... Он уже бывал на этом вокзале со своим вестовым и офицерами штаба, теперь – запорошенном декабрьским снегом. Бродил по перрону, заложив за спину руки, и думал. Глубокая тоска сковала душу: генерал переживал настоящую драму. Смерть порой казалась желанной. Вспоминались недавние Петроградские настроения. После событий февраля, после ареста Государя, в войсках все чаще стало преобладать мнение о том, что войны, ее продолжения желали только генералы и старшие офицеры, ибо она им выгодна, поскольку «дает чины и награды».

Когда он прибыл в революционную, обогретую еще теплым осенним солнцем столицу, дабы предстать перед главнокомандующим Петроградским военным округом, первое, что бросилось в глаза и неприятно поразило, были юнкера 1-го Павловского пехотного училища, стоящие на часах.

Расхристанные, небрежно одетые молодые люди громко смеялись и так мало подходили для того, чтобы охранять подъезд величественного здания Александровской эпохи, штаб военного округа...

Нет, он, генерал, не придирался, ибо слишком хорошо знал, что такое строевая и караульная служба, и кто такие «Павлоны», как называли себя выпускники Павловского училища, для которых не только погоны были священны, но священной оставалась сама принадлежность к учебному заведению, основанному некогда Императором Павлом, как Сиротский дом. Священнодействием было для «Павлона» и несение караульной службы, во время которой каждый юнкер напоминал «прекрасно отделанную статую, неподвижно замершую на своем посту».

К сожалению, демократизация армии свершилась. И он, боевой генерал, кавалер ордена Святого Георгия, назначенный командовать 3-м Конным корпусом в конце августа 1917 года, невольно превращался в «корпусного уговаривателя». Так теперь было принято в «демократических» войсках «новой России».

Внешне подтянутый, внутренне собранный, не терявший хладнокровия, с гордо приподнятым подбородком (о, где оно, то Знамя, на которое генерал будет держать равнение всю оставшуюся жизнь?..), он был создан для того, чтобы служить, а, если нужно, то и повести за собой в атаку... И непременно своим примером поднять дух скисшей при первых неудачах молодежи... Но на деле все оборачивалось иначе.

«В приемной на меня, одетого по всей форме, при походной амуниции, - напишет он через несколько лет в мемуарах «На внутреннем фронте», - смотрели как на чучело. Сюда каждый являлся по-товарищески, в расстегнутой рубахе, без пояса, а многие уже без погон. Демократизация армии завершила свой круг и подходила к большевизму.

Теплов (на 4 сентября 1917 г. – главнокомандующий Петроградским военным округом – прим. Л.С.) меня сейчас же принял. В его добрых глазах стояли слезы. Большая борода поседела и была растрепана.

- Да, вот в каком виде вы меня видите, - сказал он. – А штаб-то! Помните?

Портреты начальников штабов былой эпохи грозно смотрели на нас со стен. Казалось, их души были с нами и возмущенно смотрели на нас со стен. В громадные окна глядели чудный сентябрьский день и Александровская колонна с Ангелом мира, осиянная солнцем. Тени прошлых великолепных парадов, бывших на этой площади, теснились в воспоминаниях, и надо всем лежала печать томительной и безысходной грусти. Тут, больше чем где-либо, понял я, что мы дошли до конца, и дальше идти уже некуда. Дальше – пропасть...»

Тем не менее, русские люди разных сословий продолжали спускаться в нее все глубже и глубже, подобно бесстрашным или безумным альпинистам. Бездна призывала и даже притягивала тех, кто противился ее зову, и лишь желал продемонстрировать свое презрение к опасности спуска.

... Генерал уже не первый раз приезжал на этот запорошенный снегом вокзал небольшого, но очень беспокойного уездного городка, где с началом революции все пришло в движение. И в среде беженцев из западных, балтийских губерний, пожелавших сыграть «свою» роль, и среди солдат местного гарнизона, настроенных против казаков довольно агрессивно.

Генерал бродил по перрону. Глубокая тоска сковала душу. На фоне белого, зимнего цвета, в который были полновластно опрокинуты заснувшая природа и станционные строения, оранжево-траурный темляк его наградной шашки казался единственным ярким пятном, дразнившим воображение революционно настроенных железнодорожных служащих. Глядя на этот привычный атрибут воинской доблести, генералу только и хотелось сказать: «Прощай, Армия!»

