Его дважды приговаривали к смертной казни: сперва коммунисты, затем – нацисты. И оба раза он остался жив. В первой своей казни он скупо скажет, что его «чрезвычайно неумело» расстреляли. Пленного и избитого белого офицера «вывели в расход» в числе других и сбросили в ров, но, как оказалось, «недострелили». «Живой труп» выбрался из могилы и сумел добраться до своих… От красных ему удалось спастись и в другой раз: при наступлении большевиков больной тифом офицер буквально «уполз на четвереньках из госпиталя» и тем избежал неминуемой расправы. О таких говорят – «родился в рубашке».

Нас обошли и жали с тыла,
Снаряды близились к концу,
И стала смерть лицом к лицу
И пулей вражеской завыла.

Шумели громко хвастуны,
Молчали храбрые устало,
И пламя черное войны
На горизонте клокотало.

В разбитой хижине к утру
Совет составился случайный,
И не было уж больше тайной,
Что с первым солнцем я умру.

В дырявых сумках эскадрона
Остаток скудный наскребя,
Я молча разделил патроны,
Один оставил для себя.

Тогда, в минуты роковые,
Как будто гибели назло,
Тогда, клянусь, меня впервые,
Такое счастье обожгло,-

К такой свободе полноводной
Душа прильнула наяву, -
Что новый день, как смерть свободный,
Стал днем живых. И я - живу.

Владимир Корвин-Пиотровский родился в 1891 г. в местечке Белая Церковь под Киевом. Его отец, Лев Иосифович, происходил из польского рода. Мать также имела польские корни. Ее влияние на сына было исключительным. Именно она привила ему любовь к поэзии. Она же определила и воинскую стезю его: юноша рвался на флот, но родительница воспретила, и он поступил в артиллерию. Уже оказавшись в эмиграции, Владимир Львович, несмотря на риск, рвался в Россию, потому что там осталась мать, а из-за рубежа он ничем толком не мог помочь ей. Однако, пути в Отечество были белому офицеру закрыты, и мать он больше не увидел. Она, впрочем, не осталась в одиночестве, с нею была одна из двух дочерей, сестер Владимира Львовича.

Ночь длинней, утро в тучи одето…
В небе меркнущем стаи гусей
Проводили увядшее лето
Звонкотрубною песней своей.

Уж осыпались бледные клены,
Лес развенчанный дремлет во мгле;
Все задумчивей тихие звоны
Раздаются на ближнем селе.

Отсыревшие за ночь овины
Молчаливо грустят на заре…
Пожелтевшая ветка рябины
Замерла в голубом серебре.

Тянет взор в помутневшие дали
На простор обнаженных полей,
И забытые сердцем печали
Вновь проснулись, но только больней.

Большая часть детства и юности Пиотровского прошла в Киеве, куда семья перебралась из Белой Церкви. Здесь он учился в гимназии, особенно увлекаясь историей, но при этом демонстрируя и способности к математике. Здесь вместе с гимназическим приятелем в 1913 г. они издали первую совместную книгу стихов. Предполагалась и вторая, а, быть может, и третья, но началась война, и молодой поэт ушел на фронт.

Недаром целый день вчера
Снаряды падали так близко,
И из-за черного бугра
В тумане возникала вспышка.
Враги сегодня тут как тут,
Все поле трупами пестреет,
И через несколько минут
Нас пулемет соседний сбреет.
— Картечь, картечь! — Уже замки
Дают отказ и заедают,
Уже голодные штыки
О чьем-то жребии гадают, —
Но вдруг из ближнего леска
Как будто холодком пахнуло,
И чья-то чуждая рука
Прикладом сломанным взмахнула,
Кольцом торжественно блеснула,
И грудь моя исподтишка
Глотнула ветер — и вздохнула…
Летит уланский эскадрон,
Атака дочиста отбита,
И, заглушая боль и стон,
Смех обступил со всех сторон —
И смерть до вечера забыта.
Иду и воздух пью сосновый,
Считаю листья на сучках,
Лазурь томится в облаках
Весной неповторимо-новой…
Нет, сердце никогда не билось
С такой блаженной полнотой,
Мой прошлый день — лишь сон пустой,
В нем смерть моя — еще не снилась.

