...Ещё одной постановкой с трудной судьбой стала инсценировка повести Владимира Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы», которым Товстоногов решился отметить 30-летие Победы в Великой Отечественной войне. Повесть эту прочла в журнале «Наш современник» Дина Шварц. «Какая боль! Какая совесть!» - была первая восхищенная мысль завлита. Георгий Александрович разделил впечатление ближайшей соратницы и предложил писателю сделать инсценировку своего произведения. Однако, Владимир Федорович никогда не занимался драматургией и честно сказал режиссеру, что не может взяться за такую задачу, предложив ему самому переделать повесть в пьесу:
- Делайте сами. Мне очень лестно, что вы так увлечены, но должен вас предупредить – это вероятнее всего не разрешат. Я удивлен, что удалось напечатать.
Предупреждение было обоснованным. Намеченная к юбилею Победы постановка была не столько о войне, сколько о горькой и голодной жизни колхозной деревни в 1944 г. Это было одно из первых произведений отечественной литературы, достаточно правдиво показывающая то бедственное положение, в котором жила советская деревня, до чего довели её большевистские эксперименты, сталинская коллективизация, нескончаемые поборы… Товстоногов и Шварц не могли не понимать риска, но все же взялись за дело, придумав для пущей сценичности даже новое действующее лицо, которого не было у Тендрякова. Этим лицом стал вобравший в себя черты биографии автора Евгений Тулупов старший, оглядывающийся с высоты прожитых лет на себя молодого – комсомольского вожака Женьку Тулупова. Владимир Федорович нововведение оценил:
- Вы подняли мою повесть на новую ступень!
«Для нас это было не просто комплиментом, а поводом приобщить автора к работе над инсценировкой, в которой он раньше участия не принимал, - вспоминала Шварц. - Мы попросили его прописать диалоги двух Тулуповых, младшего и старшего. Он охотно согласился и написал лаконичные, замечательные диалоги».
Работа продолжалась с большим энтузиазмом, с выдумками и всевозможными находками. Музыку к спектаклю писал выдающийся русский композитор Валерий Гаврилин, знаток народных песен, плачей и иного фольклора. Привлечены к делу были и четвероногие «артисты».
Олег Борисов, исполнявший в спектакле одну из главных ролей, Кистерева, вспоминал: «Товстоногов придумал замечательно: в «Мешках» должны быть живые собаки. У Тендрякова в повести постоянно о них говорится. Они всякий раз, когда чуят беду, когда плохо их хозяину Кистереву, начинают завывать: «...то вперебой, переливисто, истошно тенористо, с подвизгиванием, то трубно, рвущимися басами...» Товстоногов настаивал, чтобы мы с Давидом Либуркиным (второй режиссер, - прим.) поехали на живодерню: «Видите ли, Олег... это как «Птицы» Хичкока. Вы видели в Доме кино? Как они крыльями машут над городом!.. Но там это проклятье, а в нашем случае собаки – совесть народа... И укусить могут, как эти птицы. И в щеку лизнут, если человека уважают... Нет, чем больше я об этом думаю, тем гениальней я нахожу эту идею!»
Видимо, он немного остыл, когда задумался, как это реально сделать. Если сначала речь шла о стае («Что нам стоит в этом любимом народом театре завести стаю собак!»), то потом все таки остановился только на двух: «Олег, нам нужны не откормленные, не респектабельные, а чахлые, которые в блокаду могли человека сожрать!»
Две чахлые собаки – такое задание получил Либуркин. Было ясно, что на живодерню поеду и я, так как я этих собак должен был к себе приручать.
На живодерне нас встретил молодой парень с удавкой. Попросил не обращать на нее внимания, потому что «это не удавка, а бросковый металлоаркан», как пояснил он. Вроде как она перешла к нему от предыдущего инструктора. «Настоящий был садист», – добавляет этот, молодой. Я его почти не слышу, потому что лай и скулеж – душераздирающий. Они ведь все чувствуют – кому дня три осталось, кому десять, но не больше. Им сделают укол, и они уснут…
…Морды высовывались сквозь прутья, а у одного пса – рыжего – были удивительные, полные любви глаза! Он сначала поприветствовал меня поднятием лапы: салют тебе! – и лизнул руку.
