Приобрести в нашей ВК-Лавке

https://vk.com/market-128219689?w=product-128219689_9863887

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

«Я родился 28 мая 1915 года в Пскове. 20 декабря я уехал в Витебск, 30 января я уехал в Киев, 1-го января 1919 года я уехал в Харьков, где 31-го января у меня умерла 3-х лет сестра. 25 мая я уехал в Новороссийск, 30-го сентября я уехал в Африку, где мне очень хорошо жилось, 21-го декабря я вернулся в Феодосию, 1921 г. я приехал в Сербию в Бакар».

Заканчивая свое сочинение, один мальчик пишет: «вот мое все путешествие», хотя рассказывал он далеко не об одних скитаниях. Очевидно, в его ощущении его жизнь — это скитания.

Одна девочка нечаянно обмолвилась глубоко символическим каламбуром. Вместо «краткая биография» она озаглавливает свое сочинение «краткая география». Этот неумышленный каламбур и глубоко верен, и столь же трагичен, ибо действительно для многих из детей их биография превратилась в «географию».

Непрерывные передвижения и скитания, испытанные многими детьми, по-видимому, очень глубоко их затронули. Многим из них нравилась эта бродячая жизнь, им не сиделось «на месте», они говорят о любви к передвижениям; жизнь бегущая, как разворачивающаяся кинематографическая лента, их затягивала. И это несмотря на нестерпимо тяжелые условия переездов. Можно себе представить, насколько сильнее детей захватила бы эта «география», если б условия передвижения были иные.

2. Рассказчик. Это представитель большинства, и спокойствие его изложения тоже свойственно его группе. Данное сочинение не заключает описания каких-либо кровавых событий, но и те дети, которые видели и испытали больше, все же часто спокойно отмечают виденное, без комментариев.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ С 17-го ГОДА ДО СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ

«Мне было три года, когда я был в своей комнате, то моя мама сказала, что мне не до играния, потому что надо уезжать, потому что турки окружили ночью и солдаты сказали, чтобы мы выезжали из Карса. Тогда я стал плакать и не хотел уезжать, но моя няня взяла меня на руки и стала упаковывать папины вещи, но когда она положила в сундук две шашки и взяла револьвер и хотела положить в сундук, то она не знала, что он был заряжен, она натянула курок и револьвер выстрелил и задела пуля мне по голове, я закричал и пуля упала в зеркало, тогда через некоторое время умерла моя тетя. Когда мы сели в вагон, то прибежал наш пес, которого звали „Дик“, это был немецкий дог. Тогда мой папа позвал Дика, но он повилял хвостом, завизжал и что есть мочи побежал далеко в горы, и там скрылся. Тогда поезд тронулся и мы поехали, папа очень жалел, что убежал Дик. До Черного моря поехали на поезде, а потом на пароходе, который назывался Габсбург. На пароходе папа купил попугая, я был очень рад и всегда, когда я вставал, то я шел купаться, а потом принимал солнечные ванны на палубе. Разговаривал с попугаем, когда я говорил попугаю, то я брал в горсть воды и брызгал его, он мне говорил „не брызгай“, тогда я ему говорил: „попка дурак“, а он отвечает: „ты сам дурак“. Когда я спал, то я слышал, что пароход сделал толчок, но когда я проснулся, то нам дали другую каюту, потому что ночью пароход нашел на камень и пробил дно нашей каюты и стал пропускать воду. Тогда матросы кое-как засмолили дыры, но не позволили ходить в нее, потому что пока не причалим к берегу, чтобы починить дно, когда мы приехали в Салоники, то нам сказали, чтобы мы высадились с Габсбурга, чтобы пойти всем в баню. За нами приехал паром перевезти нас в баню, потому что было мелко и пароход стал недалеко от берега, когда паром приехал за мамой и мной, папы не было, он уехал в Константинополь. Я выкупался, тогда я пошел на берег собирать ракушки. Когда мы приехали на пароход и выкупались, тогда пароход тронулся. Я стал смотреть в окно, и я открыл окно, а волна захлестнула, я кубарем упал на пол и ушибся. После началась качка и я пошел на палубу: все матросы удивлялись, что меня никакая качка не качает, матросы водили меня по машинам, но я ничего не понимал. Капитан говорил, что из меня выйдет славный матрос.

