«Боже, да неужели в самом деле это так, это возможно?
Неужели в самом деле призвание России в настоящее время – вместе с врагами давать себе пощечины, и из славянской народности обращать себя в прислужницу немецкой, венгерской и даже турецкой народности с целью помогать им себя позорить, себя уничтожать?
Или все миллионы русских ослеплены, или то, что происходит, есть сон, или все, что чувствуют русские, есть безумное увлечение? Тогда где же действительность!», - эти пронзительные и отчаянно актуальные для нас сегодня слова князь Владимир Петрович Мещерский писал в дни горестной для России Балканской кампании. Когда читаешь статьи князя-журналиста того времени, кажется, что написаны они только что – нашим современником.
«Скажу откровенно, ничто так не возмущало меня, как это название, придуманное русскими же для большей части русских добровольцев, во-первых, потому, что это еще раз доказывает, как мало у нас развито чувство собственного, национального достоинства, а главным образом – потому, что это понятие о сволочи – есть отвратительная и гнусная ложь, возводимая на большую часть наших добровольцев.
...
Я слышал, что в деле 16 сентября в бригаде Медведовского из 22 русских офицеров уцелело 4. Или эти – сволочь? Нет, нам должно быть стыдно не от этой «сволочи», идущей умирать в Сербии, и в часы досуга имеющей право быть навеселе и даже пьяной – именно потому, что она идет умирать на поле битвы, пока называющие их «сволочью» отдыхают на мягких креслах и пьянствуют по ресторанам в обществе французских кокоток, – а нам должно быть стыдно самих себя, что мы настолько себя в грош не ставим, что дерзаем позорным именем клеймить ту большую часть добровольцев, которые – герои!»
Защищая славное имя русских добровольцев, вступился Владимир Петрович и за добровольца главного – Стрелкова Балканской войны – генерала Черняева. Генерала Черняева, которого власти не пускали на передовую, но который вопреки запретам уехал воевать и возглавил объединенные силы сербов и русских добровольцев, Черняева, который попал под суд за это самовольство и некоторое время не мог вернуться в Россию, Черняева, которого наперебой поливали грязью либеральные кликуши…
«Когда я прочитал статью г. Полетики, в «Биржевых ведомостях», я почувствовал, как кровь бросилась в голову, как стыд жег мне лицо, и слышал, как губы произносили одно из тех слов, которое в печати сносится... – с гневом писал Мещерский. - Но я вдруг опомнился, устыдился своего собственного негодования и засмеялся, когда представил себе ясно и живо, в чем дело: орган г. Полетики обвиняет Черняева!
Безыменный обвинитель, у которого поле битвы означало карточный стол, а пороховой дым – дым от сигары, вероятно, проигрался в клубе, был не в духе, ибо пришлось платить, и, вернувшись домой из клуба, от нечего делать и чтобы куда-нибудь деть свою злость на проигрыш, вспомнил, что у него есть газета, что в этой газете, благо он редактор-издатель, можно писать все, что угодно, и, взяв перо в руку, начал громить и позорить Черняева, благо в этот день пришли самые печальные известия с театра войны.
И вот статья эта появилась в «Биржевых ведомостях»...
И отчего ей не появиться? Одной гадостью больше или меньше на том славном поле – поле битвы, где о цене русской крови и о значении ее для славянского дела рассуждают, как о товаре...
И отчего ей не появиться? Одною клеветой на честного человека больше в том мире грязи, лжи и мерзостей, который мы должны называть периодическою печатью!
Остается в утешение надежда, что общество порядочных людей, на долю которых выпадает печальный жребий прикасаться глазами к таким статьям, отворачивается от них с омерзением...»
