В круговерти текущего времени иногда вдруг мысленно остановишься, начнешь вспоминать, что было прежде, и тогда память услужливо возвращает в минувшие дни, которые, чем дольше с божьей помощью живёшь, видятся всё острее. Ныне с особо чувственным замиранием вспомнился Борис Андреевич: его походка, взгляд, интонация. И сердце защемило, будто заглянул ему в глаза, услышал его голос.
Да, мало мы, пишущие, вспоминаем ушедших писателей: то ли это стало не модно, то ли зачерствели душой — всё чего-то суетимся, особенно молодые, и нет уж нам никакого дела до того, кто был до нас. А вспомнить есть кого. Кто-то из писателей был ближе, кто-то дальше — тут уж сердцу не прикажешь, каждый выбирает близкого по духу, по тому, о чём тот писал, о чём болел писательской душой. Для меня таким был Борис Можаев, который олицетворял особое направление в русской литературе. Мало с кем его можно было сравнить по знанию сельской жизни, умению докапываться до сути крестьянства. Уж сколько он копий сломал, сколько писательской энергии потратил, борясь за настоящего хозяина на земле!
Начав творческую деятельность на Дальнем Востоке с выпуска книжки удэгейских сказок, бывая в разных районах Приморья, где служил военным инженером, Борис Андреевич уже тогда начинал приглядываться к жизни крестьян. Ему всегда хотелось более полно показать и хорошее, и плохое в их жизни. Но времени на всё не хватало. Поэтому писательство заставило уволиться из Вооруженных Сил, переехать в среднюю полосу и поселиться на родной рязанской земле. Здесь и была написана многострадальная повесть «Живой», а главный персонаж этой повести — Фёдор Кузькин, начиная с шестидесятых годов и до конца восьмидесятых был знаменем в руках тех, кто хотел перемен на селе.
Но в начале девяностых годов это знамя попало совсем не к тем людям, каких бы хотел видеть Борис Андреевич хозяевами на земле. Горячо принятая им идея перестройки вдруг обескуражила, заставила по-настоящему задуматься о смысле происходящего, хотя всё начиналось совсем неплохо, когда только и разговоров было о зарождающемся фермерском движении, в котором видели спасение сельского хозяйства. Сразу появились новые лозунги, и пошла писать губерния. Совхозы и колхозы стали всячески зажимать, руководство страны отвернулось от тех самых людей, которые худо-бедно, а кормили страну. Это вместо того, чтобы помочь им как можно безболезненнее сменить форму собственности, помочь и нарождающимся фермерским хозяйствам, а не бросать на произвол судьбы, думая, что личная инициатива всё сделает сама собой. В результате вместо совхозов — образовались жалкие АО, ООО, большинство из которых убыточны и начали окончательно разоряться. Вместо сети фермерских хозяйств — наделы единоличников-арендаторов, но никак не фермеров в привычном понимании этого заграничного слова.
Как торжественно и радостно встречал Борис Андреевич во Владивостоке Александра Солженицына. Тогда возвращение этого писателя на Родину казалось знаковым, всем виделось, что это не просто приезд-возвращение, а событие, способное окончательно повернуть ход истории в нашей стране. Прокатилась волна выступлений-митингов, сопровождавших неспешное и триумфальное движение Солженицына по России. Можаев, правда, лишь встретил Александра Исаевича и поспешил в Москву, где принимал самое непосредственное участие во многих тогдашних демократических «тусовках», и часто сам появлялся на телеэкранах, активно публиковался в печати.
Мне почему-то особенно запомнилось его участие на приёме, устроенном демократической, как тогда казалось, прессой, на борту теплохода, курсировавшего по Москве-реке, и где он выступал в роли свадебного генерала и чувствовал себя не совсем уютно... Всё это, мягко говоря, мне не нравилось. На глазах рушился образ неподкупного писателя-правдолюба, которому в начале восьмидесятых годов я, молодой тогда литератор, посылал на дом рассказы, надеясь получить честный и, чего скрывать, одобряющий отзыв. И получил, и был благодарен Борису Андреевичу за участие в моей литературной судьбе. Но видя такое «поведение» своего, можно сказать, кумира, во мне всё более менялось к нему отношение. И однажды, ужаснувшись, понял, что ошибся в этом писателе, потому что он, казалось, не понимал, что происходит в стране, когда это понимали все, в том числе и сами крестьяне-колхозники, за светлое будущее которых он всю жизнь рвал писательские жилы. Получалось, что всё, что он прежде делал, либо было фальшью, либо глубоким заблуждением. Но я-то знаю, что он это всё делал от чистого сердца, с искренней заботой о крестьянах. Но теперь получалось, что его старания были никому не нужны, а сам он то ли разуверился в своих же призывах, то ли понял, что ничего не может изменить. И такое поведение меня не устраивало по вполне понятным причинам. И я почти «отвернулся» от человека, которого прежде боготворил, посчитав его одним из тех, кто ловко переметнулся под новые знамёна, преследуя лишь свои, только им известные цели. Бог им судья! О них даже думать не хотелось. Но как это произошло с Борисом Андреевичем?!