Когда мы приехали в Враньску Баню, нам офицер отвел комнату в гостинице, там поместились и Х-ны, мы всегда ходили в горы за фиалками и черепахами, я поймал с Мишей черепаху, и Миша выдумал запречь черепах, потом папа дал нам визу в N, в котором есть русская школа, в которой я учусь до сих пор».

3. Герой. Тип менее распространенный, встречающийся чаще в старших классах, где уже с него надо снять чувствующиеся, хотя сознательно и не поставленные здесь, в его обозначении, кавычки. Там дети знают все ужасы войны и жертвенно и идейно все же идут на них. Их захватывает, воодушевляет пафос нравственной красоты, жертвы и подвига. У младших жажда приключений, необыкновенных событий, «куперовских» картин.

Вот одно из таких героических сочинений:

«Когда я лег спать, вдруг открылась дверь и вошел казак: „Ваше благородие, большевики сейчас займут Майкоп“. Подводы готовы, мы сели на подводы и уехали. К нам присоединилось войско „Волков“ и терская дивизия, мы шли в бою каждую минуту. Дорога была гадкая. Меня Сидор брал на коня, и я ехал на коне. Он вез меня по траве, потому что по дороге было невозможно. Мы приехали в деревню, вдруг откуда ни возьмись, большевики пустили снаряд прямо в дом, стол перевернулся, а самовар сам отворился и вода полилась. „Волки“ не испугались и пустились в драку. Снаряды летали, пули свистали. Один снаряд попал в большевистскую пушку, пушка разлетелась на части. А мы уехали. После этой свалки мы приехали на пароход „Дон“, после на Херсон и на Австрию, там я познакомился с Мишей и там был турок с длинной трубкой. Сербия. Я познакомился с солдатом, он мне подарил большой пароход на веревке. Я был голоден, он дал мне хлеба и колбасы».

Поездка мальчика, которую он здесь описывает, по-видимому, отнюдь не была внешне удобной и покойной («дорога была гадкая», «по дороге было невозможно», «приехали в деревню, вдруг… большевики», «снаряд», «в бою каждую минуту», «я был голоден» и т. д.), и, однако, ни одной строки с жалобой, ни одной минорной нотки. Даже обратно, мальчику как раз все это и нравится. Риск, опасность, необычайность, значительность событий увлекает его, дает ему удовлетворение. Но эти элементы, осложненные у старших нравственным началом патриотизма, суть извечные элементы героизма, что и дает основание называть мальчика героем.

Само приводимое сочинение замечательно совершенно исключительной, наполняющей его действенностью и необыкновенным, взятым с самого начала и выдержанным до конца темпом. Можно сказать, что язык мальчика находится в совершенно исключительном соответствии с содержанием рассказа, он столь же героичен, как и сам рассказ. По-видимому, автор его, как видно уже из сочинения, — мальчик яркий. В школе, где он учится, не были зачеркнуты инициалы учащихся, ими проставленные. И вот, читая одно сочинение его класса, я в конце его, после описания скитания и переезда в N, нашел фразу «тут я познакомился с X. У». «Наверное, — подумалось мне, — он чем-нибудь поразил внимание товарища, если заслужил специальной отметки, уж не одноклассник ли?» И действительно, дойдя до совпадающих инициалов, я вполне понял его товарища. Можно себе представить его как руководителя и «зачинщика» детских игр.