После революции офицер-артиллерист примкнул к Белому Движению: сражался с Буденным в отряде есаула Яковлева, отступал к границам своей исторической родины – Польши – в частях генерала Бредова… Это отступление он впоследствии опишет в поэме «Поражение».
В Польше с русскими воинами обошлись не лучшим образом, поместив их в фильтрационный лагерь. Однако, полковник Пиотровский бежал из него. Беглеца поляки поймали и интернировали в Германию. Здесь он некоторое время учился в Берлинском университете, а затем, как и многие эмигранты, стал шофером такси. «Долгое время я очень нуждался, как и большинство русских заграницей, нуждаюсь и теперь, но не так, - сообщал он проживавшей в Харбине сестре Людмиле. - Я, как тебе известно, пишу стихи, критики и издатели относятся ко мне хорошо, но денег это почти не приносит, и потому для более солидного заработка я езжу шофером на извочищьем (sic!) автомобиле. Как видишь, работа эта не очень почетная, но это единственное, чем могут заниматься заграницей русские, вроде меня. Впрочем, мои знакомые не чуждаются меня и при встрече очень вежливо со мной раскланиваются, к огромному удивлению моих немецких пассажиров. Вообще, немцы, едущие в моем автомобиле (автомобиль, конечно, не мой, а чужой), часто обращаются ко мне с расспросами: кто я таков, чем был раньше и пр. Чаще всего, чтобы избавиться от этих расспросов, я отвечаю, что я венгр и плохо понимаю по-немецки. Само собой разумеется, что работа эта очень меня утомляет, но я не падаю духом и думаю рано или поздно купить когда-нибудь собственный автомобиль, тогда можно будет передохнуть».

Я променял уют надежной кровли
И молодой, облитый цветом сад
На невода бесплодной звездной ловли,
На синий дым, кадящий в звездопад.

Пути мои неслышны и незримы,
Полынь и терн их густо оплели.
И шествуют немые серафимы
Вослед за мной туманами земли.

Быть может, там, за дальнею горою,
Еще цветут безветренные дни
И белый дом, овеянный зарею,
Струит в закат прощальные огни.

Я все отдал за звездную пустыню,
За тень крыла, за отзвуки шагов;
Я пью вино, пронзенное полынью,
И горький мед безводных берегов.

Работу Владимир Львович совмещал с активной литературной деятельностью. Он не только писал сам, но и был редактором издательства «Манфред», руководил отделом поэзии в журнале «Сполохи», сотрудничал с рядом других изданий. В 1923 г. под редакцией Пиотровского выходил альманах «Струги», собравший подлинное созвездие имен: Айхенвальд, Балтрушайтис, Белый, Пастернак, Ремизов, А. Толстой, Ходасевич, Цветаева и др.
Собственных же книг поэт в довоенные годы выпустил шесть. Кроме того, им для заработка вместе Юрием Офросимовым был сочинен целый цикл сказок в стихах. «Одно крупное русское зарубежное издательство купило у немецких издательств серию книжек-картинок для детей и надо было немецкое „пересоздать“ на русский лад, - вспоминал Офросимов. - То есть, к иллюстрациям, бывало, по-настоящему хорошим, но порою типично немецким, сочинить нечто подходящее в русском духе в стихах, иногда целые поэмы. Случалось, что заказы давались на несколько книжек и к определенному сроку, тогда в помощь призывался Корвин. Я ложился на постель, а он — на кушетку и, упиваясь кофе уже не ячменным, а настоящим, мы, кто скорее, изготовляли книжку, не очень много думая о целях воспитательных и утешая свою совесть тем, что такие упражнения способствуют технике стиха и, стало быть, как-то все же идут на пользу истинной поэзии».

