Стихотворение К.Р. «Сфинкс» органично продолжает предыдущие чувства и размышления поэта
СФИНКС
В знойной пустыне веками покоится сфинкс полногрудый,
Гордо главу приподняв и очей неподвижные взоры
В даль устремив безпредельную... Только песчаные груды
Всюду вокруг разостлалися в необозримом просторе...
- Кем ты воздвигнут, незыблемый страж раскаленной пустыни?
Кто твои мощные члены изваял рукой безыскусной?
Что за значение придал твоей он недвижной твердыне?
И отчего улыбаешься ты так загадочно-грустно?
Древнее ходит сказанье о том, как в Египет бежала
Божия Матерь с Младенцем Божественным из Палестины.
Был утомителен путь. С голубой вышины обливало
Знойное солнце лучами поверхность песчаной равнины.
Между гранитными лапами сфинкса Она приютилась;
Идол, своими объятьями тень расстилая над Нею,
Зной умерял нестерпимый. И вот незаметно спустилась
Тихая звездная ночь, безмятежно, спокойно синея.
Сладостным сном позабылася Мать у подножья кумира,
И на руках у Нея Искупитель покоился мира...
Сфинкс ощутил неземного Создания прикосновенье,
И улыбнулся он, тайну пытаясь постичь искупленья...
Не оттого ли, поведай, пустыни жилец одинокий,
Не оттого ли еще до сих пор отпечаток глубокий
Той неразгаданной тайны твои сохраняют черты,
И через много веков еще все улыбаешься ты?
Афины 9 января 1883
Не одна природная жара, как и холод, тяготят человека (вспомните пророка Пушкина, который влачился в «пустыне мрачной»), но тяготит душу каждого живущего губительные страсти, делающие нашу жизнь невыносимой. Вот и Христос пришел на землю освободить человека от мертвечины греха и спасения от власти тьмы и что же? Не успевает он родиться, как безжалостно перебиты 14 тысяч младенцев в Вифлееме, как Пресвятая Богородица вынуждена бежать с Богомладенцем подальше от иродов и каинов. Неживой, изваянный человеческими руками сфинкс от прикосновения Матери Божией и Спасителя улыбнулся… А что же мы?! Так и умрем, не познав Бога и Его Любви, останемся каменными и нечувственными идолами?!? Тогда грош нам цена – мы не люди, а хуже зверей, тех же безчувственных камней.
Есть другое замечательное стихотворение и тоже Романова, и тоже Князя - Владимира Палей на эту тему. И перед нами возникает зримая и слышимая перекличка двух поэтов!
ПОЭТ
(стоит перед Сфинксом)
/отрывок/
Я приходил к нему всесильным властелином,
Рабом закованным, задумчивым жрецом -
И вот я вновь стою пред грозным исполином
И, как и встарь, дрожу перед его лицом.
И думы в голове жужжат, как злые осы,
Назойливо гудят и жалят бледный ум,
И за вопросами все восстают вопросы,
К чему вся эта кровь? К чему весь этот шум?
К чему безумные тщеславные стремленья?
Откуда этот мир надежды и труда?
Откуда власть греха и сладость преступленья?
Ты, Сфинкс насмешливый, ответишь ли когда?..
В конце большого стихотворения поэт задумывается. Во мраке вырисовывается волшебный сад, полный цветов, зелени, танцующих пар, и голос прекрасный поет.
4 апреля 1883 года К.Р. пишет программное стихотворение, задающее тон всей его поэзии:
Я баловень судьбы… Уж с колыбели
Богатство, почести, высокий сан
К возвышенной меня манили цели, -
Рождением к величью я призван. –
Но что мне роскошь, злато, власть и сила?
Не та же безпристрастная могила
Поглотит весь мишурный этот блеск,
И все, что здесь лишь внешностью нам льстило,
Исчезнет, как волны мгновенный всплеск.
Есть дар иной, божественный, безценный.