4. Ребенок с притупленной чувствительностью. Приходится с большой осторожность так его называть, и особенно автора данного сочинения. Старшие сами говорят: «я отупел», «мне было все безразлично», «виденное на меня уже не действовало» и т. д. Прежде, однако, упомяну о сочинении одной девочки из богатой и культурной семьи. Описывая страшные расстрелы, происходившие около дачи ее родителей, она говорит, что в конце концов к этому привыкла, и затем следует длинный и возмущенный рассказ о голоде, явно произведшем на нее большее впечатление, чем кровь.

Сочинение, о котором мы говорили выше (в выдержках) таково:

«Я не помню, в котором году я выехал из Севастополя, но помню, что я ехал на пароходе под названием „Полония“. Мне жилось там плохо, потому что недоставало воды, плохо кормили. Потом нас пересадили на другой пароход Трувор, там жилось хорошо, потому что я познакомился с капитанской столовой. Потом нас высадили в Анхиало и мой папа заболел тифом, его отвезли в Бургас. Потом нас привезли в монастырь, там жилось хорошо — нам выдали белье, посуду, шоколад в плитках».

Здесь, в противоположность постоянным нежным откликам детей на несчастья своих родителей, мы имеем совершенно одинаковые отметки о голоде и о болезни отца, что и свидетельствует о моральной притупленности.

5. Ребенок, на психике которого виденное глубоко отразилось, затронув его как-то внутренне и не скользнув по поверхности.

1-й вариант.

«Что было в России во время революции (февральской), я ничего не помню, я помню только, что я был очень болен. Мы собирались ехать на дачу в город N. Мы ехали туда две недели. В дороге я поправился, и когда мы приехали, я был совсем здоров. Меня все новое очень интересовало… я увидел очень много красивых цветов, которых я никогда еще не видал, и вообще я никогда не был в такой обстановке. Самое на меня сильное впечатление произвела развалившаяся баня (в саду), около нее росли большие кусты терновника… в… середине сада был пруд, на нем росли водяные лилии, а вечером там всегда квакали лягушки… Сосны и ели… земляника… грибы… играл с детьми нашего соседа, папа нам поставил палатку, играли, что это наша крепость, а деревья наши враги… приносили наши детские скамейки и детский столик. Мама нам давала блюдечки, и мы ели варенье. Вечером мы на поляне играли в горелки. Так я провел лето».

Затем мальчик на зиму переехал в город.

«Уже была полная большевистская власть. На улицах все деревья были срублены и многие дома были разрушены. По улицам ходили солдаты без погон и с ружьями. Часто я видел в окно, как эти солдаты вели куда-то мужчин, женщин и детей. Все это было в N, я помню очень смутно; помню, как на моих глазах два каких-то жида комиссара и солдаты зарезали женщину и двоих детей и как у одного из жидов были окровавлены все руки кровью невинных младенцев. На меня этот случай произвел очень сильное и потрясающее впечатление, я в этот же день очень сильно заболел, и мне в бреду все время мерещился страшный жид комиссар с окровавленными руками и двое детей.

Потом при наступлении большевиков мы бежали, и сколько страшных картин, которые не мог никто бы описать, пришлось мне увидеть, — все было в крови, и ручьи крови текли по всему пути железной дороги и ярко выделялись на белом снегу. Всюду по пути большевики резали убегающих. Поезд мчался с быстротой молнии, а задние вагоны горели. Всюду был страшный дым и грохот. Мне от всего этого стало дурно».

На этом сочинение кончается.

Сочинение это замечательно в нескольких отношениях. Описывая виденное им уже давно, ребенок совершенно перевоплощается и пишет так, что забываешь, что это только уже воспоминания. Это как раз и доказывает, что впечатление глубоко проникло в глубь его психики. Затем оно удивительно той перестановкой, которая происходит в его середине: первая страница — это идиллический, тихий и мирный рассказ. Затем сразу, резко, идиллия обрывается и другая страница, написанная другим слогом, другим темпом, полна кровавых описаний, заканчивающихся каким-то «совершенно недетским аккордом», изображением чего-то стоящего и слышимого ребенком за виденными событиями. И первая и вторая часть при этом, бесспорно, художественны. Наконец, нельзя понять, была ли болезнь ребенка причиной или следствием. Имеем ли мы бред (кровью) вследствие болезни или болезнь и бред вследствие крови.

