В безсмертие мы входим не иначе, как разлучившись душой с бренным телом. Кровь и плоть не наследуют Царство Небесное. Но и тело играет важную роль в созидании и хранении живущего в нем по заповедям Божиим духа. Смерть отошедших в иной мир христиан – это помощь нам сильно еще бедствующим в земной юдоли. Невозможно стать молитвенником там, если мы не будем молиться здесь о мире мира.
Когда меня волной холодной
Объемлет мира суета,
Звездой мне служат путеводной
Любовь и Красота.
О, никогда я не нарушу
Однажды данный им обет:
Любовь мне согревает душу,
Она - мне жизнь и свет.
Не зная устали, ни лени,
Отважно к цели я святой
Стремлюсь, чтоб преклонить колени
Пред Вечной Красотой.
5.12.1887 г. Берлин
Вот образец благородного и благодарного стиха! Действительно, далеко не все вокруг идеально и за нас, но не забываем Вечного Бога, Который все устраивает к пользе и спасению души. Если поэзия останавливается на одной земной красоте, то такая поэзия суетна. Вечный Бог – вот наша единственная непреходящая Радость! Все относящееся к Богу и на земле цельно, прекрасно и совершено. То-то будет там – в Царствии Небесном, где прекращено зло и все сияет в неизреченном Свете Божества!
К.Р. подчеркивает – какова цель человека, таков и он сам. Если цель Святость, то постепенно по мере исполнения заповедей Божьих человек будет освящаться и просвещаться Свыше, пока не придет в нескончаемую радость вечного соприсутствия с Богом.
В этом смысле совершенно замечательно письмо Гончарова к К.Р., где он пишет о религиозном аспекте в Поэзии: «Обращаюсь к стихотворению: На Страстной неделе. Я прочел его с таким же умилением, с каким оно, очевидно, написалось, или вернее, излилось из души поэта, как изливались и самые оригиналы этих молитв из вдохновенных верою душ их авторов. Такие молитвы есть - поэзия верующей души, поэзия возносящегося к Богу духа. Всякий - глубоко ли, или младенчески верующий и пламенно молящийся - в момент молитвы - есть и лирический поэт. Молясь восторженно, с умилением, он играет на своей лире… Я говорю о верующих младенческих, простых душах и умах. И на них горит луч поэзии в молитвенном настроении. Стоит только взглянуть на молящиеся фигуры в картинах Беато Анжелико, Перуджини и т. п. Все эти молящиеся девы, ангелы - кажутся на одно лицо: вовсе нет. На них светится только один и тот же луч: луч веры и молитвы. Это можно поверить в церкви, глядя на лица молящихся, в момент молитвенного настроения, когда, например, при чтении «Отче наш», толпа (особенно женщины) опускаются на колени. У всех лица - конечно разные, т. е. черты лиц, но на всех ляжет одно общее выражение, всех озаряет один луч света - это благоговения, молитвы - и все вдруг, на мгновение уподобятся друг другу. Это я говорю про простые души и младенчески верующие умы. Другое дело - сознательно и глубоко верующие умы и души: эти, при таланте, воплощали поэзию духа, поэзию молитвы - в искусство, начиная с Царя Давида, пророков - и до поэтов и художников нашего времени. Неверующий или «маловерный» никогда не создал бы Сикстинской Мадонны: Рафаэль был, конечно гений, но тут одного гения недостаточно: нужно было еще другое, чего у других, очевидно, не было, или было не столько, как у Рафаэля. Ни Тициан, ни Гвидо Рени, ни Мурильо, ни Рубенс с Рембрантом не достигали (хотя и гении) той высоты творчества, какой достиг Рафаэль в Сикстинской Мадонне (больше всего) и потом в других своих Мадоннах - матерях и в младенцах. Ни у кого (по моему мнению, или вернее, по эстетическому личному впечатлению) нет такого совершенства в изображении красоты Матери и прелести младенчества, начиная с Младенца Иисуса и прочих детей, между прочим, Ангелов у ног Сикстинской Мадонны. Мне кажется, это потому, что Рафаэль писал с видения, с образа, созданного ему верою, а другие изображали с живых женщин, иногда даже с натурщиц…Позвольте обвинить Вас самих: зачем было присылать мне это стихотворение? Оно дышит и молитвенным, чистым настроением, и сжато, и сильно. Счастливая мысль - совокупить в нескольких строках главные лучшие молитвы прекрасных умилительных молитв Страстной недели. Ваше чувство мгновенно родилось среди их, выпорхнуло, как птичка, из Вашей души и приютилось в немногих словах. Один ум не помог, а скорее, может быть, помешал бы овладеть мотивами и так счастливо сочетать их в краткой поэтической молитве. Ум часто руководит, и должен руководить чувством, но в этом и в подобных случаях, наоборот, чувство освещает путь уму. Порождает мысль, обыкновенно, ум, но он родит и ее близнеца: сомнение. Завязывается борьба между ними: птичка-молитва робко улетает, а с ней - вдохновение и поэзия. Она является после борьбы и победы ума и мысли, когда С души как бремя скатится, Сомненье далеко - И верится, и плачется, И так легко, легко... Стало