Славя подвиги добровольцев, князь с ужасом следил за дипломатическими кульбитами «государственных нигилистов» (термин Ивана Аксакова), обнувлявших русские жертвы и русские победы. Берлинским конгрессом 1878 года были явлены все механизмы, все методы, которые в дальнейшем использовались против России. Дав ей втянуться в войну и питая смуту в ней самой, намерения свои «международное сообщество» недвусмысленно выразило устами Англии и Австрии еще до окончания кампании. Россия, согласно оным, должна была подчинить себя, безусловно, Англии и Австрии относительно условий мира с Турцией и вне зависимости от итогов войны принять условия, которые постановят эти две державы. Российская дипломатия, переставшая быть русской, данное наглое требование не только стерпела, но и приняла вполне благосклонно. «Итак, - писал по этому поводу князь Мещерский, - еще раз наступает страшная и критическая минута для истории России – быть относительно своей чести, достоинства своего Государя и своей задачи в полной зависимости от самых непримиримых ее врагов.
Итак, еще раз дипломатия после позорного своего фиаско хочет вмешаться в решение Восточного вопроса и обратить потоки русской крови на поле битвы в шутку и забаву…
…В этих словах ничего нет, увы, преувеличенного. Уже один тот ужасный факт, что после ноты лондонского кабинета петербургскому, оскорбившей дерзостью и насмешкой не только Русского Государя и его народ, но даже вековые традиции европейской дипломатии, дипломаты наши за границей не только не почувствовали этой пощечины своему государству, но настойчиво требуют униженных и заискивающих вымаливаний милости у того же английского кабинета для Русского царя и Русского государства, показывает, до какого низкого и безнародного нравственного уровня может дойти дипломатия, когда ею руководят не чувства народной чести, а какое-то рабское пресмыкание перед Европой!»
Мещерский был убежден, что Государь не допустит подобного поругания Русского имени, и «козни» предателей-дипломатов не возымеют успеха. Но действительность не оправдала веры Владимира Петровича, и горчайшим для нас апофеозом Балканской войны стал пресловутый Берлинский конгресс, на котором «союзники», чьим оружием сражались с нами турки, делили нашу победу так, точно нас, России, не существовало вовсе.
Этот горький урок мало кем тогда был оценен вполне. Владимир Петрович был одним из таких дальнозорких людей, поэтому в дальнейшем выступал категорически против и Японской кампании в Первой мировой, предвидя в котле очередной большой войны катастрофу для России.
Накануне Первой мировой князь убеждал Николая II во что бы то ни стало предотвратить столкновение с Берлином. По воспоминаниям его сотрудника И.И. Колышко, «в эпоху 13-го и 14-го годов усилия кн. Мещерского были направлены к примирению Николая II с Вильгельмом II. С этой целью он устроил военным агентом в Берлине своего племянника ген. Шебеко, служившего делу сближения... Кн. Мещерскому удалось склонить царя принять приглашение кайзера на свадьбу его сестры. Перед отъездом царь пишет союзнику: "Еду в Берлин поработать для счастья России. По возвращении приму тебя и расскажу подробно". Берлинским свиданием царь остался очень доволен. Мещерский торжествовал, Сазонов будировал. А события надвигались. Шовинистическая группа (Сазонов, Сухомлинов, Гучков, вел. кн. Николай Николаевич и друг.) не дремала. В Гос. Думу были внесены чрезвычайные военные кредиты. В июле 1914 г. кн. Мещерский, уже тяжко больной, едет в Петергоф и умоляет царя "ослабить военное напряжение". Царь даёт "честное слово", что войны не будет. Обессиленный нервным напряжением ментор схватывает воспаление лёгких и умирает...»