2-й вариант.

Ребенок с незажившей душевной раной в результате пережитого им личного горя. Это горе все его наполняет, и только о нем девочка в сущности и пишет.

«Я была совсем малюсенькая, но помню отлично, как нас большевики мучили. Нам давали всякую гадость, как например: черный хлеб с соломой, гнилую картошку, конину протухшую, потом глумились над нами, дадут мне кулек (из-под?) конфет, а маме только одну. Мама не боялась, что ее могут расстрелять и всегда ругала большевиков и выгоняла их из нашего дома, а я начинала ужасно плакать, сама не знаю почему. Мой папа убежал в Екатеринодар, мы тогда поехали за ним, а потом уже поехали в Новороссийск вместе с милым папочкой и он нас отправил в Турцию.

Мне было 7 лет, когда мы выехали из России. Я только помню, что мы выехали из Новороссийска и ехали на пароходе Ганновере. Я очень скучала и очень плакала, что папы нет с нами. Мой папа не мог с нами ехать, потому что он был военный и ему надо было идти в Крым воевать. Раз утром мама сидела у подруги и пила чай, входит почтальон и вносит ей письмо от генерала Врангеля; мама скорей вскрыла и чуть не подпрыгнула от радости, когда прочла, что папа приедет к нам через неделю. Я тоже очень обрадовалась и начала скакать по комнате, топоча ногами. Когда пришло жданное время, мама скорей побежала на пристань встречать папу, но он не приехал, мама тогда начала ходить на пристань каждый день, но папа не приезжает, мама стала очень волноваться. Раз я сидела в своей детской, вбегает подруга и говорит: „Твоя мама очень плачет, она кажется получила письмо от папиных друзей и от самого папы, что он умер“. Я этому не поверила и начала смеяться, но она меня стала уверять, что это правда, я тогда ей поверила и вбежала в комнату, куда мне сказала подруга, и в самом деле мама сидела на стуле, горько плакала и даже не заметила, как я к ней подбежала и крепко, крепко поцеловала, и спросила ее — что с ней: мама мне ничего не ответила, тогда я села на пол и начала плакать. Потом я узнала, что мама плакала о папе. И до сих пор я не могу прочесть того письма и даже посмотреть на него, потому что я сейчас же начну плакать. Дальше я описывать не буду. Мне очень не хочется больше вспоминать о милой родине и о покойном папе».

Сочинение это характерно, как принадлежащее девочке. Девочки и девушки особенно остро реагируют на смерть близких вообще, а отца в частности. Улыбка в середине этого рассказа — сквозь слезы. По напряженности грусти оно исключительно. Замечательно и то, что несчастие происшедшее в России, делает для девочки и память о родине несчастной. Ей не хочется вспоминать о «милой родине».

3-я группа

Не говоря уже о «типах», мы все же без труда можем найти некоторые типические подходы, типические сочинения. Здесь, не уточняя, их три: рассказчик, лирик и рассуждающий.

Для первого характерно временами как будто умышленное воздержание от суждений, от откликов, как бы страх нарушить и повредить этим объективности изложения.

Для вторых — частая драматизация происшедшего, отбрасывание фактов, их неупоминание, желание передать события преломленными через себя и поскольку они вылились в их настроениях.