Шли, спешили дорогой прохожие
К той ли Проруби, в скит Святогор,
Два святые угодники Божие —
Сам Микола да воин Егор.

У Миколы сосульки всю бороду
Заковали в узор ледяной,
А Егорий, что яблоко с холода,
От мороза румяный, хмельной.

Из далекого странствия долгого,
Армяком заметая снега,
Исходили всю землю, от Волхова
До озер, где глядится тайга.

Порыбачили лето на севере,
Обновили сруба на Оке,
Погрозили сердитому деверю
На слободке в Великой Луке.

Исполняя заветы Господние,
Крыли тесом, строгали и жгли;
По Уфе, где река мелководнее,
С мужиком захмелевшим плыли.

Много сделали руки умелые,
Ворочаться пора в Святогор;
А навстречу им голуби белые
Пролетают, ведут разговор.

Как услышал Егорий воинственный —
Возгорелся в груди его гнев…
А над зорями вечер таинственный
Довершал многозвездный посев.

А под зорями, ризами снежными,
Как парчой голубой, убрана,
Источалась сияньями нежными
Неоглядная та сторона.

Да курился, кудрявее ладана,
На восковых сугробах закат,
Закровавив нежданно-негаданно
Вежи скитских трехъярусных врат.

«Да не быть по сему, неразумные!» —
Звонко воин Егор возопил,
И в ответ ему отклики шумные
С плачем встали из снежных могил.

«Для того ль мы ту землю лелеяли,
Распахали с трудом целину,
Чтоб Сыновние кости засеяли
Восприявшую Духа страну?

Для чего, по какому писанию
Вы тельца обрекаете вновь?
Для разбойного ли целования
Предаете Сыновнюю кровь?»

Отцветали на вежах цветения
Копьеносной вечерней зари;
И взыграли от вьюжного пения
На церквах голоса — звонари…

Из этих сказок, частично в переделанном виде, Пиотровский в дальнейшем включал в свои публикации лишь несколько (к примеру, «Игоревы полки»). Он вообще весьма критично относился к своим сочинениям. Между тем, критика, напротив, весьма высоко ценила их. Пиотровский наряду со своим другом Набоковым-Сириным считался лучшим берлинским поэтом. Творчество его отличалось большим разнообразием: в нем исторические, былинные этюды древней Руси сочетались с сюжетами европейскими, лирика любовная с молитвенными обращениями к Создателю, жесткие, лязгающие воинственные строфы с нежными пейзажными напевами… Неизменно одно: соблюдение классических форм стихосложения.
Писал Владимир Львович и прозу, но она давалась ему трудно и выходила слабее стихов. В поэтическом же творчестве ему, по собственному его мнению, лучше всего удавались поэмы.
В 1930 г. поэт Корвин-Пиотровский женился на Нине Алексеевне Каплун и посвятил ей трагедию «Беатриче», на которую Набоков опубликовал восторженную рецензию, отметив «пронзительную талантливость всей вещи», «чудесную, переливчатую выпуклость действующих лиц» и «великолепную медлительность речей, важность и суровость эпитетов, полнозвучность и прозрачность стиха». «У Пиотровского можно научиться ясности, чистоте, простоте, но есть, правда, у него одно, что мудрено перенять, — вдохновение», - резюмировал рецензент.
О своей свадьбе Владимир Львович сообщал сестре следующее: «10 месяцев тому назад я женился на очень хорошей девушке (зовут ее Ниной), она хорошо знает иностранные языки, служит во французском посольстве в Берлине и зарабатывает больше, чем я. Это дает нам возможность сводить концы с концами, но мне очень жаль ее, бедняжка работает до 7 часов вечера в посольстве, потом дома, и очень устает… …Она умница, добрая и любит меня. Она не только хорошая жена, но и верный друг, хотя и значительно моложе меня (ей 23 года). Знакомство наше началось со стихов. Она полюбила мои стихи и еще не зная меня, а потом уже мы познакомились. Пять лет были знакомы и теперь женились несмотря на разные препятствия».
Брак оказался счастливым. Нина Алексеевна родила мужу сына, Андрея, ставшего профессором математики. Супруги прожили душа в душу до самой кончины Пиотровского. Пережившая поэта жена сохранила его архив и выпустила посмертный двухтомник его сочинений.

