Что с тобой, моя родная?

Свой покой навек теряю.

Не молчи, скажи хоть слово,

Русь моя...

О тебе молиться стану,

Сердце биться не устанет

В битве, где оружьем стала

Боль моя...

(иеродиакон Феофил)

I.

В конце 1925 года в Австралию причалил корабль. Приплыл он с северной стороны в городок Киаму, обогнув перед тем с востока материк. Корабль был небольшим, и людей на нем прибыло немного. Среди них был один человек, о котором надо сказать поподробней, потому что именно он главный герой нашего рассказа.

Человеку было где-то лет тридцать; на нем был головной убор, темно-серая рубашка, черные брюки и сапоги; роста он был чуть выше среднего, стройный. В одной руке он нёс небольшой чемоданчик, а в другой - сумку - очевидно, с документами и деньгами, которые ему нужно было поменять на местные. Был этот человек из России.

Это был участник завершившейся три года назад Гражданской войны. Воевал он, будучи офицером, сначала у Колчака, затем - у Каппеля, а после - в Земской рати генерала Дитерихса. Черты лица его были спокойные и тихие; нос ровный, самого лучшего типа; волосы чуть прикрывали уши; глаза были светло-карие и словно немного задумчивые. Ещё офицер носил небольшие, довольно ровные императорские усы, с которыми не расставался с тех пор, как только стала расти щетина под носом.

На груди его было несколько наград: два Георгиевских креста I и II степеней, Орден святителя Николая Чудотворца и Мечь в терновом венце. Офицер во время своего долгого пути в Австралию часто смотрел на них и вспоминал что-то из своего славного прошлого. Звали его Александр Игнатьевич Петров.

На все, что окружало его, офицер смотрел очень внимательно. Но в его на первый взгляд спокойных глазах проглядывалась и печаль, и пережитое сильное горе: с последней битвы красных и белых прошло, как мы уже сказали, три года, а офицеру казалось, что военные события происходили совсем недавно, словно вчера. Но быстро понял он, что нужно жить дальше, - и жил. Жил, но горе, конечно же, оставило свой след.

Александр Игнатьевич снова огляделся вокруг себя, увидел много нового для своих глаз, поправил фуражку и отправился в дорогу дальше, к тому месту, где ему уже определили квартирку.

Офицер оформил все нужные документы, поговорил по-французски с нотариусом и, покончив с этим, зашёл в свое новое жилище. Оно состояло лишь из одной маленькой комнатки. Кухня была общая. Помимо Александра Игнатьевича в доме жили ещё три человека, и все были местные. Они сразу заметили своего нового соседа и быстро познакомились, после чего имели об офицере очень приятное впечатление.

Итак, Александр Игнатьевич зашёл в свою квартирку и стал обустраиваться в ней: в первую очередь он вытащил из сумки портрет последнего Государя и несколько образов и поставил их на столик подле узкой кровати; потом офицер открыл чемоданчик и бережно вытащил из него свою простреленную потрепанную шинель, которую берег с 1914 года и которую редко когда с себя снимал, и повесил ее на видное место на стене.

Затем, немного отдохнув, Александр Игнатьевич вышел из дома в надежде найти себе какую-нибудь работу. Жара на улице стояла страшная, на небе не было ни единого облачка, и солнце светило отвесно и очень ярко. Поэтому офицер надвинул фуражку на лоб.

Вскоре нашел он себе дело, и дело по душе - рыбалку. Теперь почти каждый день с утра и до вечера добывал он рыбу: то удочки закидывал, то сети ставил, если случалось плыть на лодке. Платили обычно по улову, а он был всякий. И рыба тоже: каранкс, барракуда, ставрида, тунец... Александр Игнатьевич ловил рыбу, смотрел на горизонт и почти всегда находился в забытьи. О чем думал он?..

Так проходили дни. Офицеру назначили помощника. Это был коренной австралийский житель, абориген. Человек отзывчивый, любознательный и весёлый, он понравился Александру Игнатьевичу. Абориген неплохо знал французский, и потому говорили они именно на этом языке. Но русский офицер научил помощника и своему родному языку. Чуть-чуть, но научил.