Для третьих — отсутствие интереса к фактам и лишь стремление к их обобщенному осознанию. Приведу пример лишь последнего, тем более что и сущность рассуждения юноши интересна:

«В 1917 году я был учеником 3-го класса гимназии. Первые годы революции мало отразились на моей жизни. Лишь с возникновением большевизма жизнь стала создавать те или другие вопросы. Большевизм принес, — как и остальному большинству, — много тяжелого с его обысками и чрезвычайками. Большевизм заставил меня приблизительно и вчерне установить свои взгляды на общество и государство. Другими словами, излечил от бактерий либерализма, которые с детства уже начинали искажать в интеллигентном обществе все понятия и взгляды на жизнь. Лишение нас родины как последний этап принес много печального, — как и всем, — заставил многих и также меня приблизительно установить отношение церкви, государства, общества. Таким образом, события последних лет каждому принесли новое в его взглядах.

Мне кажется, что если бы не было этого сдвига в нашей жизни, болезненного и страшного, то русло, по которому текла моя жизнь, не раскрыло бы и приблизительно тех целей, которые перед нами сейчас, хотя между изменениями жизненного русла и внешними событиями нет обязательного закона причинной связи.

Тем не менее в данном случае этот закон может быть применен».

3-я группа — участники событий. Для того чтобы проследить последствия этого участия, мы возьмем его в наиболее заостренной форме — вооруженной борьбы с большевиками в различных видах; неизбежно благодаря этому нам придется почти исключительно говорить о юношах, а не о девушках. Преждевременные воины и преждевременные хозяйки — так назвали мы их раньше. И уже из приведенных выше цитат видно, что девочки также, хотя и по-женски, но являлись участницами событий. Они, как матери, провожали братьев на войну, заменяли матерей во время их болезней, оставались с младшими детьми, зарабатывали, бросая ученье и т. д. и т. д. Но все же девушек эти годы войны коснулись меньше.

Из всех видов борьбы с большевиками мы возьмем только участие в рядах различных антибольшевистских армий. Рассмотрим причины этого участия. Что побуждало детей идти на войну?

Причины этого явления различны: они не равноценны и не равновелики. Первая — это искание приключений и тяга ко всяческой «батальности», вторая — бездомность, третья — месть и четвертая — патриотизм. Таковы они по многократным указаниям самих авторов. Характерно, что в гражданской войне первая из них почти совсем исчезла.

Число детей, пошедших на войну в силу первых трех причин, по сравнению с четвертой совершенно незначительно. Мы, понятно, должны верить положительным и отрицательным самохарактеристикам детей в равной мере, так как самооговоры детей также возможны, как и похвальба. Тем более что многие мальчики явно не понимают и не считают, что они себя оговаривают, делая некоторые признания, и эти свидетельства тоже могут быть отнесены к похвальбе, хотя и нездоровой. Не будем останавливаться на тех причинах участия, которые мы иллюстрировали уже выше. Свидетельства о них столь значительны, что привести их целиком нет возможности. Ребенок, горящий патриотизмом, идущий в армию только потому, что в этом он видит свой детский долг (!) перед Россией, — как бы мы ни осознавали его действия — явление глубоко волнующее, знаменательное и бесконечно красивое.

«Увидя солдата с погонами, я плакал от радости, и в ту же минуту я решил во что бы то ни стало поступить в отряд. На другой день я отправился к командиру отряда, полковнику Дроздовскому, просить, чтобы он взял меня к себе, он мне отказывает, говоря, что я еще маленький. Я решил без его разрешения поступить в отряд, зная, что он меня во время похода не выгонит».

Неудержимо летели они на зарево пожара, окрыленные только любовью к России, часто опаляя свои детские крылья. В нескольких словах об этом не скажешь. Огромное большинство детей, и по их признаниям и как видно из содержания их рассказов, не по личным соображениям брали на свои плечи непосильную ношу.

«Было больно и хотелось кричать: „Спасите“. Наконец пришли добровольцы… Россия зовет! — Я слышал ее призывный голос и повиновался ему — со счастливой улыбкой взял в свои слабые руки винтовку. С радостным лицом… шли мы в бой… провожаемые родными… И трижды проклят тот, кто не сумел оценить нашей любви, кто не сумел поступиться своими предрассудками ради величия России».