9 ноября 1917 года он прибыл в Великие Луки из Старой Руссы. Там находились части вверенного ему 3-го Конного корпуса, в тот же день указом Верховного Главнокомандующего переименованного в 3-й Казачий, и подлежащего расформированию. А среди них – эшелоны 10-го Донского генерала Луковкина полка, готового к отправке на Дон. Генерал, в буквальном смысле слова, взрастил этот полк, незадолго до выступления на Великую войну, будучи его командиром. Не раз участвовал с ним в успешных боях и рейдах на территории противника, разделяя все беды и радости походной жизни. И лучше бы было ему не знать, в каком состоянии духа пребывал теперь этот именной казачий полк! Но один из адъютантов, конечно, из лучших побуждений, проявил инициативу, пожелав, чтобы с этим полком на Дон отправился и генерал с супругой...

Переговорив со станичниками, предприимчивый службист получил отказ. Быть в одном эшелоне с контрреволюционным генералом донцы не пожелали. Не популярно! И опасно!

«... Яд большевизма вошел в сердца людей моего полка, который я считал лучшим, наиболее мне верным. Я считался командиром 3-го Кавалерийского корпуса, со мной был громадный штаб, и при мне было казначейство с двумя миллионами рублей денег, но все дни мои проходили в разговорах с казаками. Все неудержимо хлынуло на Дон. Не к Каледину, чтобы сражаться <...>, а в свои станицы, <...>, не понимая страшного позора нации», - с досадой признавался впоследствии генерал Краснов.

Но в те роковые ноябрьские дни 1917-го в рапорте казачьему комиссару при Ставке, будучи не высокого мнения и о моральном духе корпуса, он доносил: «При сложившейся обстановке на фронтах и в стране нет оснований предполагать, чтобы военные операции могли широко развиваться... Напротив все идет к полному замирению, демобилизации и к уничтожению армии. При таких условиях, мне кажется, казачеству следует озаботиться созданием своей воинской силы...

Бесцельное стояние молодого казачьего корпуса в Великих Луках «на отдыхе» не только не создает из корпуса настоящей боевой силы, но развалит составляющие его дивизии, приучив их к лени и беспорядочной жизни по деревням... 3-й казачий корпус, в том виде, в каком составлен теперь, является бесполезным звуком».

Оставаясь командиром корпуса, раздерганного по всему российскому Северо-западу, и, оказавшись в Великих Луках, месте его сбора, генерал лично контролировал отправку по «домам» сильно волновавшихся казачьих частей. 12 ноября потекла на Дон 1-я Донская дивизия, 6 декабря, погрузившись в эшелоны, уходили на Дальний Восток особенно волновавшиеся казаки-уссурийцы. В тот же день начальник пехотного гарнизона полковник Патрикеев отдал приказ о снятии погон и знаков отличия, но добавил, что это не касается частей 3-го корпуса...

...Пуржило. Ветер поднимал снежный пепел с земли и сметал его на железнодорожные пути, покрывая ненадежно блистающим саваном почерневшие пакгаузы, крыши железнодорожных мастерских и вагонов, шинели и папахи суетящихся на перроне казаков. Что-то невообразимо таинственное происходило повсюду. Будто тайно совершенный и невидимый для глаз толпы ритуал черной мессы возымел свое действие и вошел в каждый русский город, в каждое русское селение, требуя новых адептов, жертв и отречений от «старого миропорядка», который больше не казался нормальным. И каждый русский город, и каждое русское селение, добровольно впустив навью силу, замерли в ожидании: авось, как-нибудь все само собой и рассеется... Не рассеялось!

Ладный генерал, с великолепной выправкой спортсмена-кавалериста, печально смотрел на вверенную, пока вверенную его водительству казачью силу, еще способную быть грозной, но утратившую Евангельскую соль. Ладный генерал остро всматривался в лица людей и привычным жестом правой руки приглаживал русые усы...

«Спаси, Господи, люди Твоя...» - внутренний голос привычно творил молитву за Отечество и умолкал. Тревожно делалось на душе: у Отечества появился страшный и неминучий враг – ни немец, ни австриец, ни турок. На этот раз он был коллективный – мировой Интернационал. Он бегло говорил по-русски, иногда резко грассируя, иногда нечетко произнося русские слова, и внося в речи местечковые говоры и интонации. При этом он клеветал и оглуплял, унижал достоинство народа, рожденного в православной вере, перечеркивал красоту русской истории, полной вдохновенными подвигами князей, святителей и простых людей, красоту русской святости и русского бытия. С дьявольской напористостью и жестокостью топтал русское благочестие и презирал чуждую ему совестливость.