Какое-то время я редко вспоминал о Можаеве, ещё реже звонил ему, пока не попалась его статья в газете «Труд» под названием «Проданная деревня». В ней он описывал злоключения колхозников из рязанского совхоза «Культура», землю одного из отделений которого продали за два «лимона» заезжим арендаторам. Продали вместе с людьми, жившими там! И стали они теперь работать в АО «Агродрев». И если бы работали! А то стадо коров угнали на центральную усадьбу, туда же перегнали и один-единственный исправный трактор, оставив крестьян без работы, а значит, без зарплаты... «Чем же такая приватизация отличается от бывшей коллективизации? — задавался вопросом Борис Андреевич в своей статье. — Да ничем — и по форме и по результату. Всё так же команда сверху — и бесправие крестьян. Но раньше это делалось по «передовой теории Маркса» для счастья всего международного «пролетарията», как говорил герой Бунина, а теперь делается по «передовой теории рынка». Для счастья кого? Обнищавших горожан или для этих отощавших деревенских жителей?..» И там же: «Прежде чем вводить земельную аренду, необходимо принять жёсткий закон землепользования, чтобы всякий арендатор, охочий до бесконтрольной эксплуатации земли и крестьян, неотвратимо предстал бы перед судом, как нарушитель закона».
В статье Можаев подробно исследовал суть конфликта с привычным для него интересом к тем людям, какие пока остались в разорённом, униженном селе, исследовал с тем писательским негодованием, с которым прежде были написаны все его статьи и очерки на сельскохозяйственные темы, а мне подумалось: «Вот он, новый, прозревший Можаев, дорогой мой Борис Андреевич!» И вздохнулось радостно, и на душе посветлело, хотя время тогда в стране было не самое лучезарное. И почему-то подумалось, что пока есть такие люди, как Можаев, не всё потеряно, сумеет наш народ перемолоть в очередной раз все невзгоды, волна за волной накатывающиеся на него. А Можаев продолжал удивляться. Чего стоил указ Б. Ельцина «О государственном земельном кадастре...», в котором приказывалось в месячный срок представить «Проект поземельной книги и порядке её ведения...» Казалось бы, радоваться должен Борис Андреевич, всю жизнь ратовавший за создания кадастра сельхозугодий, но прекрасно зная, что на создание полноценного кадастра нужны годы, понял, что такая поспешность нужна лишь для растаскивания, «прихватизации» сельскохозяйственных земель. «Да и теперь мы все с тем же большевистским азартом «формируем» бег, но уже в капитализм, — возмущался он в статье «На круги своя», — и даже не замечаем, что не только надорвали свои «демократические» силы, но и довели народ до нищеты».
Эти строки Борис Андреевич писал в середине 90-х… Поднялся бы он сейчас и посмотрел, что творится в так любимом им сельском хозяйстве, взглянул бы на заросшие бурьяном и берёзами поля и настоящих хозяев на земле, к чему неоднократно призывал, не увидел бы. А те, какие появились в последние годы, имеются в таком незначительном количестве, что не поверил бы заверениям иных ретивых господ, криком исходящим от восторга, что, мол, в России из-за перепроизводства хлеб девать некуда... Потому и некуда, что кормить некого. А «наверху», видимо, не знают или не обращают внимания на то, что с увеличением производства хлеба, снизились закупочные цены на него, — а это прямая дорога к окончательному разорению пока оставшихся крестьян. Им бы в этот момент помочь, но государству не до того! Поэтому почти везде, где прежде была животноводческая ферма на 200-250 коров, сейчас гуляет ветер в голых, без крыш железобетонных остовах. И это не выдумка, а всего лишь пример по одному Плотно-Пушкарскому отделению бывшего совхоза «Пронский» на Рязанщине — родине автора этих строк. А сколько таких отделений по всей России?! Посчитайте, хотя бы приблизительно, а потом и рапортуйте, господа хорошие, помечтайте о том, что Россия, мол, как в славные дореволюционные годы, скоро опять завалит хлебом Европу. Но в этом оч-чень большие сомнения при нынешнем положении дел в сельском хозяйстве, а вот в том, что нас давно завалили ножками пресловутого президента, — никаких сомнений. И не удивительно — свой-то скот похерили! Приведу ещё один пример: на территории того же Плотно-Пушкарского отделения находился животноводческий комплекс — плод кооперации нескольких совхозов — где одновременно откармливалось 12-14 тыс. голов свиней. Теперь на месте комплекса те же остовы без крыш, даже голодных воронов не видно — все разлетелись с голодухи. И никому, видимо, на «верху» не приходит в голову пустить появившийся «лишний» дешёвый хлеб на восстановление и развитие животноводства, а не продавать его за границу и кичиться при этом, что, мол, при Советском Союзе хлеб импортировали, а нынешняя Россия экспортирует. Потому и экспортирует, что кормить в стране некого. Получается, что туда гоним дешёвое зерно, а оттуда везём дорогое мясо, а значит, зависим от Запада.
