«Я стою за национальное искусство. Я думаю, что искусство и не может быть никаким иным, как национальным», - таково было кредо выдающегося русского живописца, организатора Товарищества передвижников Ивана Николаевича Крамского. Это твердое национальное воззрение вызвало его полемику с Репиным, утверждавшим, будто бы разница между нациями не столь уж велика. «Будто? – отвечал Илье Ефимовичу Крамской. - В городах это, пожалуй, верно, а если взять массу, миллионы, то... призадумаешься решить. Не согласны? Жаль, а мне позвольте остаться при своем...»
Иван Николаевич был плотью от плоти своего народа, досконально знавшим его изнутри, а в не теории. Он появился на свет в Острогожске в семье писаря. С ранних лет тяготея к рисованию, первые уроки получил от местного иконописца. Затем, проживавший по соседству художник-самоучка Михаил Тулинов научил отрока рисовать акварелью. А дальше начались годы странствий… Нанявшись помощником фотографа в качестве художника-ретушера, он работал сперва в родном Острогожске, потом изъездил пол-России и, наконец, добрался до Петербурга, где питал робкую надежду поступить в Академию.
Прежде чем пытать счастье, по совету перебравшегося к тому времени в столицу Тулинова, Иван некоторое время «набивал руку» рисованием с гипса. Его вступительной работой в Академию стал набросок головы Лаокоона. Юноша попал на курс профессора Алексея Маркова, под началом которого уже во время учебы готовил картоны к росписи храма Христа Спасителя. Способный ученик вскоре был отмечен двумя медалями, третья – Большая золотая, дававшая права на 6-летнюю поездку на стажировку зарубеж – была уже фактически «в кармане». Но… свободолюбивый характер художника предпочел свободу творчества такому завидному поощрению. Иван, а с ним ещё 14 из 15 претендентов на Большую золоту медаль, отказались писать дипломную работу на неактуальный и скучный сюжет из скандинавской мифологии. Молодые люди хотели писать реальную жизнь, настоящий реализм и просили начальство дозволить им самим выбирать темы для дипломных работ. Но начальство прошение отвергло, и «бунтари» покинули стена альма-матер… «…В конце концов, - вспоминал Крамской, - запаслись на всякий случай прошениями, гласящими, что «по домашним или там иным причинам я, такой-то, не могу продолжать курс в Академии и прошу Совет выдать мне диплом, соответствующий тем медалям, которыми я награжден»…
…Один по одному из конференц-залы Академии выходили ученики, и каждый вынимал из бокового кармана своего сюртука вчетверо сложенную просьбу и клал перед делопроизводителем, сидевшим за особым столом…
…Когда все прошения были уже поданы, мы вышли из правления, затем из стен Академии, и я почувствовал себя наконец на этой страшной свободе, к которой мы все так жадно стремились».
Данный демарш был абсолютно чужд тому ниспровержению основ, с которыми врывались в мир искусства впоследствии не имеющие к нему отношения авангардисты, желавшие зачеркнуть все то, что было до них. Крамской и его единомышленники глубоко уважали традиции. Сам Иван Николаевич глубоко почитал художника-аскета Александра Иванова, скончавшегося в год его рождения. «Мир праху твоему, святой, великий и последний потомок Рафаэля! – обращался к нему Крамской. - С твоей смертью, благородный Иванов, окончилось существование исторической религиозной живописи в том смысле, как ее понимал и которою жил Рафаэль».
Написав так, он, однако, сам продолжил и развил существование религиозной живописи. Впрочем, его «Христос в пустыне» не был исторической живописью, но живописью религиозно-созерцательной, новым шагом в религиозной живописи, предшествием дивного гимна Творцу и Божиему миру Михаила Нестерова…
«Картина моя расколола зрителей на огромное число разноречивых мнений, - вспоминал Красмкой об этой своей работе. - По правде сказать, нет трех человек, согласных между собой. Но никто не говорит ничего важного. А ведь «Христос в пустыне» — это моя первая вещь, над которой я работал серьёзно, писал слезами и кровью... она глубоко выстрадана мною… она — итог многолетних исканий…». В этих словах не было преувеличения. Для работы над образом Спасителя, образ которого был написан с крестьянина Строганова из Переяславского уезда, Иван Николаевич работал несколько лет. Закончена она была в усадьбе Ильжо, неподалеку от Луги. Завершив полотно, художник не без тревоги писал другу: «Да, дорогой мой, кончил или почти кончил «Христа», и потащат его на всенародный суд, и все слюнявые мартышки будут тыкать пальцами в него и критику свою разводить».