... Вот уже несколько дней генерал прощался с казачьими войсками, с теми, кто скоро окажется на Дону и стряхнет с себя чары беспробудной действительности, попав под водительство героя Великой войны, Донского Атамана Каледина. По крайней мере, в это хотелось верить!..

В Великих Луках штаб-квартира генерал-майора Краснова находилась на Троицкой улице, в доме купца 2-й гильдии Шульгина. По словам очевидцев, суровая походная койка генерала явно диссонировала с огромной, роскошно обставленной купеческой гостиной. Но генералу было не до роскоши. В Великих Луках, становившихся, по сути, западней, погибал его 3-й Казачий корпус.

Неподалеку от штаб-квартиры, на Торговой площади, располагался Троицкий храм, а еще ближе к купеческому особняку – Вознесенский девичий монастырь, который еще так недавно, в 1915 году, посещала Августейшая сестра милосердия Государыня Александра Феодоровна с Великими Княжнами...

Несмотря на массу забот, генерал невольно возвращался к хронике последних событий, участником которых ему довелось стать.

Как странно, еще вчера он был готов предложить помощь разрушителю Армии и насмешнику над военной наукой Керенскому! Но не за него собирался положить свою душу боевой генерал, а за Россию, в течение многих веков стоящую под скипетром Орла Двуглавого. Этот Венценосный Орел простирал свои могучие крылья над Калишем и Владивостоком, над Торнео и Эриванью... Другой России генерал не помнил, и знать не желал.

Как по нотам, все проигравший, и, по предварительному сговору, передавший власть большевикам, Керенский благополучно вышел из игры, а генерал, пытавшийся остановить Петроградскую смуту малочисленными казачьими штыками у Пулковских высот, был выдан в Гатчине своими же казаками большевикам, чтобы оказаться в Смольном институте, где свила себе гнездо большевицкая власть.

По дороге в Смольный, куда его везли на автомобиле, Петр Николаевич, уже искушенный писательским ремеслом, ностальгически фиксировал каждую встреченную деталь. «... Знакомые, родные места, думал он. - Вот Лафонская площадь, вот окна конюшни Казачьего отдела, манеж №1, где я провел столько счастливых часов, служа в постоянном составе школы... Там <...>, на Шпалерной, моя бывшая квартира. Не нарочно ли судьба дает мне последний раз посмотреть те места, где я испытывал столько счастья и радости...»

Поразительно, но похожие мысли вскоре также будут преследовать одного из литературных героев генерала – Александра Николаевича Саблина, блестящего гвардейца, баловня судьбы и... генерала-мученика. И это было символично.

Встреча писателя с героем эпопеи «От Двуглавого Орла к красному знамени» неутомимо зрела одновременно с летописью офицерской Голгофы. Когда плотным кольцом начинали обступать генерала влюбившийся в Государеву Армию гимназист Федя Кусков, выпускник Кавалерийской Школы, преданный своему «холостому» полку штаб-ротмистр Петр Ранцев, благородный полковник Белоцерковский, измученный непосильным трудом в сербских горах доброволец и русский Дон-Кихот Светик...

А с ними рядом вставали другие. Пламенный поборник офицерской чести барон фон Кронунгсхаузен, чьи предки 300 лет служили России; юные защитники Зимнего дворца, юнкера Вагнер и Ника Полежаев; распятый на боевых позициях революционными солдатами подполковник Щучкин... И еще один трагический образ, который оживет уже на чужбине: утративший Бога и запутавшийся в масонских сетях генерал-врангелевец Акантов. «Вранжелист», как называли его французы, памятуя его прошлое в рядах армии барона Врангеля, шепотом произносящий: «Мак-бенах!..» («Тело сходит с кости» - евр.), восклицание об истлевшем строителе храма Соломона Адонираме, оплакиваемом в тайных ложах...

Но нет, генерал Краснов еще не знает их имен! Имена всплывут позднее и страстно заговорят, но их лица, застеленные дымом окопов, залитые кровью, запрокинутые к бесконечному небу, или являющиеся в ореоле счастливых армейских будней – с их учениями, парадами, полковыми собраньями, он никогда не забудет. Господа офицеры. Государевы слуги. Христовы воины. И он – один из них!