У этого инструктора работала «спидола». Оттуда хрипела бетховенская «тема судьбы». Меня в одну секунду оторопь проняла – мне показалось, что у них у всех человеческие глаза – не только у того рыжего. Значит, это такое наказание. В этой жизни человек совершает преступления, а в следующей – вот так за них расплачивается. И тебе придет очередь расплачиваться, и Либуркину, и этому инструктору…
…Инструктор вывел овчарку – ухоженную, с палевой холкой, уши стояли по всем правилам породы. В сердце кольнуло: такого пса грех не спасти от мыла. Инструктор погладил его против шерсти (так, оказывается, нужно их гладить) и произнес: «У богатеньких хозяев на постели валялся... Потерялся, видать...» Либуркин сохранял ледяное спокойствие: «Такой овчарки во время войны в Нижней Ечме быть не могло. Голод!» Овчарку увели, и я еще раз посмотрел на того рыжего «человечка». Породы не определить: наверное, отец был колли, а мать – какая нибудь дворняжка. Я сунул ему колбасу, которую принес с собой, а он... не взял. Тут еще встал на задние лапы черненький малыш, вот этот уж – совершенный дворняга, и стал сучить передними лапами. Взгляд прямой, как будто на мне застыл... Так их судьба и решилась – мы отобрали этих двоих.
Я подумал, что один будет Ваня, другой – Вася. Будущий Ваня – тот, который рыжий, – на новое имя откликнулся сразу… …А тот, которого я хотел сделать Васей, не отзывался. Упорно. Поэтому остался Малышом…
…По дороге в театр Либуркин стал допытываться: почему Иван? почему человеческое имя? Перебрал в БДТ всех Иванов, кто бы мог обидеться. Но Иванов в БДТ оказалось немного, да и я для себя уже решил; я сам – сын Ивана, и мне не обидно. Иван, Родства Не Помнящий, – это будет его полное имя».
Собак после карантина поселили в специальном вольере во дворе БДТ. На вольере повесили табличку: «Никому, кроме Борисова и Хильтовой, собак не кормить». Эта надпись рассмешила довольного Товстоногова.
- Это правда, Олег, что вы каждый день встаете в шесть утра, чтобы их кормить? И что, кормите три раза в день? – спросил он Борисова.
- Кормлю и выгуливаю, – ответил актер. – Деньги театр выделил, по рублю в день на собаку.
– Хм... неплохие деньги...
Вскоре однако четвероногие «артисты» стали действовать режиссеру на нервы. Когда однажды Ваня зачесался, виляя хвостом, Георгий Александрович с раздражением напустился на Борисова:
- Почему он виляет? И что – у него блохи? Олег, вы мне можете сказать, почему у него блохи?
- Это он вас поприветствовал, Георгий Александрович!
- Олег, нам не нужен такой натурализм, такая... каудальность!
Последнего слова никто из присутствующих не понял и, довольный этим обстоятельством режиссер, уже миролюбиво пояснил:
- Я забыл вам сказать, что это слово произошло от латинского «хвост». Я имел в виду, что нам не стоит зависеть от хвоста собаки!
Следующий «собачий скандал» произошел на первой общей репетиции. Малыш неожиданно заскулил, и «хозяин» вновь получил нагоняй от Георгия Александровича:
- Уберите собаку!
- Как же ее убрать, если сейчас ее выход?
- Если он не замолчит, мы этих собак вообще уберем – к чертовой матери! Они не понимают хорошего обращения!
Борисов бросился к все пронзительнее скулившему псу, ударил по морде и, встряхнув изо всех сил, крикнул:
- Если ты сейчас же не прекратишь выть, то тебя отправят обратно на живодерню! Ты понимаешь, засранец ты эдакий, он все может, ведь он здесь главный – не я! Из тебя сделают котлету!
Собаки, как известно, все понимают. Испуганный Малыш затих. После репетиции Борисов просил у него прощения, а Товстоногов, слышавший «успокоительные» угрозы с котлетной перспективой, довольно похвалил:
- Мне очень понравился ваш монолог, Олег! Это талантливо! И главное, мотивировки верные.
