Во епископа Серпуховского о. Максима Жижиленко рукополагали тайно в небольшой пригородной церкви Св. Александра Ошевенского, что подле платформы Пискарёвка, подальше от людских глаз. Лишь годом раньше он принял священнический сан. На той хиротонии, проходившей во Храме Воскресения на Крови, было людно. Присутствовал на ней и Михаил Александрович Новосёлов, с которым впервые познакомились тогда. В Москве двум москвичам не случилось встретиться, а в сердце Церкви-исповедницы пути их сошлись.
Спустя считанные месяцы, владыка Димитрий Гдовский срочно вызвал о. Максима в Ленинград и предложил принять архиерейское звание – в условиях повальных арестов духовенства, не признавших «синод» митр. Сергия (Страгородского) и его верноподданную богоборческим властям декларацию, Церковь нуждалась в пастырях и, прежде всего, в епископах, которые могли бы заместить арестованных и расстрелянных. О. Максим всячески отказывался от высокого сана, указывая на своё недостоинство и отсутствие опыта. Но епископ Гдовский счёл иначе, и о. Максим подчинился, хотя и продолжал считать себя «недостойным» архиерейства.
Его отец, Александр Григорьевич Жижиленко, прочил обоим своим сыновьям юридическую стезю. Воспитанник гатчинского сиротского института, он окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Отдав пять лет преподаванию русского языка в родном институте, твёрдо обратился к юриспруденции, став сперва судебным следователем при Белозерском окружном суде, затем – товарищем прокурора в Санкт-Петербурге, и, наконец, прокурором в Калише. В этом польском городе и появился на свет Михаил, будущий владыка Максим.
По отцовским стопам последовал только старший сын, Александр, которым юный Миша всегда гордился. Закончив тот же факультет, что и отец, брат за большие успехи был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию, для изучения проблем уголовного права командирован в Германию, где занимался у знаменитого профессора Франца фон Листа.
К сорока двум годам Александр был уже доктором права, экстраординарным профессором Санкт-Петербургского университета и профессором Высших женских курсов, товарищем председателя и председателем уголовного отделения Юридического общества при Санкт-Петербургском университете, членом комитета Русской группы Международного союза криминалистов, членом комитета Литературного фонда, членом редколлегий «Журнала уголовного права и процесса» и газеты «Право» – всего и не перечислить!
Профессор Жижиленко считался одним из основателей отечественной криминологии. После февральской революции Временное правительство назначило его, как человека прогрессивных взглядов, начальником Главного тюремного управления. Александр выступал за гуманизацию порядков в подведомственных ему учреждениях и уважение личного достоинства заключённых.
Советская власть отнеслась к брату благосклонно, несмотря на то, что в двадцать втором году он выступал общественным защитником сразу шестерых обвиняемых по «делу митрополита Вениамина»: епископа Венедикта (Плотникова), архимандрита Сергия (Шеина), адвоката Ковшарова, профессора права Огнева, священников Чельцова и Зенкевича. Александр продолжал оставаться профессором – теперь уже Института советского права, в который преобразовали юридический факультет, одновременно преподавал в Институте народного хозяйства, был членом президиума Ленинградской секции воздушного права, участвовал в деятельности организованного при Ленинградском губернском суде криминалистического кабинета, работал в Главархиве и в Публичной библиотеке, где занимался систематизацией книг по судебному праву…
Судьба брата походила на чёткую, выверенную линию, всё в ней было систематизировано, словно то была одна из его диссертаций. Жизнь же Михаила складывалась много сложнее.