После тех можаевских статей я опять потянулся к Борису Андреевичу, стал чаще звонить ему, подолгу беседовать, а когда надумал вступать в Союз писателей России, то с удовольствием попросил у него рекомендацию, и он не отказал, потому что к тому времени мы были знакомы более десяти лет, и, главное, он положительно отзывался о моих работах. За рекомендацией поехал в Переделкино, где в ту пору он отдыхал-работал, встретился с ним в номере на втором этаже нового корпуса. По осунувшемуся лицу было видно, что Борис Андреевич находится не в лучшей форме, и в его внешнем виде мало что осталось от прежнего здоровяка, любившего пошутить, лишь живой свет добрых, с прищуркой глаз напоминал о его неравнодушной душе. И говорил по-прежнему неугомонный Можаев опять о сельском хозяйстве, о подмосковном совхозе «Каширский», где начали выращивать картофель по голландской технологии, говорил страстно, доказательно, мечтая, что когда-нибудь передовая технология будет применяться по всей стране, где это возможно, но опять же, если будет помощь государства. Ведь без такой помощи ни одно обнищавшее АО, ни один фермер, даже самый инициативный и трудолюбивый, не способен на это. И с горечью посетовал, что, пока правительство раскачается, мужиков-то на селе совсем не останется, работать станет некому.
После той встречи во мне окончательно наладилось прежнее, доперестроечное отношение к обожаемому писателю-земляку, казалось, я заново проникался его жизненной уверенностью, силой литературного слова и раз за разом вспоминал строчки из его письма десятилетней давности: «Вам же я советую продолжать писать и рассылать свои рассказы в ж-лы». Эти слова, прозвучавшие когда-то заклинанием, я постоянно помнил, они помогали жить, когда вдруг наваливалась печаль-тоска от житейских невзгод. Как помнил и другие, сказанные позже при личной встрече, когда пожаловался ему, что, мол, не печатают. «А ты пиши, не останавливайся, в хозяйстве всё пригодится!» — по-крестьянски внушил Борис Андреевич, а я навсегда запомнил его внушение.
К сожалению, встреча в Переделкине оказалась последней... Было оглушительно неправдоподобно однажды услышать в вечерних теленовостях сообщение о кончине известного писателя, лауреата Государственной премии Бориса Андреевича Можаева! До сего дня помню, как задрожали руки от такого известия.
Похороны состоялись шестого марта 1996 года. Мне довелось участвовать в траурных церемониях от начала до конца. Отпевание назначили на 10.30. Я появился в церкви Святителя Филиппа у метро «Проспект Мира» минут на двадцать ранее остальных участников церемонии. Гроб с телом Бориса Андреевича стоял в стороне, будто никому не нужный. Я склонился около него со свечой. Потом начали подходить другие провожавшие. После отпевания, на котором присутствовал Александр Солженицын с женой и сыном, Юрий Любимов, Валерий Золотухин и другие достаточно известные люди, переместились в ЦДЛ на гражданскую панихиду, состоявшуюся в Малом зале при большом стечении писателей, пришедших проводить Можаева в последний путь. Было с полдюжины выступающих, как «справа», так и «слева»: Александр Солженицын, Валерий Ганичев, Фазиль Искандер, Владимир Солоухин и другие. Все они говорили об одном, но все по-разному относились к Можаеву, потому что он мало кому был удобен, всегда имел на всё своё мнение, и часто это мнение задиралось против шерсти.
Похороны состоялись на Троекуровском кладбище в Кунцеве. После похорон поехали на поминки в «Театр на Таганке», которые организовал Юрий Любимов. За столом я оказался рядом с Солоухиным, который дружил с Борисом Андреевичем. Во время поминок кто-то попросил меня выступить от имени учеников Можаева... Выступать я не любитель, но в тот момент охотно воспользовался возможностью высказать добрые слова о своём учителе, которые, конечно же, не показали всей глубины моих переживаний. «Хорошо сказал, — по-владимирски окая, тем не менее, похвалил Владимир Алексеевич, всего лишь на год, как потом оказалось, переживший своего товарища. — Наливай — помянем Бориса...»
Да, сколько уж лет прошло с той поры, и все эти годы постоянно перечитываю то «Живого», то «Мужиков и баб», то «Историю села Брёхова...» Перечитываю и слышу голос Бориса Андреевича, вспоминаю главные события, которые прошли в наших отношениях красной нитью. Эта нить оборвалась после похорон Бориса Андреевича, но воспоминания о нём живут и будут жить, пока не оборвётся моя красная нить... Мне же остаётся всегда вспоминать своего Учителя, вспомнить его усмешливую озорную интонацию, с которой он произносил своё «едрёнть», иногда заменяя его русским словцом покрепче, помнить его глаза прищуркой и знать, что он где-то совсем близко, почти рядом, всё видит, слышит и переживает за нас.
Литературно-общественный журнал "Голос Эпохи", выпуск 2, 2012 г.