Однако, опасения были напрасны. Картина была принята восторженно. Настолько, что покинутая Крамским Академия тогда же хотела дать ему звание профессора, но Иван Николаевич отказался, пожелав остаться независимым творцом. Павел Третьяков, с которым Крамского связывали крепкие дружеские узы, приобрел «Христа в пустыне» для своей галерее за баснословные 6000 рублей. «По-моему, это самая лучшая картина в нашей школе за последнее время — может быть я ошибаюсь», - утверждал меценат.
Расхождение Ивана Николаевича с Академией состояло в приверженности последним отжившим с его точки зрения образцам древних, которые уже не могли должным образом восприниматься в конце 19 столетия. Живопись требовала жизни, психологизма, правды, а не прекрасной «антики», остающейся достоянием прошлого. «Хотя и жаль, и грустно расстаться с образцами древних, — писал Крамской, — художник должен пожертвовать своей любовью для любви к людям. Он должен расстаться с нею и потому, что вечная красота, которой поклонялись древние, невидима между людьми и что с этой вечной красоты дерзкая пытливость и самопоклонение сорвали покрывало, под которым она жила между людьми; сорвали покрывало с религии, бытия мира сего и не нашли под ним ничего». «Но в самом ли деле идеала нет нигде, если его нет на пьедестале?..» - вопрошает далее художник. И сам отвечает на этот вопрос: «На вопрос этот ответит художник, верный идеалу и живущий полной жизнью, художник, который заговорит с миром на языке, понятном всем народам, художник, подслушавший последнее биение сердца зла, художник, который угадает исторический момент в теперешней жизни людей, в теперешнем повороте и последнем возрасте мира, — в возрасте знания и убеждения...»
Лишившись положенных выпускникам мастерских Академии, «бунтари» вынуждены были работать на съемных квартирах, на что не хватало денег. Тогда-то и предложил Иван Николаевич создать совместное предприятие — Артель свободных художников. Вскладчину арендовали небольшой дом, где у каждого была своя мастерская и общее просторное помещение для собраний. Хозяйство в доме художников вела Софья Николаевна Крамская (урожденная Прохорова), супруга Иван Николаевича. Их первенец появился на свет через 10 дней после женитьбы. Нареченный Николаем, он в дальнейшем стал архитектором при Министерстве императорского двора. Всего у четы было семеро детей, но до совершеннолетия дожили лишь трое…
Когда Господь забрал у Крамских очередного младенца, художник написал одну из своих самых пронзительных картин «Неутешное горе», на которой изобразил убитую горем жену. Он работал над ней четыре года, не раз переделывая её. Понимая, что эту запечатленную на холсте живую боль покупать не станут, Иван Николаевич просто подарил полотно Третьякову: «Примите от меня эту трагическую картину в дар, если она не лишняя в русской живописи и найдёт место в вашей галерее».
Тем временем недостатка в заказах у Крамского и его друзей уже не было. Портреты, иллюстрации, копии картин… Неутомимый организатор и новатор, Иван Николаевич первым придумал установить в мастерской фотоаппарат и в дальнейшем писать заказы уже не с натуры, а по фотографии – для экономии времени. Так в Артели появилось и свое фотоателье – дань юности Крамского…
Появились у художника и ученики, одним из которых был Илья Репин. По собственным академическим эскизам он расписывал купола храма Христа Спасителя, в 1869 г. уже без помощи Академии совершил вояж по Европе, знакомясь с образцами западного искусства, которые, однако, не вызвали в нем знаменательного восторга.