Не испытывая тяги к юриспруденции, он поступил на медицинский факультет Московского Университета и вскоре женился на юной слушательнице женских курсов. В отличие от многих курсисток, чьё поведение сделало это слово нарицательным для обозначения молодых революционно настроенных особ, избранница Михаила отличалась глубокой верой и чистейшим сердцем. Господь, однако, послал их общей вере тяжелейшее испытание. О том, что жене нельзя иметь детей, Михаил узнал, когда она уже была в положении. Врачи настаивали на принятии мер в связи с невозможностью перенести беременность. Михаил был в отчаянии. Мысль о том, что любимая жена, юная и цветущая, с которой прожили они считанные месяцы, скоро покинет его навсегда, была невыносима. Принесение в жертву ребёнка могло её спасти… Чувства любящего мужа мучительно боролись с долгом христианина. Может быть, они одержали бы верх, если бы жена не оказалась более высокой христианкой, нежели он. А она оказалась праведницей… Вдвоём они решили положиться на Божию волю и принять её, что бы ни было.
Прожив в браке ровно полгода, Михаил остался вдовцом. Ребёнка спасти не удалось также. С той поры жизнь утратила для него всякую привлекательность. Душа его тяготела к уединению, к удалению от мира. Он мечтал о монашестве, но, видя разруху в монастырской жизни, не принимал постриг, понимая, что обители в их нынешнем состоянии – совсем не то, о чём томится его душа. Не раз думал Михаил оставить всё и уехать на Афон, а до тех пор работал врачом министерства путей сообщения сперва в Благовещенске, а затем – в Москве.
Война подала скорбящей душе доктора Жижиленко надежду. С первых дней её и вплоть до января восемнадцатого он участвовал в боевых действиях в Галиции врачом Кубанского пластунского батальона. Михаил нарочно отправлялся на самые опасные участки, надеясь, что шальная пуля или осколок, наконец, положит конец его муке. Но гибли другие, а он оставался невредим, подобно отрокам в пещи…
Чем невозможнее оказывалась смерть, тем сильнее становилась тяга к духовной жизни. Но порвать с миром не выходило. После окончания войны Михаил занимал различные медицинские должности. Не минула и служба в красной армии, будучи главным врачом полевого госпиталя которой, Михаил попал в плен к казакам генерала Мамонтова. По возвращении в Москву доктор Жижиленко сделался главным врачом Таганской тюрьмы…
В ту пору у него появился совершенно особенный пациент и Друг. Им был патриарх Тихон. Михаил глубоко почитал Святейшего и, само собой, не мнил себя достойным, чтобы входить в его ближний круг. Однако, патриарх проникся к доктору большим доверием и самой сердечной дружбой. В последние годы своей жизни он не раз удостаивал Михаила откровенных бесед, в которых делился самыми наболевшими чувствами, потаёнными мыслями. Не всегда бывало меж ними согласие. Святейший, несмотря ни на что, долго сохранял упование, что все ужасы советской жизни еще могут пройти, и что Россия еще может возродиться через покаяние. Доктор Жижиленко, однако, слабо верил в подобный счастливый исход и полагал, что последние дни предапокалиптического периода уже наступили. Со временем и патриарх стал всё больше склоняться к пессимистической оценке событий. Незадолго до своей кончины Святейший пригласил его к себе. Он долго говорил о тяжелейшем положении Церкви. Болью и страхом за её судьбу был пронизан его голос, наполнены усталые глаза.
– Путь уступок не может быть бесконечен, – с горечью рассуждал патриарх. – Потому что никакие наши уступки не будут им достаточны. За каждым новым шагом у нас немедленно станут требовать следующий. И так – до самого конца! Пока не уведут Церковь в пропасть. В этом их цель, и они не остановятся.
– Но как же быть? – негромко спросил доктор Жижиленко.
– По-видимому, единственным способом для Русской Православной Церкви сохранить свою верность Христу станет в ближайшем будущем уход в катакомбы, – ответил патриарх.