Пускай топор на черной плахе
Срубил мне голову долой,
Ты подними ее из праха
И скрой тихонько под полой.

Но если смерть не разделила
Единый узел наших дней,
Но если любишь, как любила, —
Не плачь в отчаяньи над ней.

Нет, обнажи в ночи с надеждой
Любовью взласканную грудь
И чутко слушай под одеждой
Мой жизнью озаренный путь.

И если радостью зальется
Душа смятенная твоя,
И если плоть моя забьется
Под сердцем в жажде бытия, —

Дай знать мне долгим поцелуем
О воскресении моем,
И до зари еще войду я
Поющей радугой в твой дом.

Нина Алексеевна работала во французском посольстве, и с началом Второй мировой войны семья перебралась в Париж. Вскоре гитлеровские войска вторглись во Францию, и полковник Корвин-Пиотровский вступил в ряды Сопротивления. В 1944 г. он был схвачен гестапо и помещен в крепость Монлюк в окрестностях Лиона. Среди заключенных крепости находился и французский писатель Андрэ Фроссар. В книге «Дом заложников» он писал, что Корвин-Пиотровский был старостой камеры, «славным товарищем, получившим это место после смерти двух переводчиков… …Был он обаятелен, исполнен благородства, с даром юмора… …Кроме того, он был удивительно смел, и я никогда не замечал в нем ни малейших признаков моральной слабости». Здесь Бог снова спас поэта от казавшейся неминуемой гибели. Вместе с еще несколькими заключенными он был приговорен к смертной казни, но перед самым расстрелом их обменяли на пленных офицеров СС. В тюрьме Пиотровский продолжал сочинять стихи. После освобождения он восстановил их по памяти, находясь в больнице.
После войны поэт отправил сына учиться в Англию, однако семья не имела почти никаких доходов. Приходилось даже раскрашивать шелковые платки. В эту пору Владимир Львович, как и многие эмигранты, на какое-то время увлекся миражом возрождающейся в виде победившего Советского Союза России. В его публикациях появились просоветские тональности, он встречался с советским послом и размышлял о возможности возвращения на Родину. Однако, мираж рассеялся довольно скоро, и вместо СССР Пиотровский с семьей перебрался в США. Своему другу Роману Гулю он признавался: «Ты прав: я много наглупил, но видит Бог — сердце мое и руки мои — всегда были чисты. Я о многом сожалею, но ничего не стыжусь».

Быть может, мне завещаны печали,
Быть может, мне завещаны грехи, —
Зарю мою так горестно встречали
Под окнами чужие петухи.

Быть может, мне завещаны деянья, —
Я помню ночь в грохочущем огне,
И странное жестокое сиянье,
И всадника на облачном коне.

Быть может, я — лишь вестник чьей-то воли,
Лишь отзвуком рожденный перезвон,
Лишь пыль в луче, лишь терпкие мозоли
На длани, сеющей Его закон.

Не знаю я. Но, может быть, недаром
Пути мои запутались в дыму,
И жизнь моя отмечена пожаром,
И мысль моя возносится к Нему.

В Америке Пиотровские жили в Лос-Анжелесе. Владимир Львович публиковался в «Новом журнале» и не переставал тосковать по так и оставшейся недосягаемой Родине. В его гроб был положен мешочек с киевской землей, которую привезла побывавшая в Киеве французская туристка. Преставился поэт в Вербную субботу, 2 апреля 1966 г.