Живописуя «зверства белогвардейцев в Крыму» в период его пребывания под властью правительства генерала Петра Врангеля, советские мемуаристы, историки и публицисты были особенно неравнодушны к публичным казням, которые проводились в Симферополе в апреле 1920 г. При этом в работах послевоенного времени почти ничего не говорилось о причинах этой жестокости. Стремясь показать «антинародный» характер врангелевского режима, авторы работ по истории региона в годы Гражданской войны, выпущенных в советский период, описывали события сквозь призму классового подхода.

Стремясь показать «антинародный» характер врангелевского режима, советские авторы описывали события сквозь призму классового подхода

В качестве иллюстрации приведем выдержку из выпущенной в 1955 г. книги советского военного историка Иосифа Короткова «Разгром Врангеля»:

«Врангель и его генералы вешали рабочих на улицах и площадях городов “для устрашения” населения»^[1].

Более подробно, но оставаясь в русле официальных идеологических установок, описывал ситуацию в Крыму весной 1920 г. руководитель Крымской группы Института истории АН УССР Павел Надинский:

«Врангелю приходилось устанавливать свой “авторитет” в Крыму насилием и террором. Белогвардейская власть держалась на штыках. Расстрелы, виселицы, грабежи, дикие избиения и полное бесправие рабочих и крестьян, – вот как рисуются дни врангелевщины в Крыму по архивным документам и по рассказам современников.

После разгрома деникинской армии в Крым вместе с остатками войск прибыли десятки контрразведок, сухопутных и морских, с целой армией агентов и шпионов. Каждый корпус имел свою контрразведку. Особенными зверствами отличалась “кутеповская контрразведка”, вызывавшая ужас у мирного населения. Попасть в кутеповскую контрразведку означало подвергнуться изощренным пыткам и неминуемо погибнуть. Кутеповская разведка практиковала применение публичной казни (присужденных к смертной казни вешали на уличных столбах).

Неоднократные просьбы Симферопольской городской думы, обращенные к генералу Кутепову, о прекращении или сокращении числа публичных казней оставлялись без ответа.

“Отцы города” выражали свое недовольство публичными казнями потому, что вид посиневших трупов повешенных на столбах и деревьях вызывал у них неприятное ощущение. Они не возражали против казней вообще, они только хотели, чтобы казни проводились не на глазах, чтобы трупы казненных не портили внешний вид города»^[2].

Надо сказать, что публикации 1950-х гг. и более позднего времени лишь повторяли мнения и оценки, приведенные в советских изданиях 1920–1930-х гг.

Вот что писал в статье «Жизнь и условия работы Р. К. П. в Крыму во время владычества Врангеля», опубликованной в 1922 г. в журнале «Пролетарская революция», участник революционного движения С. Лядов:

«…жизнь в Крыму сделалась невыносимой. Аресты, насилия и избиения рабочих контрразведкой сделались обычным явлением. Ежедневные казни в Симферополе, Севастополе и в других городах наводили ужас на все население, особенно на рабочие организации. Не бывало дня, чтобы в Симферополе на электрических столбах против тюрьмы не висело несколько человек»^[3].

Был создан пропагандистский канон, согласно которому члены Белой армии испытывали патологическую ненависть к рабочим

Таким образом, был создан пропагандистский канон, согласно которому чины Добровольческой (впоследствии – Русской) армии в силу своего дворянско-буржуазного происхождения испытывали патологическую ненависть к рабочим, лишили их «элементарных прав»^[4] и всячески стремились расправиться с ними, обрушив на них «кровавые репрессии»^[5].

И сегодня советский публицистический нарратив продолжает оставаться востребованным. Однако его тенденциозность и упрощенность становится очевидной при более внимательном рассмотрении.