- О-хо-хо, рыба! - смеялся абориген. - Много рыба! Улов большой, ура!

- Да, сегодня порыбачили на славу! - соглашался Александр Игнатьевич.

II.

Прошло десять лет. Так и жил офицер, никаких сильных изменений в его жизни не было. Где-то раз в два месяца он приезжал на пару дней в Сидней, чтобы посетить греческий православный храм Святой Троицы. В нем он исповедовался и причащался, дружил со священником, который стал ему духовником. В Сиднее, бывало, офицер встречал русских людей, но по разным причинам близкими друзьями они ему не приходились. Какие-то они были не настоящие. Словно не беженцы, а именно эмигранты, ищущие выгоды и удобств. Может, и не все, но нашему герою попадались именно такие люди. Грустно было Александру Игнатьевичу без друга-соотечественника, без сослуживца... И все чаще и чаще сердце офицера мучала страшная скорбь и невыносимая тоска по Родине...

Но однажды случилось следующее.

Поздним утром выходного дня, когда солнце палило жарче обыкновенного, Александр Игнатьевич шел по тихой улице и, стараясь вновь не упасть духом, вполголоса напевал:

Мы смело в бой пойдем

За Русь Святую

И, как один, прольем

Кровь молодую!..

Вдруг он услышал:

- Простите, господин, вы из России?

Офицер, очнувшись, резко поднял голову и посмотрел в ту сторону, откуда донёсся голос. Перед ним предстал человек примерно его же лет. Одет он был скромно, только на голове красовалась гордая офицерская фуражка. Александр Игнатьевич замер.

- Да... - наконец, выдавил он из себя.

- И я из России. То-то я узнал нашу песню, - улыбнулся человек. - Я офицер Русской армии. А вы?

- И я офицер! - воскликнул наш герой, и в этот момент совершенно незнакомые собеседники с радостным смехом бросились друг к другу и крепко-крепко обнялись...

Они смеялись и плакали... Нашлись они, нашлись! Отыскали друг друга русские люди! Нужно ли говорить что-то ещё?!

Наконец, немного оправившись от нахлынувших чувств, офицеры вместе пошли дальше.

- Меня зовут Николай Николаевич, а по фамилии я Павлов, - представился офицер. - А вас как, позвольте спросить?

Александр Игнатьевич назвал себя и сказал:

- Да полно церемониться. Грех нам на "вы" друг к другу обращаться. Пойдем-ка ко мне, Николай Николаич. Поговорим, чайку попьем. А?

- С радостью, - ответил офицер, но тут же добавил: - Только вот я лишь вчера сюда прибыл, и нет мне здесь дела. Нельзя так, надо же чем-то жить...

- Да не беспокойся, - похлопал его по плечу Александр Игнатьевич. - Придумаем что-нибудь. Может, получится и так, что вместе работать будем. Я вот рыбу ловлю. Как ты на это смотришь?

- Ох, рыбалку я люблю, - сказал Николай Николаевич. - Напоминает она мне Днепр... Что ж, попробуем.

- Попробуем, - согласился Александр Игнатьевич. - А пока надо нам поговорить как следует. Столько всего накопилось...

III.

Долго, до поздней ночи говорили офицеры в тот день. Да и то не успели всего обсудить. И не верил, не верил Александр Игнатьевич, что на одиннадцатом году жизни на чужбине повстречал он русского человека. И не просто русского человека, а сослуживца, такого же отчаянного вояку, как и он сам! И это было замечательно.

Разговаривая, офицеры выпили по рюмочке, помянули погибших друзей и лидеров Белой Идеи. Выпили и за здоровье живых. А потом стали петь песни. Здесь, за тысячи километров от родных краев, пели они и про степь широкую, и про долины ровныя, и про Волгу-матушку, и про Днепр-батюшку. Смешанное чувство было у беженцев: душа и радовалась от родных песен, и разрывалась от них же на части... Русская сердечная тоска охватила неприметный австралийский домишко.