Он в жизни для меня всего святей,
И не одно сокровище вселенной
Не заменит его в душе моей:
То песнь моя!.. - пускай прольются звуки
Моих стихов в сердца толпы людской,
Пусть скорбного врачуют муки
И радуют счастливого душой!
Когда же звуки песни вдохновенной
Достигнут человеческих сердец,
Тогда я смело славы заслуженной
Приму неувядаемый венец.
Но пусть не тем, что знатного я рода,
Что царская во мне струится кровь,
Родного православного народа
Я заслужу доверье и любовь, -
Но тем, что песни русские родные
Я буду петь немолчно до конца
И что во славу матушки России
Священный подвиг совершу певца
Перед нами, ни больше – ни меньше, а поющий Ангел-Хранитель Русской Земли! Недорого ценит Августейший поэт унаследованные права и положение в обществе. Он стремится своим трудом доказать, что он способен на высокий духовный подвиг певца русского народа. И Великий Князь становится им! Поэт К.Р. среди Державина, Ломоносова, Батюшкова, Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Тютчева, Майкова, Полонского, Фета, Блока, Есенина, Клюева, Рубцова.
Умолкли рыдания бури кипучей, Клокочущей бездны волна улеглась; Опять выплывает луна из-за тучи, Над гладью морской тишина разлилась.
В борьбе непрестанной с мятежною страстью Опять побежден ненасытный недуг, И с новою силой, и с новою властью Воспрянет опять торжествующий дух (Красное Село 2 июля 1883)
На земле все непрочно, что касается временного и тленного. Даже в радости кроется залог предстоящих невзгод и испытаний, которые должны отвлечь нас от житейских попечений и сосредоточиться на наших отношениях с Богом. Временные испытания – ничто, по сравнению с тем, что в нас откроется, если мы будем с Богом. Уходят страдания, утихает боль, улегаются страсти – воскресает Бог и торжествует Святой Дух!
Преподавателем русской словесности Великому Князю Константину Романову стал замечательный русский писатель Иван Александрович Гончаров. Автор романа «Обломов» преподавал словесность в семье Майковых, из которой вышли многие литературно одаренные личности. Любимый его ученик Аполлон Майков стал в одном ряду с другими великими поэтами Руси. Великий Князь Романов продолжил дело Кантемира, Державина, Ломоносова, Батюшкова, Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Тютчева, Фета, Полонского, Майкова и других. Если вспомнить и других поэтов, родившихся еще при Романовых – Блока, Есенина, Клюева и т.д., то становится понятно, что золотой век Русской Поэзии пришелся на правление Династии Романовых. Этот факт трудно оспорить. Немало замечательных поэтов появилось вопреки всему и в годы безбожия, но великим был явлен всего один – Николай Михайлович Рубцов, да и того безжалостно убили в 35 лет.
Активное общение и переписка между К.Р. и Гончаровым начались с того, что романист в качестве новогоднего подарка в декабре 1883 года поднес Великому Князю экземпляр своей «Обыкновенной истории». К.Р. в свою очередь передал Гончарову свою записную книжку со стихами и просил дать на них авторитетный отзыв. Великий Князь признавал серьезное влияние писателя на свое мировоззрение. Гончаров явился строгим наставником на поэтической стезе Великого Князя Романова. Об этом свидетельствуют его письма к К.Р..
