсковой резерв и можно использовать в отделе военной информации в новой газете “Кавказ”«.

Однако состояние здоровья после контузии было не единственным и, вероятно, даже не главным фактором, повлиявшим на принятое Булгаковым решение: оно носило и принципиальный характер. В дальнейшем Булгаков неизменно будет датировать именно этим временем (концом 1919 – началом 1920 годов) переход от врачебной деятельности к писательской. В частности, он скажет своему биографу П.С. Попову:

«Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе».

Таким образом, переход из военного госпиталя в военную же прессу[10] диктовался вовсе не разочарованием в Белом деле, а профессиональной переориентацией и был всего лишь изменением формы службы в Белой армии. Идейная же позиция Булгакова как пропагандиста Белой идеи никак не изменилась: фельетон «В кафе», скорее всего, опубликован уже после того, как Булгаков оставил службу в полку[11].

2. Побежденный

Итак, автор «Грядущих  перспектив», осознавая весь ужас положения, в котором Россия оказалась в 1919-м, ничуть не сомневался в конечной победе Белого дела. Все эти надежды безвозвратно рухнули к 1922-му, когда писались «Красная корона» и «Необыкновенные приключения доктора». Их автор вместе с Белой армией потерпел жесточайшее поражение. Он стал побежденным:

«О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово! Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная болезненной жизни. Оно похоже на рахитиков, демонов ребят, на протухшее постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте. Словом, оно похоже на смерть».

(Роман «Белая гвардия»)

После поражения Белой армии Булгаков оказался не только побежденным, но, по сути, и плененным. В 1920 году он заболел тифом и не смог покинуть Владикавказ вместе с белыми (потом упрекал жену: «Ты – слабая женщина, не могла меня вывезти!»). В 1921-м безуспешно пытался уплыть из Батума в Константинополь.

Психология побежденного, осознание бесполезности борьбы в прошлом и чувство безвыходности в настоящем отразились в произведениях начала 20-х годов. «Страшно жить, когда падают царства», – выдохнет автор фельетона «№ 13. Дом Эльпит-рабкоммуна»  (1922).

Образ автора «Грядущих перспектив» и «В кафе», достойно принявшего вызов героического времени, навсегда исчезает из той части творчества писателя, которая имеет автобиографический план. Его заменяет (или подменяет) мифический персонаж – «маленький» человек-негерой, оказавшегося невольным участником и свидетелем героических событий:

«Моя любовь – зеленая лампа и книги в моем кабинете. Я с детства ненавидел Фенимора Купера[12], Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого рода молодецкие подвиги матроса Кошки.

У меня нет к этому склонности. У меня склонность к бактериологии.

А между тем…»

(«Необыкновенные приключения доктора»)

«…Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный – рожденный ползать…»

(«Сорок  сороков»,  1923)

Это уже – миф булгаковский, а не читательский или литературоведческий.

Свое главное произведение о Гражданской войне – роман «Белая гвардия» Булгаков начинает писать в том же самом 1922 году, когда публиковались рассказы «Необыкновенные приключения доктора» и «Красная корона».  Уже в декабре был напечатан фрагмент «В ночь на 3-е число», который представляет собой набросок к будущему роману, хотя название этого романа тогда еще автору виделось иным – «Алый мах». Замысел изменялся и в других отношениях. Так, И. Раабен, машинистка, перепечатывавшая «Белую гвардию», вспоминала:

 «В первой редакции Алексей погибал в гимназии. Погибал и Николка – не помню, в первой или во второй редакции. Алексей был военным, а не врачом. Потом все это исчезло».

Отсюда ясно, что первоначально Алексей не был задуман как автобиографический образ. Автобиографические черты он приобрел уже в окончательной редакции. Там Турбин, как и сам автор в прошлом, доктор-венеролог, который не погибает, а чудесным образом спасается от неминуемой смерти и гибель свою видит  лишь во сне («…Погибал во сне Турбин»).

Вообще же, автор всеми силами пытается «заземлить» образ главного героя, лишить его героических черт. Об этом Булгаков прямо говорил на диспуте в театре имени Вс. Мейерхольда 7 февраля 1927 года:

«…В романе Алексей врач, больше того, там он более прозаичен (чем в пьесе «Дни Турбиных». – Г.А.), там он более приближается к нэпманам, которые ко всем событиям относятся так, чтобы не упустить своих позиций…»

Стенограмма диспута очень плохо обработана, поэтому оттенки могут быть неверными, но общая направленность мысли Булгакова вполне очевидна. Возможно, Алексей Турбин в романе вышел не совсем таким, но важно, что Булгаков хотел именно этого. Так, например, в сцене, когда Тальберг сообщает о своем бегстве из Киева, вдруг, следует достаточно неожиданная авторская характеристика героя:

«Братья вежливо промолчали, стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был человек-тряпка».