- А ты, братец, откуда сам будешь? - спросил Александр Игнатьевич своего нового друга.

- Я-то? - риторически переспросил офицер и, поправив небольшой, наполовину седой чубчик, сказал: - Из Киевской губернии. Малоросс я. А ты откуда?

- А я из Московской, - ответил Александр Игнатьевич, закрыл рукой лицо и вздохнул - верно, родная сторона предстала у него перед глазами.

- Значит, ты великоросс, - сказал Николай Николаевич. - Видишь, какая штука вышла... Мать городов русских и Третий Рим потеряли своих сыновей. Но выстоят ли они сами, теперь, в вихре страшных перемен?..

Александр Игнатьевич сжал кулаки.

- Выстоят, - с железной твердостью произнес он. - Так будет.

- Дай Бог! - сказал Николай Николай Николаевич.

- Дай Бог! - подтвердил офицер.

Помолчали. Но вот Александр Игнатьевич с грустью добавил:

- Эх, сколько же лет я не видел родной земли! Не могу я без нее. Не могу! Все бы отдал, чтобы поцеловать ее, прижать к сердцу...

Тут Николай Николаевич сунул руку за пазуху и достал оттуда маленький завязанный холщовый мешочек.

- У меня есть! - радостно прошептал офицер. - У меня есть наша земля! Вот она!

Александр Игнатьевич бережно взял мешочек в руки и припал к нему лицом. Земля пахла землей,  и было в этом что-то такое родное, такое близкое, что Александр Игнатьевич не выдержал и заплакал... Это была _его_ земля!

Да, офицеры стали лучшими друзьями. Николай Николаевич оказался человеком скромным и добрым, и Александр Игнатьевич очень был этому рад. Теперь офицеры вместе ездили в Сидней. И работали они вместе, как и хотели. Работали усердно, слаженно, и тоска по России их в это время не терзала.

Зато что же было по вечерам!.. Сколько муки присутствовало в каждом слове, которое произносили они! Сколько тоски слышалось в песнях! Сколько выстраданных слез стояло на глазах! Но в то же время сколько радости было у офицеров от их дружбы и от веры в то, что, возможно, когда-нибудь они вернутся на Родину...

Но особенно радости прибавилось тогда, когда Александр Игнатьевич начал рассказывать про Сибирский Ледяной поход. Поведал много историй, среди которых была следующая...

- А со мной представляешь какой случай произошел, - сказал он. - То был девятнадцатый год. Зима, лютая таёжная ночь. В метели я потерял своих и не видел даже станцию, которую мы заняли, хотя она и была в двух шагах. У меня было разбито плечо. Я побродил ещё несколько минут и начал замерзать. Градусов сорок, наверное, было. Повалившись на снег и потеряв всякую надежду, я вдруг увидел едва различимый человеческий силуэт. Это оказался солдат, но не из моей роты, - я тогда еще ефрейтором был, - а из другой, с которой мы вместе заняли станцию. С бодрым криком "Ну-ка не раскисать!" он подбежал ко мне, взвалил меня себе на плечи и отнес в наш переходной лазарет. Благодаря этому я выжил... - Александр Игнатьевич задумался, а потом сказал: - Вот так. Жаль, я до сих пор не знаю, кто меня спас. Не спросил тогда, не получилось...

Офицер взглянул на Николая Николаевича и осекся: тот смотрел на него во все глаза и не говорил ни слова... Губы его дрожали... Все стало ясно Александру Игнатьевичу.

Трудно сказать, что произошло с офицерами дальше. Но после этой минуты они называли друг друга не иначе, как братьями. Появилась надежда, окрепла дружба, и радость наполнила разбитые сердца!

Так играет жизнь человеческими судьбами!

IV.