Пока Крамской отсутствовал, один из 14-ти принял пенсионерскую поездку от Академии, и Артель вскоре распалась. Но Иван Николаевич тотчас создал ей замену, выдвину идею Товарищества передвижных художественных выставок. Соучредителями этого общества стали такие живописцы, как Григорий Мясоедов, Василий Перов, Алексей Саврасов и др. Целью Товарищества заявлялось: «устройство… во всех городах империи передвижных художественных выставок в видах: а) доставление жителям провинций возможности знакомиться с русским искусством… б) развития любви к искусству в обществе; в) облегчения для художников сбыта их произведений».
При этом Иван Николаевич замечал, что угроза свободному творчеству исходит отнюдь не только от академических трафаретов, но и от безответственного индивидуализма. Ставя вопрос, от чего должно быть свободно искусство, художник указывал: «Только, конечно, от административной опеки, но художнику зато необходимо научиться высшему повиновению и зависимости от... инстинктов и нужд своего народа и согласию внутреннего чувства и личного движения с общим движением».
Иван Николаевич не терпел в искусстве неряшливости, «самовыражения» в ущерб самому искусству. Собственные работы, будь то портреты, непревзойденным мастером которых он был, будь то жанровые полотна, он стремился доводить до совершенства. К примеру создавая картину по мотивам повести Гоголя «Майская ночь, или Утопленница», он сообщал в письме: «Все стараюсь в настоящее время поймать луну... Трудная штука луна... Я рад, что с таким сюжетом окончательно не сломил себе шеи и если не поймал луны, то все же нечто фантастическое вышло…»
При таком скрупулезном подходе к каждой детали неудивительно, что художник не принял нарождавшийся модный импрессионизм, о котором отзывался так: «Теперь глава новой школы во Франции — Мане: в нем бездна силы, энергии, колорита и натуры, но это пишет человек близорукий, у которого на воздухе зрения не хватает дальше носа. Он до такой степени иногда удачно передает впечатление света на человека, только что проснувшегося, что хоть куда. И что же? Да ничего больше, что это надо принять к сведению, что смотря на картины его, надо поставить в записной книжке NB и помнить, что все это есть в природе, только нельзя этого делать основанием, принципом, что только в редких, исключительных случаях художнику может понадобиться и этот эффект».
Чем популярнее становились новые тенденции мировой живописи, тем непримиримее к ним делался Крамской. Критику Стасову он писал: «Даже пресловутая французская живопись какая-то сплошь посыпанная мукой. Я уже давно замечал этот господствующий тон на картинах в Европе (исключая испанцев), но только теперь с решительностью это выступило для меня».
Доставалось от Ивана Николаевича и своим последователям модных течений. Он категорически не принял серовскую «Девочку с персиками», осудив ее приобретение Третьяковым, а о Куинджи заметил: «Может быть, эти краски суть наиболее верные, с научной точки зрения, потому что, когда читаешь ученый трактат о цвете, спектре, то имеешь дело с чем-то совершенно незнакомым для человека, с чем-то никогда не встречающимся между впечатлениями, полученными нашими глазами от действительности».
«Никому нет дела до целей и задач искусства... да и где они, эти цели и задачи? Не верят им больше. Так лучше! Господствующие взгляды и тенденции, т. е. отсутствие их, возведены в принцип...» - сокрушался верный витязь истинного искусства Крамской.
В 1869 г. бывший «бунтарь» был возведен в академики Императорской Академии художеств. Его творчество высоко оценивалось в Августейшей семье, что особенно проявилось с наступлением русского века Александр Третьего. Один за другим художник получает несколько заказов на портреты членов Императорской семьи, в том числе, Государя Александра Александровича и Государыни Марии Федоровны, также художник запечатлел Императорскую чету на совместной прогулке. Кроме того, Крамской некоторое время преподавал живопись царским дочерям, младшая из которых, Ольга Александровна, стала известной художницей.
В ту пору Иван Николаевич был уже тяжело болен аневризмой сердца. Как и Государь Александр Третий, он немногим не дожил до 50-летнего юбилея, скончавшись 5 апреля 1887 г. прямо в мастерской. Работая над портретом доктора К.А. Раухфуса, художник внезапно наклонился и упал. Смерть была мгновенной. Крамской был погребен на Смоленском православном кладбище, но 1939 г. большевики перенесли прах мастера на Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры.