Когда над пьесой нависла угроза запрета, о чем было заявлено по просмотре ее реперткомом, подавленный Георгий Александрович устало спустился во двор вдохнуть освежающего воздуха после духоты изматывающих прений. Облаченный в белые брюки и куртку, он мрачно стоял посреди двора, погруженный в свои мысли. Чувствуя настроение человека, к нему подбежал пес. Тот самый Малыш. Грязными лапами встал на белоснежную куртку, желая утешить. Товстоногов не обратил внимания на добавившийся на его одежду «узор» и лишь отозвался, потрепав пса по холке:
- Да-да, у нас неприятности…
Запрета, однако, не последовало, и репетиции продолжались. «Хорошо прошел прогон «Трех мешков». Хорошо – не то слово. Ванюшка сорвал аплодисменты в своей сольной сцене, - записывал в дневнике Борисов. - Когда все собираются в Кисловский сельсовет, я кричу ему: «Ваня, на совещание!» Как будто человеку. И из за кулис выбегает радостный «помесь лайки с колли» и несется ко мне через всю сцену. Я волнуюсь, потому что он в первый раз видит полный зал зрителей. Когда бежит, бросает небрежный взгляд в их сторону (небрежный – так просил хозяин).
В следующей сцене заслуживает поощрения провинившийся накануне Малыш. Мы едем в кузове грузовика, они уже привязаны. Ванька беззвучно дышит, чтобы не помешать нашему общению с Демичем. Малыш сначала облизывает меня, а потом, когда я говорю Юре: «Вы считаете, что все человечество глупо?» – лижет его в губы. Собачья импровизация!
ГА. был очень доволен и уже в антракте пожал обоим лапы – и Ваньке, и Малышу: «Нельзя ли это как нибудь закрепить, молодые люди?» И шикарным жестом достал из кармана два куска колбасы».
Завершая собачью тему, стоит заметить, что «Ивана, родства не помнящего» Олег Иванович в итоге забрал домой. Когда пса не стало, актер посвятил ему в дневнике трогательную запись: «Вчера умер самый близкий друг. Мы с ним уже тринадцать лет. В общем, я в жизни везучий – меня окружают верные люди. И вот один из них ушел.
Алла провела с ним всю последнюю неделю на Каширке – там для собак есть специальные боксы... Мне сообщили уже после спектакля – как раз тогда, когда Горбачев смотрел «Серебряную свадьбу». Перед спектаклем в гримуборную прибежал мокрый Ефремов, чего раньше никогда не случалось: «Может, стоит это место – насчет курева – помягче, еще ведь не ясно, как он к этому отнесется?» Сделаем помягче. А перед глазами – Ванька. Уже было ясно, что не вытянет... И сердечко, и диабет. Оказывается, и у собак диабет бывает. После спектакля поехали на Каширку и погрузили его отяжелевшее тельце в машину... Сегодня перевезли на дачу. Дома еще нет, только земля – обледенелая. Лева вырыл яму около забора. Ванька первый тут поселился – наперед нас».
Надо сказать, что такой знаток деревни, как писатель Фёдор Абрамов, «животный компонент» спектакля не оценил, заметив, что в деревне военной поры никаких собак быть не могло: их давно съели. Очень напоминает критику Варламом Шаламовым кошки, «закравшейся» на страницы солженицынского «Одного дня Ивана Денисовича»: «Какая кошка в лагерях! Ее бы давно съели!»
А, вот, партийное начальство и соцреалистическая критика, как и подобает, была возмущена «клеветой на советский строй». Не «клеветой» в их интерпретации были лишь «Кубанские казаки», «Кавалер золотой звезды» и прочие колхозно-совхозные комедии-мелодрамы с бодрыми песнями и счастливыми улыбками, нескончаемым конвейером уже десятилетия выходившие на советские экраны. И вдруг вместо этих картин счастья и изобилия, голодная деревня, которую понуждают отдать государству последние три мешка сорной пшеницы, лишая её не только остатков пищи, но сырья для будущего сева. И разворачивающийся конфликт – не за первенство в производстве, а за то, что же делать: скрыть от государства последний резерв и тем спасти колхозных вдов и сирот от голодной смерти, или же выполнить очередную безумную разнарядку. Председатель колхоза, однорукий инвалид-фронтовик Кистерев принимает решение в пользу людей, и начинается разбирательство с участием партийного начальства.