И.А.Гончаров – К.К.Романову <Петербург.> Январь 1884 «Первые, стыдливые звуки молодой лиры - всегда трогательны, когда они искренни: т. е. когда пером водит не одно юношеское самолюбие, а просятся наружу сердце, душа, мысль. Такое трогательное впечатление производит букет стихотворений, записанных в книжке при сем возвращаемой. Это горсть руды, где опытный глаз отыщет блестки золота, т. е. признаки таланта. Первый признак - робость, некоторое недоверие к себе, но еще более верный признак - это горячее, почти страстное влечение, какое здесь видно - выражаться, писать! Что писать? Это скажет потом жизнь, когда выработается вполне орудие писания - перо. Юность и прежде, с старых времен, и теперь начинает стихами, а потом, когда определится род таланта, кончает часто прозой, и нередко не художественными произведениями, а критикой, публицистикой или чем-нибудь еще. Колеи писательского поприща - многочисленны… Чтение было моей школой, литературные кружки того времени сообщили мне практику, т. е. я присматривался к взглядам, направлениям и т. д. Тут я только, а не в одиночном чтении и не на студенческой скамье, увидел - не без грусти - какое безпредельное и глубокое море - литература, со страхом понял, что литератору, если он претендует не на дилетантизм в ней, а на серьезное значение, надо положить в это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!.. Нельзя же сразу, в первый раз сесть да написать «Руслана и Людмилу» или «Кавказ<ского> пленника». К этим первым произведениям вела, конечно, длинная подготовительная дорога - с трудом, разочарованиями, муками одоления техники и т. д. Я позволил себе отметить крестиками (в записной книжке) более удачные стихотворения, а в самих пьесах слегка подчеркнуть карандашом неудачные или неловкие выражения. Да простит мне Августейший Автор это длинное писание и да примет его как знак искреннего моего сочувствия и к Нему самому и к Его рождающемуся, может быть, высокому и блестящему дарованию, несомненные искры которого блестят в прилагаемой книжке. Иван Гончаров»
Таким образом, Гончаров сразу дал понять К.Р., что занятие стихами потребует всю его жизнь без остатка, и что это не будет широкой, легкой дорогой. Маститый писатель хотел предупредить возможные разочарования К.Р. на поэтическом поприще. Такой подход был наиболее оправданным, чтобы не получилось так – стихи Великого Князя незаслуженно восхвалялись в угоду его положению. В письме от 1 апреля 1887 года Гончаров обращается к К.Р.: «Из глубокой симпатии к Вам, мне, как старшему, старому, выжившему из лет педагогу и литературному инвалиду, вместе с горячими рукоплесканиями Вашей музе, хотелось бы предостеречь Вас от шатких или неверных шагов - и я был бы счастлив, если б немногие из моих замечаний помогли Вам стать твердой ногой на настоящий путь поэзии». К.Р. ответил благодарностью Гончарову за его честность и принципиальность.
А вот поэт Афанасий Фет, на поэзию которого во многом и ориентировался К.Р., сразу оценил поэзию Константина Константиновича очень высоко. В одном из последних писем он сравнивает музу К.Р. с музой Пушкина. Таким образом, он ставит К.Р. в один ряд с великими поэтами России. Фет посвятил К.Р. стихотворение, в котором как бы избирает его своим поэтическим преемником:
Трепетный факел, с вечерним мерцаньем Сна непробудного чуя истому, Немощен силой, но горд упованьем Вестнику света сдаю молодому
По Фету поэт – это «вестник света», то есть Божий человек, носитель святости, то же, что пророк.
ЦАРЬ САУЛ
Душа изнывает моя и тоскует, -
О, пой же мне, отрок мой, песню твою:
Пусть звуки ее мою скорбь уврачуют -
Я так твои песни святые люблю!
Гнетут меня злобного духа объятья,
Опять овладело уныние мной,
И страшные вновь изрыгают проклятья
Уста мои вместо молитвы святой.
Томлюся я, гневом пылая, и стражду;
Недугом палимая мучится плоть,
И злоба в душе моей... Крови я жажду,
И тщетны усилия зло побороть.
Не раз, жалом немощи той уязвленный,
Тебя мог убить я в безумном бреду.
О, пой же! Быть может, тобой исцеленный,
Рыдая, к тебе я на грудь упаду!..