Владимир Петрович умер в Царском Селе 10 июля 1914 г., аккурат в день предъявления Австро-Венгрией ультиматума Сербии... Бог избавил его от созерцания исполнения своих самых черных предвидений. В некрологах в те дни писали о нем, как о «яром реакционере», который «не десять, не двадцать, не тридцать лет, а целые полвека имел "своеобразную смелость" стоять одиноко, имея против себя всю Россию»…
Пожалуй, при всей оклеветанности русской истории и её выдающихся деятелей, мало сыщется людей, которые пользовались бы такой ненавистью, которых чернили бы с такой яростью, как ближайший с детских лет друг императора Александра Третьего, внук Н.М. Карамзина, князь В.П. Мещерский…
«Ярый реакционер» родился в Петербурге 26 января 1839 г. Окончил Императорское училище правоведения. Ввиду знатности рода и высоты положения с малых лет был близок к царской семье, был другом старших сыновей Александра Второго – Николая и Александра. Идеалом же для молодого человека был августейший дет царевичей – Император Николай Первый. «...Николаевщина, - писал он, - будучи олицетворением мысли, воли и власти, – твердых и ясных, с одной стороны держала в порядке и приневоливала к порядку, а с другой стороны рождала всегда твердые преграды и препятствия своеволию, своемыслию, и вызывала, следовательно, всякий ум к подчинению с одной стороны, и к борьбе с препятствиями – с другой стороны. Вот что было отличительной чертой николаевской эпохи и главной причиной, почему в атмосфере, где чуялась власть и где проявления власти иногда бывали даже резкими или неприятными, могли рождаться и развиваться здоровые и гениальные личности... Почва была твердая, и путь хождения по ней был нелегок; приходилось считаться с властью и видеться с препятствиями, от нее исходившими; а кто же не знает, что только тогда личность человека может развиваться и совершенствоваться, когда ей приходится бороться и иметь дело с препятствиями в атмосфере, где все стихии, однако, в порядке. И вот почему я так благоговею перед николаевской эпохой и так искренно желал бы ее воскрешения. Она бы дала нам людей, а эти люди дали бы нашей родине любовь к ней, заботу о ней и труд для нее, – три вещи, которые, безусловно, отсутствуют в настоящее время в новых поколениях после николаевской эпохи».
Службу Мещерский начал под началом главы МВД П.А. Валуева в качестве чиновники особых поручений. В этой должности ему привелось часто путешествовать по различным уголкам России. Он побывал в Каргополе и Архангельске, организовывал народное ополчение в Смоленске, обследовал крестьянские учреждения в Юго-Западном крае… Побывал князь и в заграничной командировке – на стажировке в британском Скотланд-Ярде. В 1867-1869 гг. по заданию своего ведомства князь совершил несколько путешествий по европейской части России с целью, «избегая всякого официального вмешательства в дело, осмотреть в подробностях нынешнее состояние крестьянских учреждений и нераздельно от них крестьянского быта вообще». Обо всем виденном Владимир Петрович направлял подробные отчеты Цесаревичу Александру Александровичу, стараясь знакомить будущего Государя с подробностями провинциальной жизни, её нуждами. Находил князь в этих поездках и толковых администраторов, которым составлял протекцию. Среди них был, к примеру П.Н. Дурново. Мещерский справедливо полагал, что в отношении русской провинции он является серьезным специалистом: «В чём не сведущ, в то не суюсь; но в вопросах провинциального быта, без малейшего самомнения, скажу, что знаю дело это хорошо, и никто меня не собьёт с толку: не даром 8 лет в молодости изъездил 18 губерний».
Убежденный консерватор, Владимир Петрович не принимал либеральных реформ Царя-Освободителя, видя в них подлинное расстройство русской жизни, нравов и мировоззрения. «Никто не верит, а все говорят: да, в реформах спасенье; не верят, а говорят все-таки, и говорят потому, что лгут, а лгут потому, что нужно лгать, а нужно лгать потому, что изолгались уже совсем, назад идти нельзя, от правды ушли уже слишком далеко... И давай лгать... А что от этого вранья все усиливается сумбур и хаос мысли, усугубляется нравственное растление, сбивается с толку молодое поколение, и общественная деятельность в России страшно терпит от расшатанных и людей, и основ, – какое дело лгущим руководителям общества... Вот это-то и составляет серьезную сторону нынешней умственной жизни петербургской России», - указывал князь.