... Из Смольного Петра Николаевича вызволили его же казаки, но оставаться в Петрограде было небезопасно. Угроза расстрела нависала над ним постоянно. Поход генерала на Петроград еще был слишком свеж в памяти большевиков, чтобы поверить в лояльность Краснова к новой власти.

Костер готов!

Довольно дров найдется,

Чтоб на весь мир разжечь

Святой пожар!

- пели в те окаянные дни еврейские, а вместе с ними и русские рабочие, совращенные «сынами погибели», и можно было без труда представить, кто пойдет на этот «святой», по их понятиям, костер в качестве дров!

Все лучшее, старозаветное, все, что хранило в себе и подразумевало честь Имени, чувство Рода, блеск Традиции, жертвенную любовь к подвигу во имя христианского Отечества, должно было погибнуть. Не только вопрос власти, но, прежде всего, - религиозный вопрос: с кем ты – с Богом, или с Его ненавистным двойником, искажающим мир до неузнаваемости, - решался в те дни так остро, и от этого напрямую зависело, кто будет наследовать Русскую землю... И разве возможно было примирение между теми, кто с молоком матери впитал любовь к Сыну Божьему, для кого «семья – это святыня» и «требует чистоты матери», и другими?.. Теми, кто не принял мессианства Христа, и веками ждал иного мессию, кто разрушил монархии христианской Европы и готовил к тому же Империю русских.

В предчувствии бедствий, надвигающихся на Родину, один из литературных персонажей Петра Николаевича Краснова, гусарский корнет скажет солдатам: «... не вернете России Государя Императора – висеть всем вам на виселицах. И Россию повесите!»

Виселица... Крест – Честной и Животворящий... Его Распятие... Душа генерала словно знала нечто большее и сокрытое. Нечто из грядущего! Будто бы проверяя, на месте ли, коснулся рукою груди и почувствовал через шинель и китель хранительное прикосновение старинного нательного креста и чудотворного образа. Успокоился и мысленно перекрестился: «Спаси, Господи, и сохрани от «товарищей»!..»

А снег усиливался, и, казалось, что он никогда не устанет опускаться на землю. Если бы ни людская суета у вагонов, перрон напоминал бы тихий провинциальный погост, где совсем близко с домами притаилось и местное кладбище – одиноко ожидающее...

«Лучшего из гоев умертви, лучшей из змей раздроби мозг!» - откуда он, этот жуткий голос, произносящий заклинания служителей сатанинских культов, которые стали звучать в ушах неотвязно и помимо воли генерала, передразнивая друг друга, и походя на звуки человеческого голоса лишь для того, чтобы слышащий их понимал суть приговора: «Лучшего из гоев умертви!..» Душа генерала встрепенулась. Он вспомнил Галицийские поля, покрытые телами убитых... Христианская кровь лилась нещадно, и теперь уже не только в местах, намеченных командованием для боя. Глаза генерала устремились вдаль.

... Он был знаком со многими изданиями оккультной литературы века сего, в том числе с «Черной мессой» Гюисманса, с выдержками из переведенных на русский язык Каббалы и Талмуда, таинственных книг прельщенных иудеев. И они, эти книги, уже не казались только устрашающими сердца сочинениями. Напротив, эти мистические трактаты влияли на окружающий мир и попросту сбывались... И он не станет пренебрегать ими. Ведь не были же пустыми слухами буйства «Еремеевской ночи», как называли революционные солдаты расправы над офицерами, все более набиравшие градус напряженности на фронте.

Русские «католики» убивали русских «гугенотов», как это было во Франции в ночь Святого Варфоломея?

Нет. Вера русских воинов, еще недавно – христолюбивых, разделенной не была, и Варфоломеевскую ночь для них придумал кто-то другой. Месть лукаво оправдывали лишь тем, что обреченные офицеры - «их благородия», понуждают «бедных солдатиков» подниматься в атаку, когда они воевать больше не желают. И никто из преданных Государеву делу генералов и старших офицеров не сомневался в том, что дрова в этот «святой» костер слепой и заимствованной ненависти подкидывали куда более образованные и знающие, чего они хотят, поджигатели. Поджигатели, за которыми скрывались служители мирового культа каинитов, вполне осведомленные о подмене Бога Авраама, Исаака и Иакова...