Ничто не могло удержать детей: ни родители, ни приказы командования, ни отказ в приеме отдельными военными начальниками. Дети многократно рассказывают, как они пытаются преодолеть все эти препятствия, как разыскивают их родители, как отправляют их домой начальники частей, но они умеют обойти все препятствия.

Обратимся к другим причинам. Потеря родителей и дома. Вот характерное и исчерпывающее свидетельство. Оно достаточно ясно, чтобы его не комментировать.

«Я сел на пароход, поехал в Севастополь… Приехали в Новороссийск. Все мы жили в кинематографе. Через неделю я пошел на вокзал, влез на крышу вагона и поехал в Екатеринодар; там не знал что делать, т. к. денег не было и около трех дней ничего не ел. Наконец решился, стыдно вспомнить, но что же делать, стащил в одной лавке булку, в другой колбасу и съел все это под забором. Ночевал на вокзале. Екатеринодар надоел. Поехал в Ростов, опять на крыше. Там опять нечего было есть — продал свою шинель. Но ее хватило не на долго. Потом, шатаясь по городу, прочел: „N-ские уланы зовут под свой родной штандарт“ и адрес. Я пошел записываться».

Как бы ни был незначителен (по числу сочинений) в них представленный элемент мести, мы должны остановиться на этом вопросе длительнее. Здесь, понятно, приходится различать несколько разноценных моментов. Если юноша пишет о жажде мести, или намерении мстить, или долге мести за убитых родителей, братьев, сестер, родину и т. д., то мы вправе предположить, что это переживание еще не глубоко его коснулось. Совершенно иное, когда он рассказывает о том, как он мстил: то отдавая себе отчет, то не отдавая, то совершенно спокойно повествуя о своих действиях, как о своем естественном праве или даже обязанности, то горько и с болью каясь в совершенном.

Вот образцы словесных намерений:

«Загорелось сердце, хотелось подойти, ударить, убить, но приходилось только молчать и смиряться».

«Я поклялся — мальчишка — отомстить им».

«В этот моменту меня явилось желание мести, мести ужасной. Я готова была сама убить тех, кто убил моих братьев».

«С тех пор я ненавижу большевиков и буду мстить им за смерть отца, когда вырасту большой».

«Коммунисты всячески издевались над моими родителями, и когда я об этом узнал, то решил мстить им до последнего».

«Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию и за Государя, и за русских, и за мать, и за все… что было мне так дорого. Как „они“ глупы. Они хотели вырвать из души… людей то, что было в крови, в душе, в сердце. Не удастся им это, дорого заплатят они за свои подлые, гнусные дела. Наш час пришел».

«После ранения он много страдал, особенно на перевязках, часто бредил и в бреду ругал большевиков, говорил, что если выздоровеет, то отомстит им. Когда на его огороде поспел один огурец, я ему его принес. Он очень обрадовался. Долго он мучился и умер. Когда вырастем я и брат, то сможем отомстить за него. Буду драться с ними до тех пор, пока не потеряю и свою жизнь, которая теперь мне недорога».

Вот рассказы не о намерениях только, а об уже совершенном детьми:

«Я по примеру своих товарищей поступил в армию. Я горел желанием отомстить большевикам за поруганную родину».

«Здесь приходилось неоднократно ловить комиссаров… я мстил им как мог».

«Я очень был ожесточен… Но после я им доказал, не менее взрослого человека».

«Я видел крушение большого поезда и радовался, что так много врагов погибло».

«Это были большевики, которые грозили моей смерти… я пошел в станичное управление и доложил атаману. Они были взяты и покончены. Я получил небольшую награду, которая помогла мне в отношении к оружию. Я бы написал многие вещи, но мала моя размысленность, да и места мало».

Вот еще два признания.