После отъезда Тальберга Алексей даст себе такую же оценку:

«…Я действительно тряпка».

Однако эта метафора никак не может «приклеиться» к Турбину-старшему, так как ничем ровным счетом в романе не подтверждается. В конце концов, Булгаков сам был вынужден признать, что насильственно, вопреки логике характера, хотел сделать Турбина «тряпкой». В.И. Лосев делает такой комментарий по этому поводу:

«После выхода романа в свет Булгаков, перечитывая это место в тексте, либо вычеркивал эти слова, либо делал пометки на полях. Однажды он, подчеркнув красным карандашом эти слова, написал на полях: “Совершенно не характерно для Алексея”. В поздней редакции эта фраза была изъята из текста».

Тем не менее, героизма образ Алексея в романе начисто лишен. Турбин первоначального замысла раздвоился: фамилия досталась человеку-негерою, а героический эпизод (гибель в гимназии), в свою очередь раздвоившись, отошел к лицам второго плана – полковнику Най-Турсу (героическая гибель) и полковнику Малышеву (сцена в гимназии). Именно такая расстановка героев делает необходимым существование в романе образа Василисы. Он нужен как пародийный трус, антигерой в противовес личностям героическим. Этой антитезой оттеняется то среднее положение, в котором находится Алексей: Най-Турс (герой) – Алексей («средний» человек) –  Василиса (трус)[13].

Поскольку Най-Турс ведет себя как герой, но почти ничего не говорит, то «озвучивает» эту позицию другой персонаж – Карась:

«Карась тут же у подъезда сообщил новость: на погонах у него золотые пушки, - терпенья больше нет, всем нужно идти драться… Всем нужно идти…»

Ему вторит Николка:

«Захотелось драться сейчас же, сию минуту… Ведь стыдно! Неловко…»

В пьесе «Дни Турбиных» (там Карась и Студзинский слиты в одном Студзинском) этот мотив звучит еще настойчивей:

«Завтра драться я пойду…»

«Империю Российскую мы будем защищать всегда!»

«Я с ними (большевиками. – Г.А.) буду биться!»

Совершенно очевидно, что Карась-Студзинский, Николка на все лады повторяют  ключевой тезис ранней статьи Булгакова «Грядущие перспективы»: «Нужно драться»[14].

Что же касается Алексея, то как ни старался Булгаков сделать из него «человека-тряпку», он все-таки не походит на доктора N из «Необыкновенных приключений…» с его проповедью дезертирства. Старший Турбин идет воевать, чтобы защитить Город от петлюровцев и говорит Елене:

«…Ничего не поделаешь. Не идти нельзя».

Тут явно слышится голос белогвардейца Булгакова, автора фельетона «В кафе».

На этом метаморфозы образа героя не завершаются: в пьесе «Дни Турбиных» военврач снова становится полковником и погибает в гимназии. Но это уже не совсем Турбин. Под его именем скрывается другой персонаж романа – полковник Най-Турс. Булгаков прямо говорил об этом на диспуте в театре Мейерхольда:

«…Тот, кто изображен в моей пьесе под именем полковника А. Турбина, есть не кто иной, как изображенный в романе полковник Най-Турс, ничего общего с врачом в романе не имеющий».

Следовательно, работая над пьесой, Булгаков вернулся к первоначальному замыслу романа (о котором рассказала И. Раабен) и Турбин снова стал героем-белогвардейцем:

«В России, господа, две силы: большевики и мы. Мы еще встретимся. Вижу я более грозные времена. Вижу я… Ну, ладно! Мы не удержим Петлюру. Но ведь он ненадолго придет. А вот за ним придут большевики. Вот из-за этого я и иду! На рожон, а пойду! Потому что, когда мы встретимся с ними, дело пойдет веселее. Или мы их закопаем, или, вернее, они нас. Пью за встречу, господа!».

Возможно, разгадать странные превращения Алексея Турбина поможет запись в «Моем дневнике» 23 декабря 1924 года – единственное зафиксированное на бумаге свидетельство Булгакова о его непосредственном участии в Гражданской войне. Писатель вспомнит о своей контузии и запишет, как во время собрания в газете «Гудок» ему привиделась картина из прошлого:

«Значит, видел… картину моей контузии под дубом и полковника, раненого в живот.
Бессмертье – тихий светлый брег …

Наш путь – к нему стремленье.

Покойся, кто свой кончил бег,

Вы, странники терпенья…

Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-аул, и последнюю фразу сказал мне так:

– Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.

Меня уже контузили через полчаса после него».

В 1924 году Булгаков смотрит на белогвардейца уже не глазами военврача, который был рядом с умирающим, а глазами писателя, адресуя полковнику своеобразную эпитафию. Взята она из написанного во время другой войны – 1812 года – стихотворения Жуковского «Певец во стане русских воинов». Вдумавшись в это название, можно понять, каким виделось Булгакову его собственное место в прошедшей войне: певец во стане Белой гвардии[15].