За 6 лет до этого «народная власть» убила дочь Крамского – замечательную художницу, Софью Ивановну Крамскую-Юнкер. Она родилась 2 сентября 1867 г. в с. Выползово Переславского уезда Владимирской губернии, в имении М. Б. Тулинова. Живописи девочку обучал отец, писавший о ней: «Дочка моя, известная Вам ветреница, начинает подавать мне серьезные надежды, что уже есть некоторый живописный талант». Одной из первых серьезных работ девушки стал портрет отца, написанный в год его кончины. После смерти Ивана Николаевича она посещала частную живописную школу в Париже, участвовала во многих выставках в России и за границей, получала много заказов. Среди прочего ею была создана серия портретов представителей высшей знати Империи, включая акварельные портреты Государя Николая Второго, Государыни, Цесаревича и Великих княжон.
Не будучи хороша собой, Софья обладала веселым характером и имела немало поклонников, друзей и подруг. Ее мужем стал Герман Фёдорович Юнкер, почивший в 1916 г. После революции художница работала при издательстве «Главнаука», в Музее антропологии и этнографии АН… Она помогала устроиться на работу «бывшим людям», доставала им переводы для заработка. В итоге в 1930 г. была репрессирован за контрреволюционную пропаганду и создание «контрреволюционной группировки из бывшей знати, ставившей себе целью проведение своих людей в разные советские учреждения на службу для собирания сведений о настроениях…». Приговор - ссылка в Восточную Сибирь сроком на три года. В заключении Софью Ивановну разбил паралич, но ее все равно этапировали в Иркутск, а затем в Канск и Красноярск. В Иркутске и Канске она продолжала работать – иллюстратором и фотографом. Однако, в Красноярске её сразил второй удар. Парализованная женщина написала из больницы письмо главе Политического красного креста Екатерине Пешковой, прося оставить её в Красноярске до поправки здоровья, а затем предоставить работу: «Я пишу и портреты, и плакаты, лозунги, афиши, вывески, иллюстрации, знаю фотографическую ретушь, раскраску фотографий, языки, я работать могу, люблю… О моей рабочей жизни Вам может подтвердить Елена Дмитриевна Стасова, с отцом которой был так дружен мой покойный муж. О музее Крамского Вам тоже могут дать сведения и она, и товарищ Луначарский… Я могла делать ошибки в своих суждениях, могла что-нибудь не так правильно оценивать, могла криво судить о положении вещей, но преступления я не совершала никакого — и сознательно так горячо любя свою страну, после смерти мужа (он был финляндским подданным) — переменила свои бумаги на русские, подписав тогда уже отказ от каких бы то ни было претензий на имущество. Было даже смешно поступить иначе… …Помогите мне! Я написала просьбу о помиловании М. И. Калинину. Я прошу Вашего содействия. Я оправдаю милость, если мне она будет дарована, могу уверить в этом Вас. Я честно проработала 40 лет. Тяжко последний, быть может очень короткий срок — чувствовать себя — так наказанной… Я собрала последние силы, чтобы написать Вам все это…»
В 1932 г. «не представляющая угрозы» ввиду полной инвалидности ссыльная была актирована и вернулась в Ленинград, где скончалась через год.
Иван Николаевич Крамской мечтал о грядущем расцвете искусства, связывая его с наступлением такого момента в истории, когда человечество, «совершив роковым образом свой переходный период, пришло бы в конце концов к такому устройству, которое когда-то было, говорят, на земле, во времена доисторические, где художники и поэты были люди, как птицы, поющие задаром только при этих нормальных условиях искусство будет настоящим, истинным искусством. Только при таком положении возможно появление тех созданий, которые народными преданиями приписываются богам, так хороши они, так чисты и так безупречны по форме».
Эта вера без сомнения истинна, что становится особенно очевидным в эру торжества золотого тельца, обратившего новый век ни золотым, ни серебряным, а пластмассовым. И живые родники подлинного искусства продолжают бить лишь там, куда не проник дух маммонизма, где нашлись духовные силы поставить заслон ему.
Русская Стратегия |