Прежде всего, необходимо учитывать специфику ситуации в регионе, которая сложилась в марте 1920 г. После провала наступления на Москву на полуостров с Северного Кавказа прибыли тысячи офицеров и солдат Добровольческой армии: деморализованных, озлобленных, утративших дисциплину и боевой дух. Как написал в своих воспоминаниях генерал Яков Слащев, «состояние войск, прибывших в Крым из Новороссии, было поистине ужасно: это была не армия, а банда»^[6]. Врангель был еще более резок в оценке морального состояния армии:

«Войска за многомесячное беспорядочное отступление вышли из рук начальников. Пьянство, самоуправство, грабежи и даже убийства стали обычным явлением в местах стоянок большинства частей»^[7].

С оценками белых военачальников вполне соотносится описание, которое привел в своей книге «Освобождение Крыма» советский поэт, писатель и драматург Гавриил Добржинский (в годы Гражданской войны воевал на стороне красных, был политработником):

«Армии нет. Есть вшивый и оборванный сброд, с утра до ночи бестолково толкающийся на рынках и набережных крымских городков. Сотни “доблестных” воинов сидят нагишом, выбивая из рубах и штанов ненавистную “вошатку”, другие сотни валяются прямо на камнях и бессвязно бормочут: одни в припадке тифа, другие от слишком усердного желания позабыть былые подвиги. Настроение армии? Каждое слово о новом походе вызывает у этих измученных и разуверившихся в успехе людей яростную матерщину, проповедники создания “единой неделимой” убегают от толпы с клочьями на рясах и полах мундиров… Сражаться “за родину” больше не хочет никто. У каждого рядового добровольца одно стремление: отдохнуть, “подрубиться” и главное забыться какою угодно ценой. Шататься в пьяном угаре по улицам, но думать о позорном прошлом; не представлять себе рокового будущего.

<…>

В обмен на спирт, ласку продажной женщины летит все, что уцелело от деникинского похода: обмундирование, сапоги, стащенные с убитого товарища, часы, застрявший в кармане казенный браунинг. Но и этого мало. Крымские акулы ненасытны, как и везде. А на совести каждого боевого добровольца столько крови и темных дел, что он уже давно потерял им счет. Ограбить – плевое дело, чужая жизнь не стоит поломанной пуговицы. Если нельзя добыть деньги дозволенным путем, то… – Караул! – слышится там и здесь в темных переулках крымских городов. Выстрел. Хрип умирающего. Недолгая тишина и снова отчаянный крик: “Помогите!”. Море каждое утро прибивает к берегу десятки трупов с перерезанным горлом, огнестрельными ранами…»^[8]

Крымские города и селения захлестнула волна преступлений, которые совершали как отдельные чины, так и целые подразделения

Крымские города и селения захлестнула волна преступлений, которые совершали как отдельные чины, так и целые подразделения. Местное население грабили и всячески над ним издевались. Некоторые офицеры создавали банды и вставали на путь профессиональной преступности^[9].Особенно тяжелое впечатление производили бессудные расправы и своеобразные мобилизации, «выражавшиеся в том, что добровольцы хватали на улицах всех мужчин и тащили к себе в полки»^[10].

В этих условиях скорейшее восстановление элементарного порядка и дисциплины внутри армии (в том числе с помощью крайних и решительных мер) для белого командования было первостепенной задачей. Офицеров и солдат, совершивших уголовные преступления, карали по всей строгости военного времени, чаще всего это был расстрел. Так, сообщая в приказе от 27 марта 1920 г. о расстреле солдата-грабителя, П. Врангель дописал:

«Ходатайство о помиловании мною отклонено. Впредь осужденным за грабежи и их родственникам с такими ходатайствами ко мне не обращаться»^[11].

Также практиковались повешения. В апреле 1920 г. данный вид смертной казни особенно часто можно было наблюдать на улицах Симферополя. Инициатором экзекуций был вышеупомянутый генерал Александр Кутепов, который, по воспоминаниям П. Врангеля,

«…железной рукой приводил свои войска в порядок, беспощадно предавая военно-полевому суду и подвергая смертной казни грабителей и дезертиров»^[12].