быть, в молитвенном экстазе чувство умнее ума, который тут служит ему покорным слугою. Когда уляжется в душе моей тревога (борьба с сомнениями и проч.), говорит Лермонтов: Счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога. Но этого долго ждать: пылкой, верующей, при том юной душе не терпится: пока ум доведет дух поэта, и вообще человека до этих высоких граней, сомнение подсказывает свое, омраченный рассудок называет жизнь пустою и глупою шуткой! Не терпится, говорю я - и молящийся поэт слушается чувства и передает, как Вы сделали, его внушения лире - и является стройное, благоговейное излияние, как Ваше. Почти все наши поэты касались высоких граней духа, религиозного настроения, между прочим величайшие из них: Пушкин и Лермонтов: тогда их лиры звучали «святою верою» (И дышит благодатная святая вера в них и т. д.), но ненадолго. Тьма опять поглощала свет, т. е. земная жизнь брала свое. Это натурально, так было и будет всегда: желательно только, чтоб и в нашей земной жизни нас поглощала не тьма ее, а ее же свет, заимствованный от света... Неземного (на наш взгляд, лиры Пушкина и Лермонтова всегда звучали в той или степени религиозно, даже при описании злобы и ненависти – таково уж предназначение поэта; ведь, например, несогласие с суетой, ложью и злобой – это уже вера – прим. авт.). Пушкин (Мадонна) жаждал двух картин: чтобы на него, с холста иль с облаков, взирали - Божия Матерь и Спаситель - Она с величием, Он с разумом в очах, но нашел это «величие» не в образе Пресвятой Девы, а в ниспосланной ему Мадонне видел Чистейшей прелести чистейший образец - т. е. в женщине, кажется - в своей супруге, а не видении, созданном верою (но вполне возможно, что Пушкин в своей законной жене Наталии как раз и видел Богородичные черты, отблеск Божества, что весьма важно, так как любуются Богородицей весьма многие, а в ближнем не видят ни Христа, ни Матери Божией – прим. авт.). Саванаролла назвал бы обоих поэтов «маловерными», но какая «святая прелесть» (по выражению Лермонтова) блещет в этих искрах поэзии! В противоположность поэтам «маловерным» приведу цельно, неразбавленно - ничем - верующего, автора молитвы «Господи, Владыко живота моего! Дух праздности и уныния» и т. д. Св. Ефрема Сирина. Он не поэт, стихов не писал (кажется, не писал), а между тем в три фразы, в три молитвенные воззвания к Богу, вместил всю Христианскую этику. Что помогло ему? Конечно, ум, мудрость во всей ее глубине, - но под наитием веры и Св. Духа!..»
И.А.ГОНЧАРОВ - К.К.РОМАНОВУ <Петербург> 8 января 1888: «…Вы от природы поэт, самородок-поэт. Вы неудержимо дорываетесь до ключа живой струи. Молодые силы взрывают почву, вода бежит пока еще вынося с собой песок, ил, каменья, сор. Но Вы (я смотрю вдаль) добьетесь, когда ключ забьет сильным и чистым фонтаном без посторонних и неизбежных при работе примесей. Вы доработаете, дойдете, додумаетесь до одной только чистой и сильной поэзии. Не говорю - дочувствуетесь, потому что сердце, чувство - есть основа Вашей светлой, прекрасной, любящей натуры. Опасности нет, чтобы чувство завело Вас в какую-нибудь сентиментальную Аркадию. От этого остережет Вас ум, образование и отчасти наш вовсе не сентиментальный век. Теперь Вы проходите еще трудную школу, пытаете свои силы, увлекаясь пока легкой, доступной Вам стихотворной формой, в которой в самой есть уже своя поэзия. Вы набиваете руку, как музыкант-пианист, энергически одолевая упрямую технику, и когда эта работа свершится, вот тогда Вам ясно будет, где есть творчество, а где его нет. Вы будете не безсознательный и безпечный трубадур-певец, который (wie der Vogel Sing) {поет, как птица (нем.)} - нет, Вы будете знать, что, когда и как петь. Вы станете строгим к себе творцом, художником, маэстро, может быть, великим! Это нелегко, не вдруг дается. О! Тяжела ты, шапка Мономаха! (у нас до сих пор распространено мнение, что великая поэзия – это, мол, «удел поцелованных еще в колыбели избранных», тогда как на самом деле поэзия требует великого напряжения мыслей и чувств, безпощадного самопожертвования, несения креста. Великая поэзия – удел таких же великих добрых творцов – прим. авт.). В помощь Вашей работе я позволил себе в последнем «строгом» моем письме указать слабые стороны предпоследних Ваших стихотворений и приложил даже вырезку из газеты о тех недостатках, которые свойственны молодым стихотворцам… Стихотворение, обращенное ко мне, я анализирую не критикой ума - а сердцем, сладко над ним задумываюсь и глубоко, умиленно благодарю! Взываю к Вашей музе – «О, пой нам, пой, не умолкая», если не для света пока, не для печати - то для самой поэзии: она дар Божий! Извольте прочесть, что про нее сказано золотыми буквами на пьедестале памятника Жуковскому (на Адмирал<тейском> бульв<аре>). Это - золотые слова!».