Видя в либерализме и нигилизме пагубу Отечеству, он заявлял о том прямо, не страшась навлечь недовольство сильных мира сего и даже самого Государя: «Никто не станет отрицать, разве нарочно, что при определении «либеральное» рисуется нечто совершенно определенное. Болезнь эта имеет степени. Есть либерализм острый и либерализм тихий; болезнь распространяется вследствие усиленного сидения в кружках и кабинетах, отсутствия свежего воздуха, полного незнания России, петербургского геморроя и т.п. причин. Болезнь усложняется польско-жидовским катаром, развивающимся у иных от потребления кагальных субсидий. Острый оборот болезнь принимает, когда переходит на жидов, которые по своему юркому характеру тотчас из либерализма устраивают гешефт, делают рекламу и подписку... Руководительство же тихим либерализмом принял на себя один из шаблоннейших и бесцветнейших журналов в Европе это «Вестник Европы», который как пустотелый кирпич падает неизбежно 1-го числа каждого месяца на голову подписчикам и которого рецепты унылы и шаблонны, как рецепты какой-нибудь поваренной книжки «подарка молодым хозяйкам»».
Владимир Петрович предупреждал о том, как либерализм растлевает русский народ, лишая его самой основы его – национальной идентичности: «Русский народ – здравый, умный, со своей православной и политической верой, воспринятыми духовным инстинктом в душе твердо и непоколебимо, предстал перед петербургским интеллигентом всех положений отвратительным уродом, за переделку которого надо было взяться немедленно.
Но так как мнения, что этот народ – урод, было недостаточно для обеспечения себе успеха в распространении нигилизма при обессилении и оцепенении Русского народа, то надо было кроме образа его уродливости придумать и другой образ, более способный вызвать необходимость к парализовыванию Русского народа.
Способ этот не замедлил явиться. Русский народ, русскую народность в этом первобытном, девственном виде поспешили представить в образе пугала и существа крайне опасного для каких-то государственных условий самосохранения.
Таким образом, поспешная работа к проституированию Русского народа – в руку нигилизму – посредством торопливого и кое-как вводимого народного образования, исключительно реального, закипела в Петербурге под влиянием двух представлений: представления об уродливости Русского народа и представления об опасности от русской народности».
Вину за такое расшатывание устоев и подрыв народного духа Мещерский возлагал не только на «либеральную оппозицию», но в первую очередь на либеральную бюрократию, в целом на правящий и просвещенный класс, символом которого стал для князя Петербург, из которого он жаждал перенести столицу в патриархальную Москву: «...преступник и святотат, преступник стольких лет, святотат вчерашнего дня, виновник стольких бед для России – это он, Петербург, петербургское общество, петербургская интеллигенция. Настоящий и главный нигилист это он, сто тысяч раз преступнее и сто тысяч раз гнуснее всех казненных и судимых преступников, ибо те приняли и примут в ожидании Божьего суда казнь человеческого суда, а мы, настоящие и главные преступники, мы, носители имени образованного общества, учителей народа, руководителей общественного мнения, мы воспитали из младенцев преступников, мы их подло пустили на поприще преступления, мы втихомолку им сочувствовали, пока это было безопасно, а когда стало опасно сочувствовать, когда наши ученики и дети совершили преступления, из ряда выходившие, мы спрятались, мы громко отреклись от них и воскликнули: вот, вот эти темные заговорщики, эти гнусные преступники, берите, казните их, мы преданные, мы верные слуги государству, вы видите, в какой мы приходим ужас, когда Засулич стреляла в петербургского градоначальника из мести за такого-то и суд ее оправдывал, вы видели, мы аплодировали и ей, и суду, ибо это было торжеством прогресса, но теперь, когда иное преступление сделано, нет, мы негодуем, вы видите, у нас пена у рта, берите, казните мерзавцев. Вот что мы говорили месяц назад, и говорили, очень хорошо сознавая, что настоящие преступники это мы, петербургское общество, десятки лет под именем прогресса вводящее нигилизм в плоть и кровь всей духовной жизни мыслящей России и воспитавшее целые поколения умственных бродяг, алчущих и жаждущих хотя бы капли духовной пищи, хотя бы атом истины и нравственности».