К.К.Романов – И.А.Гончарову Красное Село. Ильин день <20 июля> 1884: «Милый Иван Александрович, признаюсь, я было совсем потерял надежду получить весточку от Вас, как вдруг пришло ваше письмо; и какое письмо! Целых два листа. Жадно прочитывая ваши милые строки, я сожалел, что они уместились только на двух листах, и чтение, как и все в жизни, так скоро приходит к концу. Не знаю, как и благодарить вас за такое самопожертвование, но вместе с тем не могу не попенять на вас, ибо вы действительно совершили крупное преступление против своего больного глаза. Жена моя очень тронута тем, что вы ее помните и просит вам кланяться и благодарить вас. Вы так живо описываете окружающую вас обстановку, что я невольно переношусь к вам и разделяю ваши впечатления, как давно уже привык делить и переживать радости и горести всех действующих лиц ваших несравненных произведений. Рассказать ли вам про свое житье-бытье? Но вспоминая, кому я пишу, я устрашаюсь и не осмеливаюсь докучать вам своею нескладной болтовней. А отвечать надо, во-первых, из вежливости, а во-вторых, я не могу отказать себе в удовольствии побеседовать с вами. Итак, прошу вашего снисхождения и очертя голову пускаюсь в разговор. Я веду две жизни: одну - семейную, дачную, а другую - служебную, лагерную. Мы наняли себе недурную дачу, под самым Дудергофом, у опушки соснового леса, покрывающего своей темною зеленью гористые берега живописного озера. Соседство железнодорожной станции и пролегающая у самых наших ворот проезжая дорога нисколько не мешают нашему уединению. Обширные, крытые балконы и тенистый садик защищают нас от нескромных соседских взоров и пыли большой дороги. В свободное от службы время я обыкновенно читаю жене вслух, стараясь посвящать ее в прелести нашей родной письменности. Она уже познакомилась с «Демоном» и «Героем нашего времени» во французском переводе Villamarie, а немецкие стихи Bodenstedt'a дали ей некоторое понятие о «Евгении Онегине» и «Мцыри». По вечерам обитатели Дудергофа спускаются к озеру и катаются на шлюпках; мы с женой и маленьким нашим двором не отстаем от других. Иногда артиллерийские юнкера распевают прелестные хоровые песни, скользя на катере по гладкой, зеркальной поверхности воды; и все лодки останавливаются, гребцы бросают весла и, притаив дыхание, прислушиваются к чудному пению. Служба отнимает у меня много времени от этой дачной жизни. Но и тут, в лагере, на ученьях, маневрах, стрельбе и прочих занятиях я чувствую себя, как на даче, и не жалуюсь. Лето у нас стоит хорошее. Я люблю наши воинственные упражнения под палящими лучами солнца, среди полей, где на необозримое пространство кругом расстилается пестрое море цветов, посевов, лугов. Мне кажется, всюду можно вносить свою поэзию и везде находить хоть долю прекрасного; даже и в такой сухой работе, как наши пехотные занятия, можно сыскать некоторую прелесть, стараясь представлять себе в лучшем виде эти однообразные ученья и упражнения. И это мне вполне удается. Однако, я боюсь, что мои размышления и описания не могут быть вам любопытны и только утомят ваше слабое зрение, а потому постараюсь прекратить это докучное писание. Я надеюсь, вы не откажетесь посещать нас по возвращении в Петербург. Дай Бог, чтобы морской воздух и тихая летняя жизнь подкрепили ваше здоровье и возвратили бы вас к нам веселым и бодрым. Имею передать вам поклон от графини Любови Егоровны Комаровской, одного из членов нашего немногочисленного кружка. А теперь до свидания; еще раз от всей души благодарю вас, многоуважаемый Иван Александрович, за милое письмо, доставившее мне огромное удовольствие и прошу верить моей совершенной преданности. Константин»