Отметим, что, в отличие от большинства других советских авторов, вышеупомянутый Г. Добржинский в своей книге пускай и тенденциозно, но в целом правильно обозначил магистральные цели карательных мероприятий со стороны белых в марте-апреле 1920 г.: восстановление дисциплины в войсках.

«Средство для введения порядка у белых одно – страх. На трупы правительство отвечает трупами, на пулю – петлей.

За дело упорядочения нравов армии принимается испытанный “специалист” – генерал Кутепов. Его закон укладывается в двух словах: “смертная казнь”. Вернее, в одном, излюбленном николаевским самодержавием слове: “виселица”. За все: убийство, грабеж, разбитое в трактире стекло, не вовремя поднесенную к фуражке при встрече с начальством руку – кара одна и та же: повесить.

Система стара, как само существование царской власти, но времена меняются. Некогда создавать процессы, строить виселицы. Генерал Кутепов находчив, он идет в ногу с требованиями эпохи. Любой уличный фонарь выполняет у него назначение виселицы»^[13].

Жестокие меры по восстановлению порядка и дисциплины затронули и Севастополь. Согласно рапорту контр-адмирала МакКайли и командующего Хьюго Келера, направленного Госсекретарю США, проезжая через город, можно было увидеть повешенных на телеграфных столбах у железнодорожного вокзала. За неделю в Севастополе были расстреляны два офицера, а трое других повешены за грабежи и насилие^[14].

Карательные мероприятия были направлены на пресечение криминала среди военных и восстановление порядка и дисциплины

То, что карательные мероприятия марта-апреля 1920 г. были направлены в первую очередь на пресечение криминала среди военных и восстановление порядка и дисциплины, подтверждается и публикациями крымских газет. При этом речь шла не только о казнях, но и об устранении последствий самоуправных действий.

Так, 22 марта 1920 г. газета «Юг» опубликовала приказ генерала Кутепова, который отреагировал на телеграмму коменданта севастопольской крепости генерала Турбина по вопросу незаконных мобилизаций жителей города, проведенных чинами Дроздовской дивизии. Кутепов приказал начальнику дроздовцев немедленно освободить всех задержанных. Отныне все облавы и аресты надлежало производить по согласованию с комендантом крепости. Кроме того, всех офицеров, появляющихся на улице и в общественных местах в нетрезвом виде, предписывалось задерживать, после чего немедленно подавать генералу представление для разжалования их в рядовые^[15].

4 апреля 1920 г. в Симферополе был публично казнен через повешение некто Ткаченко, обвиненный в ограблении и убийстве. В тот же день севастопольская газета «Крымский вестник» опубликовала заметку «К публичной казни», в которой сообщалось, что

«трупы казненных за мародерство хорунжего Мочалина и поручика Вл. Макаренко выданы их родственникам для погребения по христианскому обряду»^[16].

И все же именно карательные мероприятия, которые проводились в Симферополе по приказу и под руководством генерала Кутепова, имели наибольший размах. При этом подобные методы вызывали осуждение не только со стороны гражданских властей и либеральной общественности. Так, участник Белого движения Александр Валентинов считал чрезмерно жестокими приговоры в отношении отдельных чинов, считая, что совершенные ими проступки явно не соразмерны столь суровому наказанию^[17].

Важно отметить, что кроме проштрафившихся военных казнили и членов большевистских подпольных организаций, которые вели подрывную деятельность в белом тылу, в том числе готовили восстания и совершали теракты.

Широко известен эпизод, связанный с попыткой симферопольского городского головы Сергея Усова ходатайствовать перед Врангелем о прекращении публичных казней. Известен и ответ Главнокомандующего:

«Я не хочу разбирать вопроса, кто прав. Я ли, дающий эти приказания, или Вы. На мне лежит ответственность перед армией и населением, и я действую так, как мой ум и моя совесть мне повелевают. Вы на моем месте действовали бы, конечно, иначе, однако судьба во главе русского дела поставила не Вас, а меня, и я поступаю так, как понимаю свой долг. Для выполнения этого долга я не остановлюсь ни перед чем и без колебания устраню всякое лицо, которое мне в выполнении этого долга будет мешать. Вы протестуете против того, что генерал Кутепов повесил несколько десятков вредных армии и нашему делу лиц. Предупреждаю Вас, что я не задумаюсь увеличить число повешенных еще одним, хотя бы этим лицом оказались Вы»^[18].