Наступил 1939 год. Мир всколыхнула Вторая мировая война. Австралия не осталась в стороне. Была она против Германии и ее союзников. Многие из отдаленной от суетного мира страны уходили воевать. Многие помогали фронту. А меньше чем через два года грянула ещё одна война, Великая Отечественная. Сразу узнали друзья-офицеры, что нацистская Германия напала на Советский Союз. И Александр Игнатьевич сказал:

- Надо помочь нашим. Я слышал, генерал Деникин отправил медикаменты для Красной Армии. Не поступить ли и нам так?

Николай Николаевич ответил без колебаний:

- Конечно!

Так друзья и сделали. Вскоре порядочное количество медикаментов, приобретенных на сбережения беженцев, было отправлено в СССР.

- Ну, хоть полегче ребятам будет, - говорил Николай Николаевич, - и то хорошо.

Шло время. Офицеры внимательно следили за всеми новостями. Знали они и про Москву, и про Ржев, и про Курск, и про Сталинград... Знали и новые стихи и песни, посвященные Великой Отечественной войне. И молились они за победу.

И Победа пришла.

В 1945 году у офицеров только и было разговоров, что о разгроме нацистской Германии.

- Да, - говорил Александр Игнатьевич, - у власти сейчас коммунисты. Но это надо переждать, перетерпеть. И однажды наступит Возрождение России. То Возрождение, за которое мы не щадили себя в боевые годы. Скоро это будет. Я уверен. А пока что за Победу, братец. За Победу!..

V.

"...Иль, может быть, исчезнув на чужбине,

От милой родины в изгнаньи и вдали,

Безмолвно лягу я в холодной домовине

Под чуждым небом чуждой мне земли.

Ужель тогда, под крышкой гробовою,

В немой тоске не веря, не любя,

Поникнув тихо гордой головою,

В земле чужой забуду я тебя?

О, нет, клянусь нелживыми устами -

И там, во мгле, где буду я лежать,

Я буду жить заветными мечтами

И встречи радостной уныло ожидать.

Когда ж пройдёт порыв народной злости

И кончит пир прожорливая тля,

Прими тогда мои немые кости

Под свой покров, родимая земля.

Пусть надо мной могучей, юной силой

Забьётся жизнь и ярче, и полней,

И будет петь весною над могилой

Родную песнь родимый соловей!"

(С. С. Бехтеев).

Прошло ещё тридцать лет. Так и жили на чужбине русские офицеры Александр Игнатьевич Петров и Николай Николаевич Павлов. Но годы брали свое.

Однажды Николай Николаевич почувствовал, что наступили последние дни его жизни. Он слег.

- Дай-ка мне, братец, бумагу и перо, - обратился офицер к Александру Игнатьевичу. - Пора завещание писать.

- Держи, дружище, - ответил тот, - если что, я помогу.

Вскоре завещание было написано. Помимо решения вопроса о квартире, деньгах и прочем в нем значилось самое главное, самое важное для любого русского человека: похоронить его на Родине. Хоть через сто, хоть через тысячу лет, но обязательно это сделать! Обязательно! Об этом всегда мечтали оба беженца.

- Чувствую, пора мне уходить, - говорил Николай Николаевич своему другу. - Зови священника. Скорей зови. Не хочу умереть без покаяния!

Священник успел к офицеру. Николай Николаевич и исповедался, и причастился. Потом он подозвал к себе Александра Игнатьевича и сказал:

- Спасибо тебе за дружбу нашу. Возьми себе русскую землю. Тебе ещё жить и жить, она  обязательно пригодится. А я вскоре окажусь на Руси. Душа ведь будет свободна и, даст Господь, я увижу нашу родную сторонушку. А ты живи, не торопись умирать. Живи с честью, как мы с тобой всегда жили. А потом приходи, - и крепко сжал руку друга.

- Конечно, - улыбнулся офицер. - Не переживай, брат. Россия все равно со мной. Русский человек, если он любит Родину, в любом месте на Земле носит в себе ее частичку. Я ничего не боюсь. Благодаря нашей дружбе тоска моя перестала быть смертельной. А теперь мне и вовсе радостно. Верю, что попадём мы с тобой и в Киев, и в Москву. Верю!