Не все ль виновны мы во многом? Не все ли братья во Христе? Не все ли грешны перед Богом, За нас распятым на кресте? Мраморный дворец, 1 мая 1888г.
Суббота. 6. Вчера, когда я проснулся, в палатке было светло, солнце просвечивало сквозь парусинную пирамиду. Моя палатка издали совершенно похожа на огромную пасху... После обеда несколько человек наших офицеров пошли со мною, и я показывал им Гатчинский дворец...
Воскресенье. 7 …Стоя в церкви с солдатами, я всегда молюсь усерднее. Много прочитал из «Идиота» Достоевского во французском переводе. Как ни тяжело это чтение, как ни мрачны картины, как ни растянуты описания каких-то страшных, болезненных людей с их безумными, удручающими разговорами -- Достоевский имеет надо мною чарующую власть: читаю, не могу оторваться и верю, что все это так, несмотря на всю необыкновенность, что это глубоко правдиво. Под вечер пошли с Цицковичем и Робертом играть с солдатами в пятнашки, кошку и мышку. Бегали, как сумасшедшие, смеялись много, разгорячились, и я бы не мог провести время приятнее.
Вторник. 9. …Надо было кое-что приготовить для людей 84-го года, которых увольняли в запас тотчас по окончании лагерного сбора... Я простился со всеми людьми 84 года. Сердце больно сжималось при расставании с ними: эти люди были только еще новобранцами, когда я поступил в полк без малого пять лет назад. Ни с кем из других солдат я не прослужил так долго. Некоторые из них прослезились, другие говорили, что никогда меня не забудут. Особенно грустно было прощаться с унт. офиц. Васильевым, с Ермаковым, с портным Прокофием Степановым, которого я неудачно учил грамоте, с татарином Калимулиным и барабанщиком Макаровым. Подарив каждому свой портрет в рамке и золотой, каждого перекрестив и трижды поцеловав…
Уволен! Отслужена служба солдата, Пять лет пронеслись словно день; По-прежнему примет родимая хата Его под радушную сень…
Такое отношение к русскому солдату свойственно только отцу солдат. И К.Р. был им.
В среду минуло мне 30 лет. Я уже не юноша, а должен бы считать себя мужчиной. Жизнь моя и деятельность вполне определились. Для других - я военный, ротный командир, в близком будущем полковник, а так лет через 5- б - командир полка и, как мне хотелось бы, Тифлисского, моего, на Кавказе. Для себя же - я поэт. Вот мое истинное призвание. Невольно задаю я себе вопрос: что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе ответить, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти и вряд ли скажу я когда-нибудь что-либо более значительное. Сам я себя считаю даровитым и многого жду от себя, но кажется, это только самолюбие и я сойду в могилу заурядным стихотворцем. Ради своего рождения и положения я пользуюсь известностью, вниманием, даже расположением к моей Музе. Но великие поэты редко бывают ценимы современниками. Я не великий поэт и никогда великим не буду, как мне этого ни хочется.
Павловск. Успение Пресв. Богородицы. Воскресенье. …Весь Успенский пост я хоть и пил чай по утрам, а все мечтал о мясоеде… За обедней молился усердно...