Центральная сцена спектакля: спор о том, привлекать ли к ответственности сокрывшего от государства мешки сорной пшеницы председателя. Надо ли говорить, что в стране, где мать голодных детей или же ребенок получали реальные лагерные сроки за поднятые на поле несколько колосков, в результате чего после войны резко возросло женское «население» ГУЛАГа, сокрытие трех мешков пшеницы да ещё уполномоченным лицом могло повлечь за собой и высшую меру. В финале сцены главный враг Кистерева Божеумов (его играл Вадим Медведев) бросает:
- Поговорили. Выяснили. Теперь все ясно.
И тогда молчавший всю сцену Кистерев после долгой паузы отвечает:
- Не все ясно! Не ясно мне, Божеумов, кто вы?
«Давид Либуркин говорит о двух полюсах, об экстремизме добра и зла, - вспоминал Борисов. - Вот они напротив друг друга: Кистерев и Божеумов... Мне не совсем понятно, что такое экстремизм добра. Давид напоминает сцену со Стржельчиком и Демичем из 1 го акта. Там у меня монолог, который так заканчивается: «Хоть сию минуту умру, лишь бы люди после меня улыбаться стали. Но, видать, дешев я, даже своей смертью не куплю улыбок». Мысль, близкая Достоевскому. «А ежели вдруг твоей то одной смерти для добычи недостанет, как бы тогда других заставлять не потянуло», – мрачно добавляет Стржельчик. Если так, то это и вправду похоже на экстремизм.
А если сформулировать проще, понятней, то эта мысль – за добро надо платить. И Кистерев платит. И, мне кажется, каждый из нас в жизни за добро платит.
Мне всегда интересен предел, крайняя точка человеческих возможностей. А если предела не существует? Носители экстремизма, убежден Либуркин, всегда ищут этот предел. А за пределом – беспредел, бесконечность?..
…В конце сцены с Медведевым я должен показать свой предел. Только как? Заорать, в конвульсиях задергаться? Неожиданно подсказывает Либуркин: «Убей его! Убей!» «Чем?» – сразу вырывается у меня…
…Тут же рождается импровизация: я срываю протез на руке (Кистерев – инвалид) и ломаю его крепление. На сцене раздается неприятный звук хрясть!! В зале кто то вскрикнул: им показалось, что я оторвал себе руку (!). Я чуть замахиваюсь протезом на Медведева, и, хотя расстояние между нами полсцены, он отреагировал на этот замах, как на удар. Закрыл лицо, закричал что то нечленораздельное. Испугался даже невозмутимый грибник Боря Рыжухин. Либуркин радостно кричит из зала: «Цель достигнута, Олег! Это и есть предел! Все эмоции должны кончиться, их физически больше не может быть. За этим – уже смерть!»»
Репертком требовал внести в постановку порядка 200 исправлений. Часть из них пришлось удовлетворить. Зинаида Шарко напрасно умоляла Товстоногова разрешить ей «исполнить» гаврилинский плач по уводимому арестанту. Начальству с избытком хватило и того, что тема репрессий вслед за темой голода оказалась выведена на сцену. А тут ещё странная баба с её отчаянно-пронзительными воплями-причитаниями, разрывающими душу… Эта маленькая роль колхозницы Маньки, сочиненная Георгием Александровичем специально для Шарко, была очень дорога актрисе, но, увы, она так и осталась сокращена на главный эпизод.
Ленинградская критика единодушно осудила спектакль. «Колыбель трех революций» проявила в этом такую монолитность, что писателю Даниилу Гранину свое отличное мнение пришлось публиковать в Москве. Гранин назвал постановку БДТ «спектаклем сильных страстей и нравственных столкновений». «Может быть, самое дорогое в этом спектакле то, что на протяжении трех действий неотрывно следишь, как в спорах, поступках, в любви, в признаниях формируется душа Женьки Тулупова, крепнет его убежденность, - отмечал писатель. - Он появляется перед нами, влюбленный в книжку Томмазо Кампанеллы “Город Солнца”. Он всем цитирует, читает эту великую утопию. Он хочет жить по ней… В конце, прощаясь с нами, он прощается и с этой книжкой. Она ему не нужна. Он понял, что утопия не раз мешала ему и обманывала. Жизнь требует иного, она мудрее придуманного будущего…
…Это все наши собственные воспоминания.
Есть минуты, когда сцена исчезает. Разглядываешь минувшее, и вдруг понимаешь глубинную связь с ним».

Елена Семенова