Вскоре Николай Николаевич мирно почил, и похоронили его. Могилка была скромная, неприметная, такая, каким сам казался офицер местным жителям. И только Александр Игнатьевич знал наверняка, _что_ за человек лежит в ней. Каждый день приходил он к Николаю Николаевичу и подолгу, подолгу о чем-то говорил с ним.

Прожил офицер ещё пять лет. В 1980 году силы стали покидать и его. В своем завещании Александр Игнатьевич написал только одно, все то же: похоронить его и верного друга Николая Николаевича Павлова на Русской земле. Умирал он незаметно, тихо. И никаких ни физических, ни духовных мучений не чувствовал он. Соседи - австралийцы, знавшие о теперешнем состоянии Александра Игнатьевича, по его просьбе снова позвали священника. Поисповедовавшись и причастившись, офицер стал прощаться со всеми. Соседи не были ему близкими друзьями, но все равно очень грустно им было расставаться с боевым офицером, с воспитанным, чутким да и просто хорошим человеком, всегда готовым помочь. Любили они его. И его друга тоже.

Да, тихо и мирно отходил ко Господу Александр Игнатьевич. И видел себя странником: вот он, с сумою за плечами, в старых, поношенных лапотках и ветхой одежонке, опираясь немного на палку, медленно куда-то идёт. Идёт через пустыни, заросли и какие-то шумные города. Идёт долго, и днём, и ночью, и с каким-то радостным спокойствием смотрит вперёд. Вот он уже на маленькой самодельной лодочке пересёк одно море, другое... И вот снова новая земля.

Там уже холодно, дует северный ветер, ледники лежат у берегов. Но ступать на эту землю тепло и приятно. Да ведь это Русская земля. Это самый восток ее, самый край, но это _она_. И, улыбнувшись и сотворив молитву, странник идёт по ней. Аккуратно ступает он и никуда не спешит. Идёт он словно сквозь время, идёт постоянно - и в дождь, и в снег, и в лютый зной. Идёт, опираясь на посох. Куда-то идёт...

Прошел он всю Сибирь, весь Урал, все Поволжье. И что же видит он дальше! Москва, Москва родная! Как давно он не дышал ее воздухом, не слышал ее! А теперь он все разглядел в ней, и так ясно разглядел, словно это не могло быть обычным видением... И вот стоит он и смотрит на нее. Успенский собор, Колокольня Ивана Великого, кремлевская стена, Спасская башня... И все под открытым голубым небом.

А вот и люди русские. Все те же они, великодушны и набожны. Идут себе не торопясь по своим делам. И лица простые, задумчивые, а глаза глубокие... И странник знал, что вот они, родные ему души! Вот они, братья и сестры! Знал - и ничего ему не надо было больше!

***

После этого видения скончался Александр Игнатьевич. Похоронили его рядом с другом. Так и лежат их кости в далёком чужом краю, так и жарит нещадно австралийское солнце небольшие гранитные плиты...

***

Но прислушайтесь... Зимней ночью, сквозь ветер и вьюгу, слышны голоса. Два голоса, дружные, слитые воедино... Это поют они, офицеры. Поют они песню про Святую Русь. Поют, как пели тогда, когда были здесь, на Родине, в военных шинелях и с винтовками за спиной. Когда бились они против врагов единой, неделимой страны. Так и теперь они здесь. Иногда спускаются души русских беженцев с небес и летят и к Кремлю, и к Крещатику... И согревают они землю своим присутствием. Можно, можно их услышать... Если только постараться, если понять...

На что только не способна любовь! Она живёт. Она не умирает. Она проходит через все тернии и препятствия и все терпит, все переносит. Такой-то любовью и любили русские офицеры Николай Николаевич и Александр Игнатьевич, такой-то любовью была полна их великая, кроткая, сильная, загадочная русская душа...

2021 - 22 марта 2024.

Елена Ковалева,

студентка

(г. Москва)