Менее известно о разговоре генерала Кутепова с председателем Таврической земской управы князем Владимиром Оболенским. 29 апреля (11 мая) 1920 г. газета «Крымский вестник» опубликовала расшифровку их разговора по прямому проводу. На просьбу князя смягчить или хотя бы повременить с исполнением смертного приговора, вынесенного осужденным молодым леворадикалам из числа крымских татар (приговорены к смертной казни за подготовку восстания и убийство поручика Касперовича) до завершения переговоров С. Усова с Врангелем, генерал выражал удивление тем, что представители города и земства ходатайствуют за большевиков. Далее генерал обращал внимание, что ранее городской голова обратился в штаб Добровольческого корпуса с жалобой на насилия, совершаемые его чинами по отношению к населению. В ответ городскому голове было заявлено, что «действительные преступники будут наказаны и, возможно, будут казнены и, вероятно, публично». На это С. Усов ответил, что не протестует против казни преступников-добровольцев, но возражает против публичного ее исполнения. Далее Кутепов выражал недоумение, почему именно предстоящая казнь советских подпольщиков вызывает столь активный протест городского головы.

«Я не нахожу возможным щадить тех, кто уже убил и подготовил будущих убийц многих доблестных офицеров и солдат и их начальника, и во имя спасения многих честных жизней утвердил приговор военно-полевого суда»^[19].

И все же главной целью публичных казней в апреле 1920 г. было восстановление воинской дисциплины. Следует также отметить, что высшая мера наказания применялась не ко всем проштрафившимся армейским чинам. Также имели место случаи смягчения вынесенных приговоров. Примером служит приказ генерала Кутепова по Добровольческому корпусу от 28 марта 1920 г. № 95, согласно которому перед военно-полевым судом предстали двое военнослужащих 2-го офицерского генерала Маркова полка: капитан Андрей Мезенцев-Дончак и поручик Петр Рейнбах. Находясь в нетрезвом состоянии, нарушали общественный порядок в симферопольском городском саду и пучком цветов выбили мундштук с сигаретой из рук корнета отдельного татарского конного дивизиона Табаровского. За эти действия обоих офицеров разжаловали в рядовые, но генерал изменил приговор в отношении капитана, приговорив его к трехмесячному заключению на гауптвахте “без ограничения в правах и преимуществах по службе”»^[20].

В начале мая 1920 г. Врангель издал приказ, запрещающий публичное приведение в исполнение смертных приговоров

При этом репрессии не были единственным средством, которое применялось для решения этой задачи. Армия реорганизовывалась. Также реформировались военно-судебные учреждения. Усиливался прокурорский надзор. В начале мая 1920 г. Врангель издал приказ, запрещающий публичное приведение в исполнение смертных приговоров. Отныне население должно было оповещаться о казнях через газеты и особые объявления^[21].

И хотя проявления криминала со стороны военных имели место вплоть до оставления Крыма в ноябре 1920 г., дисциплину и боеспособность армии удалось восстановить. Таким образом, суровые меры по наведению порядка показали свою эффективность. Как вспоминал князь В. Оболенский,

«жалобы на грабежи и насилия, которые мне так часто приходилось слышать от населения прифронтовой полосы, почти прекратились. Словом, в нравах армии произошел какой-то чудесный перелом, который отразился и на переломе в ее боевом настроении. Возродилась вера в вождя и в возможность победы. У нас на глазах совершалось чудо, и престиж Врангеля не только среди войск, но среди населения возрастал не по дням, а по часам»^[22].