И.А.Гончаров – К.К.Романову <Петербург> 6 марта 1885 г.: «Я прочел возвращаемую при этом рукопись «Возрожденный Манфред» и поспешаю благодарить Ваше Высочество за доставленное мне удовольствие и за доверие к моему мнению. Вам угодно, чтобы я отнесся к новому Вашему произведению «сочувственно и строго»: отнестись не сочувственно - нельзя, а строго - можно и должно бы по значительной степени развившегося Вашего дарования, но не следует, как по причине избранного Вами сюжета, так и потому, что Вам приходилось копировать Ваш этюд с колоссальных образцов – «Манфреда» Байрона и «Фауста» Гете. Не мудрено, что внушенный ими сколок вышел относительно бледен. Извините, если скажу, что этот этюд - есть плод более ума, нежели сердца и фантазии, хотя в нем и звучит (отчасти) искренность и та наивность, какую видишь на лицах молящихся фигур Перуджини. - Но если есть искренность и наивность, то нет жара, страстности, экстаза, какие обыкновенно теплятся в уме и сердце горячо верующих, оттого и кажется, что это, как я сейчас сказал, есть более плод ума, пожалуй, созерцательного, но не увлечения и чувства. По этой причине - мало силы, исключая двух-трех монологов, один Аббата и другой - Астарты (стр. 12 и др.). Если бы, кажется мне, посжать, посократить, иные диалоги свести в одно - от этого исчезли бы повторения и этюд выиграл бы в силе. Теперь он кажется - не свободно, без задней мысли начертанной широкой картиной художника, а скорее правильно, холодно исполненной задачей на тему о тщете земной науки и о могуществе веры в вечное начало и т. д.. Но тема эта хотя и не новая, но прекрасная, - благодарная - и для мыслителя и для поэта. У Вас она отлично расположена: душа, сбросившая тело, внезапно очутилась над трупом его; над ним горячо молится монах; безсмертная, «другая» жизнь уже началась: какой ужас должен охватить эту душу, вдруг познавшую тщету земной мудрости и ложь его отрицаний Вечности, Божества и проч.! И какое поле для фантазии художника, если он проникнет всю глубину и безотрадность отчаяния мнимого мудреца, все отрицавшего и прозревшего - поздно. Раскаяние по ту сторону гроба - по учению веры - не действительно: он, перешагнув за этот порог, должен постигнуть это - т. е. что нет возврата, что он damnatus est {осужден (лат.)}. Вот это отчаяние одно, по своему ужасу и безвыходности - могло бы быть достойною задачей художника! Образцом этого отчаяния и должна бы закончиться картина! Пусть он погибает! Он так гордо и мудро шел навстречу Вечности, не верил вечной силе и наказан: что же нам, православным, спасать его! Если же всепрощающее Божество и спасет, простит его - то это может совершиться такими путями и способами, о каких нам, земным мудрецам и поэтам, и не грезится! Может быть, в небесном милосердии найдут место и Каин, и Иуда, и другие. А у нас, между людьми, как-то легко укладываются понятия о спасении таких героев, как Манфред, дон-Жуан и подобные им. Один умствовал, концентрировал в себе весь сок земной мудрости, плевал в небо и знать ничего не хотел, не признавая никакой другой силы и мудрости, кроме своей, т. е., пожалуй, общечеловеческой - и думал, что он - бог. Другой беспутствовал всю жизнь, теша свою извращенную фантазию и угождая плотским похотям - потом бац! Один под конец жизни немного помолится, попостится, а другой, умерев, начнет каяться - и, смотришь, с неба явится какой-нибудь ангел, часто дама (и в Возрожденном Манфреде тоже Астарта) - и Окаянный Отверженный уже прощен, возносится к небу, сам Бог говорит с ним милостиво и т. д.! Дешево же достается этим господам так называемое спасение и всепрощение! За что же другим так трудно достигать его? Где же вечное Правосудие? Бог вечно милосерд, это правда, но не слепо, иначе бы Он был пристрастен! Притом же «Возрожденный Манфред» и в небо, в вечность (стр. 8, 12 и др.) стремится через даму и ради ее и там надеется, после земного безверия, блаженствовать с нею и через нее, все-таки презирая мир. Но ведь он, мудрец, должен