Не щадил Мещерский и правящий класс, отмечая, в частности, порочный обычай, который никуда не исчез и ныне: «На моей памяти постепенно расширялся и ныне дошел до феноменальных размеров обычай по увольнении чиновника с должности за непригодностью заботиться о помещении его на другую должность. Это один из обычаев нынешних нравов служебного мира. В силу другого обычая практикуется тоже странный прием: губернатор оказался негодным в Тамбовской, например, губернии, – его посылают в одну из так называемых завалящихся губерний, точно эта завалящаяся губерния должна быть за неведомые грехи наказана губернатором, оказавшимся в другой губернии непригодным, и сотни тысяч людей обрекаются быть жертвами этой губернаторской непригодности. Я понимаю, было время, когда эти приемы практиковались, но весьма редко, как относительно чиновников, так и относительно губернаторов. Во всяком случае, я помню время, когда признавалось немыслимым губернатора, который оказался или явно негодным, или подозрительным относительно принципов нравственности, перемещать в какую бы то ни было губернию. Теперь вот, сколько лет, как это практикуется, так сказать, принципиально, причем, заметить надо, обычай этот перешел и в ведомство Святейшего Синода, где тоже практикуется, как нечто уже установленное, система перевода епископа, оказавшегося негодным в одной епархии, в другую, тоже завалящуюся. Еще реже в прежнее время признавалось возможным не только всякого непригодного товарища министра, но всякого непригодного директора департамента, а иногда даже по протекции губернатора, от которого удалось отделаться, определять в Сенат сенатором. В то прежнее время это считалось оскорблением Сената. Теперь мы дошли до того, что другого исхода, чтобы отделаться от непригодного директора департамента, не принято признавать, как назначение его в сенаторы».
Ставя диагноз своему реформенному времени, князь-николаевец констатировал: «Люди в нашем обществе все более и более становились похожими на того потерявшегося в чаще леса человека, которому казалось, входя в лес, что он все шел по прямому направлению от того места, откуда вышел; идет, идет, оборачивается, – все тот же лес, все тот же свод неба видит он на горизонте; оборотившись, он думает, что идет прямо назад и придет к тому месту, откуда вошел; но он идет, идет и со страхом видит, что он заблудился, и действительно, он давно, почти со входа в лес, только потому, что чуть-чуть для обхода кустика свернул в сторону от прямой линии, сбился с дороги и бредет по направлению совершенно противоположному. То же самое случилось с обществом. Входя в новую жизнь прогресса как в дикий лес, без руководителя и без подготовки, оно думало, что пойдет прямо, но встретилось вдруг первое маленькое препятствие, оно свернуло в сторону и затем пошло уже блудить, блудить, и блуждает до сих пор. Смешно было бы, оставляя это общество в блуждающем состоянии, пытаться на него создавать руководящее сословие и предлагать ему такие общественные блага, которыми дорожить может только общество, крепко и прочно привязанное к своему дому. Надо, сколько мне кажется, прежде вывести общество из того мрака, в котором оно блуждает, а потом уже позаботиться о том, чтобы ему на пепелище его было хорошо и удобно в обстановке новых прав и обязанностей. Вывести нас из мрака может одно только – просвещение, но просвещение серьезное. Создать культурное сословие, выделенное из нынешнего общества в хаосе и без принципов, – значило бы новую причину хаоса прибавить к прежним. Мы и этот печальный опыт пережили, ибо не из нынешнего ли нашего культурного сословия мы отряжали сотни учителей для обучения в школах, и не более ли половины оказывалось или неспособными, или нигилистами. Наученные этим печальным опытом, мы ничего не должны ни ждать, ни требовать от нашего современного общества. Все наше спасение в будущем, в плодах от нынешнего поворота школы на здравую и прямую дорогу».