Эта идея, неоднократно высказываемая ему прежде архиепископом Феодором (Поздеевским), по-видимому, давно и прочно укоренилась в Святейшем. Ещё в 1920 году он издал указ, предписывавший правящему епархиальному архиерею в случае прекращения деятельности законного Высшего Церковного Управления Русской Церкви войти в сношение с архиереями соседних епархий на предмет организации высшей инстанции церковной власти для нескольких епархий, находящихся в одинаковых условиях. В условиях отсутствия архиереев, с которыми можно вступать в общение, епархиальный архиерей должен был перейти на самоуправление и взять на себя всю полноту власти в своей Епархии до образования свободного церковного управления. В случае же «крайней дезорганизации церковной жизни, когда некоторые лица и приходы перестанут признавать власть епархиального Архиерея, последний не слагает с себя своих иерархических полномочий, но организует из лиц, оставшихся ему верными, приходы и из приходов – благочиния и епархии, представляя, где нужно, совершать богослужения даже в частных домах и других приспособленных к тому помещениях и прервав церковное общение с непослушными».
Во время ареста патриарха и обновленческого самочиния эта форма церковного управления уже вводилась по указанию митрополита Агафангела. Но лишь в новых обстоятельствах, когда в лице членов «временного синода» митрополита Сергия обновленцы де-факто захватили власть снова, вполне осозналась прозорливая глубина давнего указа Святейшего. Этим документом он загодя заложил законную основу для образования катакомбной церкви, загодя утвердил каноническое положение тех, кто не пожелает смешивать Христа с велиаром и отойдёт от смешавших.
Анафематствовав ещё на заре большевизма Советскую власть и её сторонников, патриарх так и не снял этой анафемы, несмотря на вынужденное покаянное письмо из заключения. И если для атеистической власти письмо казалось важнее, то для верующих оно не имело серьёзного значения, доколе сохранялась анафема. Под неё-то и суждено оказалось подпасть «мудрому Сергию» и единомысленным с ним.
Именно в ту, как оказалось, последнюю, прощальную встречу патриарх Тихон дал Михаилу благословение принять тайное монашество, а затем, в случае, если в ближайшем будущем высшая церковная иерархия изменит Христу и уступит советской власти духовную свободу Церкви, стать тайным епископом… Последнее тогда потрясло доктора Жижиленко. Ни разум, ни душа не допускали, что однажды это завещание исполнится.
Монашество он так и не решился принять. Однако Господь посетил его сильнейшей болезнью, от которой коллеги уже не сулили ему подняться. Было время, когда Михаил искал смерти, но теперь она показалась ему страшна, ибо не оставляла времени исполнить завещанное Святейшим, исправиться. Соборовавшись, доктор Жижиленко дал обет, что, если поправится, то незамедлительно примет сан.
Болезнь отступила, и надлежало исполнить обещанное. Однако, за время его недуга многое переменилось в положении Русской Церкви… Некогда брат Александр получил степень магистра за диссертацию «Подлог документов. Историко-догматическое исследование». В ней, рассмотрев историю и теоретическую разработку понятия подлога, а также вопрос о лжи, как средстве совершения преступлений, он дал новое определение подлога, как «умышленного искажения подлинности письменного удостоверительного знака с целью употребления его под видом настоящего». Нечто в этом роде произошло в двадцать седьмом году – умышленное искажение церковного духа с целью употребления его под видом настоящего.
Духовник доктора Жижиленко отец Валентин Свенцицкий убедил Михаила в том, что Сергий, являясь руководителем Православной Церкви, в своих действиях как бы заигрывает с властью, старается Церковь приспособить к земной жизни, но не небесной. Действительно православным епископом отец Валентин называл Димитрия Гдовского. К нему и отправился доктор Жижиленко.
Принятие священнического сана было для Михаила лишь ступенью. Приняв его, он вернулся в Москву и ещё несколько месяцев работал врачом, после чего в сентябре вновь отправился в Ленинград к владыке Димитрию, упросил его посвятить себя в монахи и принял постриг с именем Максим в честь преподобного Максима Исповедника.