Понедельник. 14. Хоть я и сказал, что вдохновение меня покидает, однако в тот же вечер, взявшись докончить начатое стихотворение, переделал его и окончил. Четырехстопный анапест и одни женские рифмы - это напоминает Фета. Не впадаю ли я в невольное подражание? Впрочем, от других я никогда не слыхал, чтобы мои стихи походили на стихотворения Фета; один Буренин в критике моей книги сказал это, да и то в такое время, когда я не помышлял об этом. А теперь, зачитываясь Фетом и увлекаясь им, легко нехотя впасть в подражание. Вот мои вчерашние стихи:
Утомленный дневной суетою безумной,
К вам, о светочи неба, подъемлю я очи.
Здесь внизу на земле и тревожно и шумно -
Безмятежно и тихо в безмолвии ночи.
Как вы кротко царите в торжественном блеске,
Безтелесною вечно сияя красою!
Наша ложь, наша злоба в неистовом плеске
Никогда не коснутся вас мутной волною.
И чем выше вы, звезды, и чем недоступней,
Тем отрадней следить нам плененным вас взором.
Чем мрачней, чем ничтожней мы и преступней -
Тем светлей вы и чище нетленным убором
Узор звезд, безтелесный, нетленный - все это выражения, украденные из Фета; но мне кажется, это выражает мою мысль и здесь у места...
Среда. 17. Вчера было у меня много отрадных впечатлений. Вздумал вдвоем с Иоанчиком (будущий Алапаевский мученик Князь Иоанн – прим. авт.) съездить в Федоровское. Эта мысль пришла мне раньше, я лелеял ее как заветную мечту и сообщил жене. Показать роте своего первенца одного, без няни, казалось мне чем-то таким радостным. В 10 ч. ...мы сели в тройку и покатили. Иоанчику не хотелось оставаться на сиденье подле меня, он просился ко мне, и я должен был взять его к себе на колени. Он пока еще говорит только: «Папа, Мама, Вава» и изредка «дядя», когда видит Митю. На все же остальное у него всего одно слово, что-то среднее между Гага и Кеке; этим обозначается все, что угодно. Удовольствие он выражает как-то цокая языком -ц- и при этом так прелестно лукаво улыбается, что нельзя его не расцеловать. Итак, мы едем. Вот и Федоровское. Я здороваюсь направо и налево со встречными людьми, а маленький вместо поклона приподнимает ручку к шляпе... Идем на правый фланг, в конец деревни. Там перед своей избой стоит Рябинин; я заговариваю с ним о вольных работах и забываю Иоанчика. Вдруг маленький протягивает ручку и что-то старается сказать Рябинину. Это значило: «Подойди сюда и поцелуй мне ручку». Тот подошел к коляске, скинул фуражку, взял маленького за руку и поцеловал ее. Я глубоко умилялся. Надо же было ему потянуться именно к любимому моему солдату. Пока я заходил в некоторые избы, чтобы взглянуть, как расположились люди, маленький оставался на руках то у Цыца, то Рихтера, то у фельдфебеля, и все удивлялись тому, что он такой смирный, приветливый и не плачет. Другое хорошее впечатление нашел я в «Соборянах» Лескова, а третье в его «Запечатленном Ангеле», которого читал Оле вслух...
Очень трогательные строки отца – великого поэта России о будущем мученике сыне Князе Иоанне. Только в кругу такой преданной Богу и Руси семье и могли воспитаться святые мученики за Церковь и народ.
Павловск. 22 августа. Воскресенье. 21. ...И вчера не читал ничего, кроме «Соборян». Это чтение мне как нельзя более по душе. На других языках я не знаю ни одной книги, в которой бы, как во многих русских, было заключено столько непринужденного, веселого смеха сквозь такие горькие и искренние слезы. Рассказ об этих простых, грубых, неученых, невоспитанных, а часто даже слабоумных людях возвышает и умиляет душу, трогает и «с жизнью мирит».
Понедельник. 22 ...Приходил старик слепец и пел мне с Митей про Алексея Божия Человека. Я никогда не видал калик перехожих и слушал с восторгом.
Разбирая сонеты В.Шуф, К.Р. замечает: «…Изображая «ужасы войны», описывая раны, кровь и смерть, он не переступает грани художественности, не превращает поэзии в анатомически театр, как это делает напр. Леонид Андреев в «Красном смехе», а между тем наш поэт не отступает от правды, которая становится тем правдивее, тем ближе к жизни, чем лучше умеет поэт вовремя умолчать об иных подробностях. Художественное, поэтическое чутье подсказало г. Шуфу истинную меру».
Сегодня, увы, не просто натурализм, а самый настоящий сатанизм разлит по литературе…
Андрей Башкиров
Русская Стратегия |