Владимира Петровича неоднократно ложно обвиняли во враждебности просвещению и народному образованию. Напротив, Мещерский считал необходимым оное, но только просвещение «не наносное» (Гоголь), а настоящее, воспитывающее сознательных граждан и русских православных людей, верноподданных своего монарха. Зная положение провинции, князь полагал необходимым рассредоточить по разным областям университеты, дабы очаги просвещения охватывали всю России, а не только мегаполисы. Об образовании же писал он следующее: «Дайте России образовывать своих детей на свободе, т. е. всеми средствами, которые она имеет, не стесняйте рамок и программ училищ внутри России, расширьте круг участия родителей и общества в деле общественного воспитания, приблизьте училища к местным маленьким пунктам населения, будьте неумолимо тверды в отстаивании основ воспитания, религии, нравственности и народности и, наоборот, либеральны в деле программ и урочных часов, и нигилисты исчезнут. Нигилисты – это исчадие того мира, где общество не разделяет обязанность в деле воспитания своих детей с правительством, и где последнее оказывается бессильным исполнять не принадлежащую ему роль родителей и общества. Тогда протестов против ложного духа той литературы, которая умалчивает об основах нашего народного воспитания, а требует общечеловеческого, не зная даже того, что его вовсе нет, – будет не три, а тридцать три, триста три, три тысячи три, и вся эта литературная педагогика, начинавшаяся вчера с Бюхнера, а сегодня с Дарвина, исчезнет с лица нашей земли как ложная, надутая, бессодержательная и России чуждая. Тогда исчезнет путаница понятий, и вопрос о воспитании в России будет ясен, как Божий день. Тогда мы друг друга узнаем, и каждому будет воздано свое. Тогда тот, кто любит молодежь русскую честно и правдиво, не будет подвергаться опасности быть названным ее врагом, а те, которые, для своих личных выгод эксплуатируют в тысячах видах эту бедную молодежь, чтобы покупать себе дешевую популярность, не будут, как теперь, провозглашаемы друзьями человечества, представителями прогресса и защитниками молодого поколения».
Что, однако, мог противопоставить пусть и высокопоставленный князь нарастающему либерально-нигилистическому безумию? Борьбу за русское мировоззрение. Идеологическую альтернативу, выраженную печатным словом. И, вот, отрекшись придворной карьеры, Мещерский избирает ремесло журналиста. «Я думаю, - вспоминал он, - что, когда я умру, даже мои враги должны будут вменить мне в патриотическую заслугу тот момент моей жизни, когда я пренебрег всеми благами и прелестями мира сего и, вместо улыбавшейся мне тогда более, чем кому-либо из сверстников, карьеры служебной, предпочел не только неблагодарный, но тернистый, даже страдальческий путь, и предпочел сознательно и хладнокровно. В тоне, которым государь (Александр II) спросил: „Ты идешь в писаки?“ — я услышал не только отсутствие чего-либо похожего на поощрение, но и отголосок насмешливого пренебрежения и, во всяком случае, полного признания ненужности того дела, которому я решился посвятить мою жизнь. Я сознавал, что вступал на путь, который, по сложившимся о нем на верхах понятиям, считался чем-то непризнанным, чем-то неопрятным и к моему положению неподходящим. При дворе держалось предубеждение против всех, кто пишет, и, во всяком случае, между моим признанием, что, вступая в журналистику с охранительными боевыми задачами, я считаю себя одинаковым слугой моего государя, как любой служащий и делающий карьеру в департаменте, и тем отношением к печати, какое имелось при дворе, была целая бездна».
Князь П.А. Вяземский, сочувствовавший намерениям Владимира Петровича, заметил, что он начнет свою карьеру публициста «прогулкой сквозь строй». Тютчев предупредил, что ему простят все, но не простят, что он — князь Мещерский. А, вот, Цесаревич Александр Александрович дружески напутствовал товарища: «Если решил стать журналистом по убеждению, дерзай».
И Владимир Петрович дерзнул, основав газету «Гражданин». Её главным редактором согласился стать Ф.М. Достоевский, публиковавший приложением к изданию свой знаменитый «Дневник», столь во многом перекликавшийся с мыслями Мещерского. Авторами нового издания стали Н.С.Лесков, А.Ф.Писемский, Ф.И.Тютчев, А.Н.Апухтин, А.К.Толстой, А.Н.Майков, М.П.Погодин, Я.П.Полонский, Н.Н.Страхов и др.
Имя самого князя в газете сперва не указывалось. Свои первые материалы он публиковал под псевдонимом. Уже первая статья «Вперед или назад» вызвала настоящий скандал. «В реформах основных нужно поставить точку. Ибо нужна пауза. Пауза для того, чтобы дать жизнь и сложиться, дать возможность народному образованию вырастить людей не колеблющихся, не сомневающихся…», - прямо писал автор. С той поры за Мещерским закрепилось прозвище «Князь Точка».