(1) «Злоба против большевиков-убийц и разрушителей вспыхнула с необъятной силой; месть закипела в крови. Я решил поступить в добровольческий отряд и поступил. Одна мысль занимала меня — отправить как можно больше ненавистных мне „борцов за свободу“. С трепетом прижимал винтовку к плечу и радовался, когда видел, что „борец за свободу“ со стоном, который мне казался приятной музыкой, испускал дух».

(2) «К нам во двор вбежало два комиссара и, побросав оружие, просили их спрятать в погреб от казаков, которые вошли в город. Я указал на погреб и подумал: „прийдут… я вас предам“. Жажда мести взяла верх, и я не мог успокоиться… Подбежал к солдатам… сказал им про… комиссаров… Их арестовали и увели».

Мы не чувствуем себя призванными оправдывать эту «армию мальчиков, обагрявшую поля своей чистой кровью», ни тем более судить их, но для того чтобы понять, каковы же причины этого озлобления и беспощадности, чтобы восстановить перспективу картины, приведем предшествующие этим двум признаниям тексты сочинений их полностью; вышеприведенные признания являются окончаниями нижеприводимых сочинений. Если бы мы ограничились отдельным, общим, оторванным изложением страданий детей и таким же отдельным описанием мести детей, родившейся у них в результате пережитого, то как бы логически это ни было понятно, индивидуальная и живая связь рассказа была бы нарушена и картина получилась бы если и не неверная, то все же, может быть, психологически неясная (т. к. страдания одного лица не убедительны в качестве объяснения мести другого). Текст, предшествующий признанию.

«Мы получили известие, что отец убит большевиками в одном из боев. Привезли труп отца. Сестра приехала из отряда, в котором она была сестрой милосердия, на похороны. В этот же день большевики заняли город. Я не знал, что представляют собой большевики, и хотел их увидеть. Желание мое скоро исполнилось. Большевики обходили с „обыском“ и не замедлили явиться и к нам. Несколько пьяных разнузданных матросов, с ног до головы увешанных оружием, бомбами и перевитых пулеметными лентами, ворвались в нашу квартиру с громкими криками и бранью: начался обыск. Все трещало, хрустело, звенело, все более или менее ценное быстро исчезало в поместительных карманах „борцов за свободу“. Прижавшись к матери, дрожа всем телом, я с ужасом смотрел на пьяные, жестокие, злобные лица матросов. Все обыскали матросы, все подверглось разрушению и разгрому, даже иконы срывали эти богохульники, били их прикладами, топтали ногами. Добирались уже до той комнаты, где лежало тело отца. Вот добрались. Злорадный смех, ругань еще более крепкая последовала по адресу покойника, и все матросы окружили гроб. Они стали колоть, бить прикладами гроб, издеваться над телом отца. Мать и сестра, находившиеся до сих пор как будто бы в столбняке, бросились к матросам и стали умолять их не трогать мертвого. Но их мольбы еще более раздражили негодяев. Один из них ударил мать штыком в грудь, а сестру здесь же расстреляли. Мой двоюродный брат, приехавший к нам в гости, попал на штык матроса. Последний подбрасывал брата в воздух, как мячик, и ловил на штык. Меня пока не замечали матросы. Я стоял, словно пораженный, и не знал, что мне делать: кричать, плакать, умолять, просить о пощаде. Я не верил своим глазам. Мне казалось, что все происходящее сон кошмарный, страшный сон. Матросы стали уходить. Один из уходящих обернулся и, увидев меня, закричал: „А, вот еще один…“ Затем последовал удар прикладом по голове. Зашумело в ушах, перед глазами замелькали разноцветные круги, и я упал без чувств. Очнувшись, я ощутил страшную боль в голове и услыхал чьи-то глухие стоны. Передо мной… стали проноситься постепенно картины всего происшедшего. Пролежав еще часа два, я поднялся, шатаясь пошел на стоны. Стонала мать. Между стонами прорывалась бессвязная речь. Через некоторое время она скончалась. Я почувствовал тогда, что я остался один, совершенно один — без родных, без крова и приюта. Все близкое, родное, дорогое так безжалостно отобрали у меня. Хотелось плакать, рыдать, но я не мог… Хотелось поведать кому-нибудь свое горе, да было некому».