Спустя месяц владыка вызвал его уже сам и вместе с владыкой Сергием Нарвским рукоположил во епископа Серпуховского вместо арестованного епископа Алексия (Буя)… Хиротония свершилась 12 октября 1928 года, а уже в апреле 1929-го владыка Максим был арестован и отправлен на Соловки, где работал врачом и заведовал тифозным бараком.
«В конце октября 1929 г., в IV отделение СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения), на острове Соловки на Белом море, с одним из этапов новых заключенных, прибыл новый врач, - вспоминал профессор Иван Андреевский (Андреев). - Комендант лагеря привел его в 10-ю роту, где помещались работники санитарной части, ввел в камеру врачей и представил: «Вот вам новый врач, профессор, доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко». Мы, заключенные врачи санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами.
Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко нам сообщили наши друзья из канцелярии санитарной части, что новоприбывающий врач – человек не простой, а заключенный с особым «секретным» на него пакетом, находящийся на особом положении, под особым надзором. Причиной такого «особого» положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи главным врачом Таганской тюрьмы в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя Максима, епископа Серпуховскаго.
После обмена мнений по общим вопросам мы все трое врачей сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом.
Вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи, как молодые, так и старые, стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней».
В лагере епископы Максим (Жижилекно), Иларион (Бельский), Виктор (Островидов), Дамаскин (Цедрик), Нектарий (Трезвинский), священник Николай Пискановский, профессор Иван Андреевский составили ядро Катакомбной Церкви.
«Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, Владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто сослужили в тайных катакомбных богослужениях в лесах острова, но и совершили тайные хиротонии нескольких новых епископов, - свидетельствовал Андреевский. - Совершалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков – я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.
Тайных катакомбных «храмов» у нас в Соловках было несколько, но самыми «любимыми» были два: «Кафедральный собор» во имя Пресвятой Троицы и храм святителя Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку «Савватьево». Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес... Храм же святителя Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку «Муксольма». Он представлял собою кущу, естественно созданную семью большими елями... Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви святителя Николая. В «Троицком же Кафедральном соборе» богослужения совершались только летом, в большие праздники и, особенно торжественно, в день святой Пятидесятницы».
Особенно близко владыка Максим сошелся с епископом Виктором. Последний работал бухгалтером Канатной фабрики. Домик, в котором находилась бухгалтерия и в котором он жил, располагался вне кремля, на опушке леса. Сюда часто приходили к нему для бесед, как соловецкие иосифляне, так и просто искавшие утешительного слова люди. Особенно продолжительны были разговоры владыки Виктора с владыкой Максимом. Их споры не были, по крупному счёту, спорами, а лишь обсуждениями единомышленниками отдельных явлений, видимых с разных сторон. Убеждённый пессимист, епископ Максим, готовился к тяжёлым испытаниям последних времён, не веря в возможность возрождения России. А владыка Виктор, несмотря ни на что, верил в возможность короткого, но светлого периода, как последнего подарка с неба для измученного русского народа.
Профессор Андреевский писал о епископе Максиме, что «меньше чем через год, мы, все его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник». Кроме того, владыка был наделен даром прозорливости. Когда Андреевского этапировали в Ленинград, епископ Максим, провожая его сказал: «Много будет у вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь ваша сохранится и в конце концов вы выйдете на свободу. А вот меня через несколько месяцев тоже арестуют и... расстреляют! Молитесь и вы за меня, и за живого и, особенно, после смерти...» Всё так и исполнилось. Первоначальный пятилетний срок владыки в 1930 году был удвоен по обвинению в «контрреволюционной агитации в концлагере». В том же году он был этапирован в Бутырскую тюрьму, где ему было предъявлено обвинение по инспирированному ГПУ массовому делу «нелегальной черносотенно-клерикальной и церковно-монархической организации „Истинное Православие“».
18 февраля 1931 года епископ Максим был приговорён к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение 4 июня того же года. Священномученик Максим Жижиленко был похоронен в общей могиле на Ваганьковском кладбище, однако точное место захоронения неизвестно.
Русская Стратегия |