В годы правления Александра Третьего «Гражданин» имел всемерную поддержку, и чаяния, которые обсуждали с юных лет будущий Государь и его ближайший товарищ, воплощались в жизнь. Увы, этому периоду русского возрождения, помноженному на мир, столь необходимый для развития России, было отведено лишь 13 лет. Когда Императора не стало, осиротевший Мещерский писал в некрологе о нем: «Он был велик не громкими и славными делами, он был велик духом своего царствования, духом своего служения России, проникавшим постепенно не только во все пути и тропинки духовной жизни государства как целебное, успокаивающее врачевание, но шедшее дальше, за пределы России, как волшебный двигатель и миролюбия, и умиротворения, и сила этого духа была так велика, что уже после первых годов царствования Александра III вся Европа с Бисмарком, знавшим толк в вопросе о величии во главе, сознавала, что Россия растет государственной мощью, отражая в себе рост своего монарха».
Владимир Петрович пробовал себя в роли наставника молодого Государя, но, к сожалению, не слишком преуспел в этом. Видя очередное нарастание революционных брожений по образцу реформенной поры, он пророчески предупреждал о гибельности сокрушения самодержавия: «Допустим самое невероятное: победу революционеров, - что же дальше будет, какие результаты, какая у них цель впереди?.. Ну, временное правительство учредят, ну, а потом? Потом, разумеется, прежде всего, хапнут деньги в банке и в казначействе. А потом? Потом... потом... Ну на день, на два хватит его, а потом? Потом разнесут. Потом другое временное правительство, опять разнесут...»
Обращаясь к рабочим, прозорливый князь указывал, что они-то, «гегемоны», и окажутся у разбитого корыта, если их мнимые защитники захватят власть: «Допустим, что вы победите солдат русского Царя, как вы думаете, вам лучше будет? Ведь подумайте: с чего ваши благодетели начинают? С того, что вас признают годными только как пушечное мясо; ну, а когда они вашими трупами добьются власти, знаете, что вас ждёт: вы пикнуть не посмеете, а от голодной смерти вам не уйти, ибо они, ваши покровители, своих денег вам не дадут, а фабрик и заводов не будет, и всем, у кого не будет земли, придётся умирать с голоду...»
Для Мещерского было совершенно очевидно, что провозглашение конституции станет началом распада Российской империи: «С первым днём конституции в гниющей интеллигенции начнётся первый час республики, а с республикою начнётся распадение России на части...» Именно поэтому князь выступал категорически против организации Государственной Думы. События 1905 г. он оценил, как вырвавшийся на улицу «сумасшедший дом», и настаивал на необходимости введения военной диктатуры.
В 1907 г. Владимир Петрович написал Государю следующее обращение, заклиная его памятью Николая Первого: «Два года назад пред изданием Манифеста 17 октября была мыслима иллюзия, что конституционные западноевропейские формы управления могли помочь восстановлению порядка и обузданию революционного движения. Но сегодня, после опыта первых двух Дум, после грубо-бестактного поведения третьей Думы, доказавшей что её октябристы те же кадеты, после неоднократных красноречивых проявлений Россиею, то есть русским народом, что он не хочет никакой европейской конституции и даже к Думе равнодушен, допустить, что Вы снизойдёте на дерзновенный замысел шайки октябристов и признаете фактом упразднение Самодержавия, равнозначно было бы признанию третьей Думы революционным Учредительным Собранием, перед которым Вы капитулировали... …Не отдавайте многомиллионный русский народ шайке безрассудных конституционалистов».
О роспуске Думы настаивал князь и перед Столыпиным. Но и Царь, и премьер сочли, что сделанное однажды обратно поворачивать не следует, и надо работать в новых реалиях, ища общий язык с «народным представительством».
Владимир Петрович продолжал работать до последнего дня. Мало кто знает, что он был известен не только как блестящий публицист, но и как автор весьма популярных сатирические романов из великосветской жизни, выходивших под инициалами «К. В. М.». «Женщины из петербургского большого света», «Один из наших Бисмарков», «Лорд Апостол в петербургском большом свете», «Хочу быть русской», «Тайны современного Петербурга», «Ужасная женщина», «Реалисты большого света», «Князь Нони», «Граф Обезьянинов», «Ужасная ночь» и др. – все это наследие князя Мещерского.