Затем следует вышеприведенная цитата. Текст, предшествующий признанию.

«Арестовали отца… Нам не дали даже попрощаться, сказав: „На том свете увидитесь“… После их ухода мы стали молиться за спасение отца… Только через месяц нам удалось его увидеть на работах по погрузке вагонов… Пришли немцы… Отец вернулся… Ему перебили ногу и укоротили руку. (В чрезвычайке или в работах — неизвестно)… Опять большевики… Отец опять попал в чрезвычайку, где он заболел. Чтобы лечь в больницу (которая была при тюрьме), нужно было сесть кому-нибудь из семьи на его место. Мать и сестра, как женщины, не могли, пришлось идти мне. Просидел я в ней 2¹/₂ недели. За этот срок меня 4 раза пороли шомполами за то, что я не хотел называть Лейбу Троцкого благодетелем земли русской и не хотел отказаться от своего отца… Каждую ночь совершался обход чекистов… заключенных уводили в нижний этаж на пытки и расстрелы… Однажды после обхода меня взяли в число заключенных идти в подвал. Я не понимал ничего. Голова шумела. Я думал о другом. Мне что-то говорили друзья отца, но я не слушал. Мне хотелось молиться и я не мог.

В 12 часов ночи за нами пришли красноармейцы, с которыми была одна женщина. Построив нас по росту, они отвели в подвал, темный, сырой, с каким-то неприятным запахом. Раздев нас догола, среди нас были и женщины, они отобрали несколько офицеров и поставили к стенке. Прогремели выстрелы, раздались стоны. После первых жертв женщина комиссар отобрала женщин и передала красноармейцам для потехи у нас же на глазах. Я находился в каком-то оцепенении… Ко мне подошла чекистка и сказала: „Какой ты красивый мальчик. Знаешь что! Идем со мной на ночь и ты будешь счастлив. Ты многое узнаешь и станешь моим товарищем“. Не слыша моего ответа, она грубо засмеялась и потащила меня в смежную комнату. Не помня себя, я закричал и заплакал. Она оттолкнула меня и сказала: „Уведите назад этого паршивца, я сегодня не в настроении“. Очутившись в камере, я потерял сознание. Очнулся уже дома, на своей кровати с перевязанной головой. Папа выздоровел и сменил меня. Я уже больше трех недель лежал в горячке. (Приближалась Добровольческая армия.) Придя домой, я застал… сестру в слезах. Ничего не говоря, сестра указала на газету. Я взял и опустились руки. Там было написано, что сегодня ночью отец и другие будут расстреляны, как бывшие офицеры-черносотенцы. Мы не знали, что делать. Решили пойти отслужить молебен Преподобному Даниилу, святому отца».

После этого следует вышеприведенное признание.

После всего предыдущего, после всех этих испытаний в невероятных и непереносимых даже и для взрослого размерах, испытаний, навалившихся на плечи русских детей, мы уже не удивимся и тем последствиям, которые этими испытаниями вызваны. И обратно, можно удивляться относительно небольшому проценту учащихся, свидетельствующих о том, о чем могли бы говорить все. Нижеприведенные цитаты представляют некоторый крайний предел, умышленно мной выделенные и подобранные, чтобы читатель, зная, что это предельный детский пессимизм, сам мог, отступив, вернуться в своем представлении действительного к некоторой верной средней линии. Большинство цитат относится к прошлому детей, то есть к тому моменту, когда кровавые события были для них как раз не прошлым, а настоящим. Хотя они и менее интересны поэтому, т. к. являются актуальными лишь предположительно, однако думается, заслуживают того, чтобы и на них остановиться.