И эти антигерои обретут себя на полях романов Петра Николаевича Краснова! Террористка Юлия Сторе, еврейская семья издателей Бродович, создающих «общественное мнение», ведущая пропаганду в войсках «нигилисточка» Агнесса Васильевна, революционеры-эмигранты Николай Ильич Бурьянов и Лев Давыдович Стоцкий... Все они воспитаны в глухой ненависти к христианским традициям, к русскому государственному строю, ко всем носителям веры православной, против которых и ведут беспощадную борьбу.

... И все-таки, как упрямо летит снег! Есть в нем нечто от неумолимости, неизбежности смерти. Особенно, здесь, в России. Покой, гармония и сила, усмиряющая суетливость человеческого ума и суетность человеческих же поступков. Снег!.. Вначале опали листья – золотые погоны Империи, а потом эту попранную, сорванную со служилых плеч красоту покрыл снежный саван. Это не первые опавшие листья, не первый, покрывающий их саван...

«Какая сладость в жизни пребудет не причастною печали? Чья слава устоит на земле непреложной? Все здесь – ничтожнее тени, все обманчивее сна; одно мгновение – и все это похищает смерть... Где золото и серебро? Где множество рабов и слава? Все это – персть, все – пепел, все – тень...»

Отчего генерал вдруг вспомнил эти составленные на заре христианской юности Иоанном Дамаскиным погребальные стихиры?..

Утром он побывал в одном из великолукских храмов. Их возле его временного прибежища было два, и оба белые, строгие, без каких-либо архитектурных изысков. С высоты иконостаса смотрели на генерала лики апостолов и святых угодников Божиих, но главной Предстательницей за род человеческий там, на небесах, была, конечно, Она – Богородица Всех Скорбящих Радость... Генерал осенил себя крестным знамением. Поклонился святым ликам. Заказал благодарственный молебен и заупокойную обедню. Зажег свечи... «Слава Богу за все!»

Медленно приближались Рождество и Новый год. Генерал уже начал обдумывать то, что он скажет, точнее, что напишет в одном из последних приказов казакам – своим верным сподвижникам, офицерам Штаба, и прикомандированным уральцам, о включении которых в состав корпуса он ходатайствовал 21 ноября 1917 года перед начальником Штаба Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенантом М.Д. Бонч-Бруевичем. Почему-то вновь вспомнился Петроград в быстрых ноябрьских сумерках, Офицерская улица, где осталась брошенная квартира генерала, и куда под вечер члены Донского комитета сотник Карташев и подхорунжий Кривцов привезли пропуск за №2738 от 6 ноября на выезд из столицы – невзрачный клочок серой бумаги, в котором теперь заключалась вся жизнь супругов Красновых. Недолгие сборы. И в путь, полный опасностей! Вначале – на штабной машине, потом – поездом. «Бежать я никуда не хотел, - с досадой подумал Петр Николаевич, - не в моей натуре!..» Но он был генералом царского производства, то есть «бывшим» человеком в новой, советской иерархии учтенных лиц, и для него в этот ноябрьский вечер 1917 года начинался долгий скитальческий путь по миру.

... Он вышел из храма. Была в генерале какая-то первобытная легкость, что подвигала первых донских казаков не обзаводиться домом и скарбом, всегда быть готовым встретить врага в Диком Поле. Но Дикого Поля не было. Была обезумевшая, захлебнувшаяся кровью и неправдой Россия, Русь Святая, да оскверненная.

Знаменитый новогодний приказ Командующего корпусом генерал-майора Краснова за №33/14 от 31 декабря 1917 года, составленный в Великих Луках, в доме купца Шульгина, можно назвать «прощальным». Он был вызван к жизни цепью закономерностей, одной из которых стала и телеграмма начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенанта М.Д. Бонч-Бруевича с предписанием о расформировании Штаба 3-го Казачьего корпуса.

Надо заметить, что этот растиражированный сегодня новогодний приказ, блестяще написанный с точки зрения литературного и риторического искусства, до сих пор хранит ту боль и передает ту драму, что наполняли сердце боевого генерала. Драму, которая вряд ли была понятна уходившим на Дон казакам, ибо несоразмерной была их ответственность перед Богом за все то, что происходило и с корпусом, и с Армией, и с Россией. Слишком глубока была пропасть, разделяющая революционные казачьи массы и «старорежимного» генерала. Даже призыв «На Дон!» звучал для него и его казаков в разных тональностях. Ибо для одних Дон – дом родной, колыбель казачьей вольницы и вольностей, для генерала, потомственного казака, но петербуржца по месту рождения, Дон – это не только родовые корни, залегшие в недрах Каргинской станицы, но и будущий расцвет, невозможный без благородного Атамана Каледина, без продления борьбы с богоборцами.