Владимир Петровичу не удалось добиться торжества своих идей, и последние годы он с горечью видел, что Россия вновь движется по тому самому опасному пути, от которого так стремился он уберечь её, что сбываются его мрачные прогнозы. В чем черпал веру, чем жил в закатные годы этот мудрейший человек своего времени? Об этом говорил он сам в одной из бесед с заглянувшим к нему гостем: «Жить, с благодарностью к Богу могу сказать, я не устал, а не устал, вероятно, потому, что интересуюсь жизнью больше, чем самим собою. Только теперь я понимаю, что это великий дар Божий — интересоваться жизнью и людьми больше, чем собою. Ведь как-никак, а человек разочаровывается, устает, хилеет всего более от своих неудач, от своих разочарований, от маленьких и больших уловок судьбы. А я больше интересовался жизнью и людьми и, благодаря этому, хотя я и очень много получил не только уловок, но и ударов от судьбы, на ваш вопрос совсем искренно могу ответить: я не устал жить, потому что нет дня, чтобы меня не захватывал за живое какой-нибудь жизненный интерес, и этим я объясняю, что между моими „Дневниками“ могут попадаться именно „молодые“, потому что у меня орган, воспринимающий впечатления от жизни, иногда — я сам это с удивлением замечаю, — совсем одинаково реагирует, как бывало в молодые годы, по отношению и к вопросам жизни, и к бесконечному разнообразию людских нужд.
Жить, как я вам сказал, благодаря Бога, я не устал, но зато, откровенно скажу, уши устали слушать и глаза устали глядеть.
Вы спросите, что я сейчас хочу сказать. А хочу я сказать вот что. С самых юных лет для меня одним из больших удовольствий было слушать речь людей, всегда живую, всегда вдохновленную правдивыми чувствами или идеалами, приходившимися по душе, речь, где слышалось образование, где слышалось сердце, где так часто слышался оригинальный ум. Для глаза тоже какое было удовольствие глядеть на умные глаза, на добрые глаза, на ярко горевшие жизнью глаза. Каким наслаждением было читать прекрасные творения талантов литературы! И хотя все эти впечатления слуха и глаза чуть ли не ежедневно менялись, но ни слух, ни зрение не уставали, получая от людей все больше и больше одобрения любить жизнь в людях и людей в жизни.
Потом пришла другая пора, не сразу, а постепенно. У людей стали исчезать взгляды тихие, светлые и спокойные, стало слабеть отражение вдохновения, и взамен все чаще стали встречаться бегающие глаза, лгущие глаза, мертвые взгляды; ежедневное чтение заставляло глаза утомляться от превращения культа таланта и красоты в ежедневное служение пошлости, в калечение всего, что из-под пера выливалось ободряющего, облагораживающего, возвышающего; все более и более люди в печати и люди в жизни напоминали блох, прыгающих только чтобы кусать и кусать, и как слух утомлялся от слушания почти исключительно отзвуков разрушаемой семьи, повергаемых идеалов, вражды, заменяющей прежнюю любовь, так глаза утомлялись от отражения тех же печальных духовных явлений в печати, от гляденья на глаза, говорившие, что прежний брат и прежний ближний стали чужими… И, поверите ли, приходили и приходят минуты, когда от всего, что читают мои глаза в печати и в людских взглядах, бывает мыслима гипотеза, что, не будь строгих наказаний, люди стали бы ненавидеть и уничтожать друг друга как препятствие к достижению всякого вида карьеры.
С каждым годом ценнее становится, во-первых, чудный мир пережитого среди людей, вдохновлявших любить жизнь; во-вторых, чем усерднее ищешь в толпе уцелевшие души хороших людей, тем интереснее борьба идеалов с пошлостью, тем более энергии для этой борьбы, и как ни малы плоды этой борьбы, она все же ободряет жить, — и я не устаю жить».
РУССКАЯ СТРАТЕГИЯ |