Примечательно, что у Жуковского последние два стиха звучат иначе:

Покойся, кто свой кончил бег!

Вы, странники,  терпенье!

Речь здесь идет, с одной стороны, о уже погибших воинах («кто свой кончил бег»), а с другой, поэт призывает к терпенью тех «странников» земного мира, которые были в бою, но еще не обрели небесный «тихий светлый брег». То есть людей, подобных бывшему военврачу Булгакову. В сознании же Михаила Афанасьевича два адресата строк Жуковского слились в один, обозначенный несколько странной метафорой «странники терпенья». Таким образом, Булгаков превратил философическую строфу Жуковского в чистую эпитафию, убрав из нее (с помощью изменения пунктуации и падежа) упоминание о живых.

О живых он стал думать, цитируя в этой же дневниковой записи еще один стих из «Певца…»:

«Блажен, кого постигнул бой».

И в связи с этой цитатой, задумывается уже о своей теперешней судьбе:

«Меня он постигнул мало, и я должен получить свою порцию».

Отсюда вытекает прямой вывод: в конце 1924 года писатель воспринимает свою нынешнюю жизнь как продолжение того самого боя, в котором он был контужен, а белогвардейский полковник получил смертельную рану. Этот бой, как оказалось, не закончился для Булгакова в конце 19-го года. Через три дня после дневниковой записи начнется публикация романа «Белая гвардия». Эта и будет та «порция» прежнего боя, о которой думал Михаил Афанасьевич, ожидая выход своей книги о Гражданской войне. Не случайно, конечно, он вспомнил в эти дни о бое при Шали-ауле. Там, под дубом, сошлись один из героев будущего романа и его будущий автор.

Героическая фигура безымянного полковника, умиравшего под дубом, отразилась в «Белой гвардии» в образах полковника Най-Турса и отчасти, полковника Малышева. По сюжету романа и Най, и Малышев – персонажи второстепенные, не имеющие отношения к «главному герою» – семье Турбиных  (показательно, что в пьесе Булгаков смог вообще обойтись без этих лиц, передав, как уже отмечалось, некоторые их черты Алексею  Турбину). Но эти персонажи играют первостепенную роль в плане несюжетном – символическом и поэтическом. Создав величественные фигуры Ная и Малышева, Булгаков воспел героев Белого движения, как в веке XIX другой «певец во стане русских воинов» воспел героев 12-го года.

В том пафосе, с которым изображены Най и Малышев,  отразилась одна сторона образа самого Булгакова, та, которая, по-видимому, и привела его в Белую армия; та, которая побуждала воспринимать свой роман как продолжения боя при Шали-ауле; та, которая заставляла писателя с немыслимой по тем временам отвагой держаться на допросе в ОГПУ.

Но была и другая сторона. Она воплотилась в фигуре Алексея Турбина. Как я уже писал, автор хотел сделать этого персонажа романа более «прозаичным», приблизить к героям «Необыкновенных приключений доктора» и «Красной короны». В Турбине как «человеке-тряпке», автор пытался отразить свое собственное состояние в начале 20-х годов – передать самоощущение побежденного.

Так в начале 20-х годов произошло «раздвоение» Булгакова. С одной стороны, – всесильный творец – «певец» Белой гвардии. С другой стороны, – слабый человек – побежденный,  «человек-тряпка».

Этот побежденный не был «тряпкой» в смысле внутренней слабости. Слабый человек не мог с такой отвагой говорить в ОГПУ о своих прежних убеждениях. «Тряпкой» он был в смысле той внутренней раздавленности и подавленности, которую неизбежно должен был ощущать побежденный и плененный. Находясь в подобном состоянии, Булгаков не имел нравственного права изображать себя таким, каким он был на самом деле во время Гражданской войны – автором  «Грядущих  перспектив» и «В кафе», белым военврачом у дуба, где умирал полковник. Именно поэтому и появился в произведениях начала 20-х годов (герои «Необыкновенных приключений доктора», «Красной короны», отчасти – Алексей Турбин в романе) якобы биографический, а, на самом деле мифический, образ «человека-тряпки» с его апологией дезертирства.

Рассказы, напечатанные в 1922 году, были хорошо известны читателям, а вот о белогвардейских публикациях и, уж тем более, о дневниковой записи и сути допроса в ОГПУ мало кто мог знать. Поэтому в действительной биографии писателя существовал один его образ – реальный, а в творчестве – совсем другой – мифический. В произведениях художественных (в отличие от поведения в реальной жизни) Булгаков отказывался от своего героического прошлого  и сознательно творил публичный миф о себе.