знать, что в земной любви к женщине, даже так называемой возвышенной любви, глубоко скрыты и замаскированы чувственные радости. Зачем же искать продолжения этого в небе, где не «женятся, не посягают» и где, по словам Евангелия, живут как Ангелы. Она хотя возражает ему (стр. 12), что надо любить не ее одну, а все живущее, однако же уверяет потом, что она будет с ним вдвоем неразлучна. Эгоисты оба! Олицетворение туч, молнии и проч. - Это старая дань поэмам такого рода. Их разговор между собою, так же как и судеб не совсем понятен - показалось мне - значительно растягивает эту мистерию. Но у нее, т. е. у мистерии, есть будущность (как и у самого ее автора). Со временем, когда рукопись пролежит года два в Вашем портфеле - Вам будет ясно, что нужно в ней прибавить, и что убавить. Это шаг вперед и значительный по пути труда над своим талантом, который я не устану приветствовать! - Есть прекрасные монологи, счастливые стихи, а есть, между последними и неловкие: я взял смелость отметить в рукописи против карандашом NB. Простите за все здесь мною - искренне написанное (и, может быть, неверно) от всепокорнейшего Вашего Императорского Высочества. Иван Гончаров»
Интересен отзыв духовника писателя Гончарова протоиерея Василия Перетерского: «Я служу в приходе Пантелеймоновской церкви с 1869 г., постоянно свыше 40 лет. В этом же приходе, Моховая ул., д. № 3… все в одной квартире свыше 30 лет жил и Иван Александрович Гончаров. Известие, что он был человек совершенно индифферентный к религии, не исполнял обрядов церкви, не причащался et cet., думаю, кем-то выдумано и совершенно не соответствует действительности (значит, клеветали и на него! – прим. авт.). Я могу свидетельствовать, что он был человек верующий… В храм Божий в воскресные и праздничные дни ходил; ежегодно исполнял христианский долг исповеди и Св. Причащения в своем приходском храме, что особенно памятно нам потому, что он исповедался и причащался тогда, когда причастников в приходской церкви было уже очень немного, именно в Великую субботу за поздней Литургией, которая начинается только в 1-м часу дня и по предположительности кончается уже в 3-м часу дня, почему причастников на ней бывает уже мало, но всегда обязательно И.А.Гончаров. Духовником его сначала был действительно наш протоиерей Гавриил Васильевич Крымов, а по его кончине в январе 1880 г., с того года, постоянно ежегодно и по смерть Гончаров исповедался у меня и причащался в нашей церкви. Я его и напутствовал в последней предсмертной болезни; я тогда получил от него христиански смиренную просьбу, чтобы не хоронили его как литератора, на Волковском кладбище, а чтобы похоронили как простого христианина, скромно, просто, без всяких обычно устрояющихся учащеюся молодежью при погребении литераторов помпы и намеренной пышности и шума, в Невской Лавре. … Я, наконец, служил по смерти, над его прахом панихиды, провожал в Лавру и обычным порядком после отпевания в Духовской церкви предал земле на Никольском лаврском кладбище. Много лет, как прихожанин, он был членом приходского Благотворительного Общества. Все, выше сказанное, за много лет личного знакомства и духовных отношений дает мне твердое основание свидетельствовать, что покойный Иван Александрович, по крайней мере, за последние 20 лет, был и скончался истинно верующим сыном Церкви Православной».
Гончарову К.Р. посвятит следующие взволнованные строки:
Венчанный славою нетленной,
Безсмертных образов Творец!
К Тебе приблизиться смиренно
Дерзал неопытный певец.
Ты на него взглянул без гнева,
Своим величьем не гордясь,
И звукам робкого напева
Внимал задумчиво не раз.
Когда ж бывали песни спеты,
Его ты кротко поучал;
Ему художества заветы
И тайны вечные вещал.
И об одном лишь в умиленье
Он нынче просит у Тебя:
Прими его благодаренье
Благословляя и любя!
Русская Стратегия |