«С Новым годом, дорогие друзья мои, офицеры, чиновники, казаки и солдаты Штаба славного III Казачьего корпуса! С Новым годом, доблестные уральцы 3-го Уральского казачьего полка!

Со старым счастьем! Дай Бог, чтобы вернулось старое русское счастье с его победами, с миром и тишиной, со свободой личности и уважением друг друга и законов Российского государства...» Какие удивительно теплые, идущие из самих глубин солдатского сердца слова нашел генерал для сослуживцев, сделав свой приказ образцом воинского этикета и отеческой заботы, образцом человеческого предвидения и, в то же время, историческим документом эпохи.

«Четвертый год без дома, без семьи, без уюта и спокойствия под непрерывною бурею военной грозы скитаемся мы, не зная, где будем, и какое будет наше завтра...

Минувший 1917 год – самый тяжелый год для частей III Казачьего корпуса и его Штаба. В сумятицу политических страстей на него, как на верного присяге и честного солдата, дважды возлагались ответственные поручения, и частям корпуса пришлось пройти через зараженную политикой удушливую атмосферу гражданской войны, что неизбежно заразило здоровый организм корпуса, и его части стали разлагаться...

Уходящий год – год смерти III Казачьего корпуса. Уже получено предписание о расформировании его Штаба...

Одинокий Штаб – мозг корпуса – доживает свои последние дни среди страшной бури, среди темной ночи, среди политической непогоды.

Будущее неведомо. Надежды на славный мир нет. Армия умирает от той же болезни, которою заболел и от которой умирал III Казачий корпус.

Но нам ли, искушенным в страшной тяжелой борьбе, нам ли, бесстрашно смотревшим в глаза смерти, нам ли, среди которых мало людей без нашивок на рукаве, свидетельствующих страдания почетных ран, - падать духом и бояться дальнейшей борьбы? Мы – русские, более того, мы – казаки!..» (выделено Л.С.)

Генеральская подпись строго легла чуть ниже текста приказа, которому было суждено стать одним из значимых и указующих путь к дальнейшей – Русской Реконкисте Петра Николаевича Краснова.

Удивительно, как похожи прощания на Руси уходящей!.. Через какие-нибудь пять лет другой генерал-бессребреник – Михаил Константинович Дитерихс (Правитель Приамурского Земского Края в 1922-м – прим. Л.С.), находясь в далеком Приморье, напишет в своем последнем Указе: «Силы Земли Приамурской Рати сломлены. Двенадцать тяжелых дней борьбы одними кадрами бессмертных героев Сибири и Ледяного похода без пополнения, без патронов решили участь Земского Приамурского края. Скоро его уже не станет. Он как тело умрет <...>. В духовном отношении, в значении ярко вспыхнувшей в пределах его русской, исторической, нравственно-религиозной идеологии, - он никогда не умрет в будущей истории возрождения Великой Святой Руси...»

11 января 1918 года в Великолукское уездное казначейство были сданы оставшиеся корпусные деньги, 500 тысяч рублей. Подведена черта под другими административными заботами. В рапорте от 17 (30) января 1918-го на имя начальника Штаба Северного фронта генерал-майора С.Г.Лукирского Краснов сообщал: «Сего числа остававшаяся в Великих Луках часть расформированного Штаба командуемого мною корпуса в составе 3-х генералов, 13 шт<аб-> и обер-офицеров, 17 чиновников, 74 казаков и солдат и 40 лошадей отбыли из Великих Лук вместе со мною в гор<од> Пятигорск для окончательного расформирования, о чем доношу. Командующий корпусом, генерал-майор Краснов».

... Казалось, время сжалось подобно пружине какого-то неведомого механизма. Генерал больше не бродил по запорошенному снегом перрону уездной станции, так не по-доброму встретившей его казаков. И теперь, когда в этой части России для него все было кончено, он ясно осознавал, как неумолимо зовет его к себе Тихий Дон-батюшка. Как Тихий Дон становится его Судьбой. Значит, не минуло еще, не обошло стороной казачьего генерала суровое русское счастье. Он помолился.

16 января подали состав на Пятигорск.

Людмила Скатова

Русская Стратегия

Голос Эпохи №1\2025

Внимание: книга ПЕВЕЦ РУССКОЙ РЕКОНКИСТЫ готовится к изданию!