Любимой книгой поэта Павла Петровича Булыгина были «Три мушкетера». Именно ее он читал вслух жене, когда скоропостижно скончался от удара… Собственная жизнь Павла Петровича превосходила любые фантазии Дюма-отца.
Он родился 5 февраля 1896 г. в имении Михайловское Гороховецкого уезда Владимирской губернии. В семье подрастали четыре девочки, и Павел был единственным сыном. Его отец, Петр Павлович Булыгин, имел склонность к перу. Он издал три книги повестей и рассказов, публиковался во многих литературных журналах. Так что, можно сказать, что литературный талант передался поэту от родителя.
Проведя детство в живописном отцовском имении среди лесов и полей, мальчик был определен во Владимирскую гимназию. Окончив ее в 1915 г., Булыгин поступил в Московское Александровское Высшее Военное училище, которое некогда закончил и его отец. Был у юноши соблазн по семейной традиции поступить во флот: четыре поколения Булыгиных, начиная с прапрадеда и заканчивая родным дядей поэта, были морскими офицерами. Однако, армия, потерявшая в первый год войны многих кадровых офицеров, срочно нуждалась в их замещении.
В 1916 г., пройдя ускоренный курс, Павел был выпущен в Лейб-Гвардии Петроградский полк и добровольцем отправился на фронт. Боевое крещение молодой офицер принял в одном из самых кровавых сражений Великой войны - на реке Стоход, которую иногда называют «могилой Императорской гвардии». Судьба сохранила Булыгина. Он был ранен в ногу и отправлен на лечение. В начале 1917 г. поэт вернулся в полк, а через считанные недели грянула революция…
Верный Царю и Отечеству офицер не принял ни февраля, ни октября. Из Запасного батальона Лейб-Гвардии Петроградского полка его изгнал т.н. «солдатский комитет», в котором председательствовал старший буфетчик…
После ареста Императора Булыгин неделю состоял в его охране. Начальником последней был полковник Евгений Степанович Кобылинский, с которым Павел Петрович служил в одном полку. Зная его монархические убеждения, Кобылинский взял сослуживца в адъютанты, но предупредил о необходимости «дипломатичности» в отношении новой власти. Дипломатичным молодой офицер быть не смог и вынужден был покинуть Царское Село.
Находясь в родительском имении, он узнал о формировании на Дону Добровольческой армии и уже в начале декабря 1917 года прибыл в Новочеркасск. Во время Ледяного похода Павел Петрович был ранен и контужен и по окончании его отправлен на лечение.
Оправившись от ран, офицер-монархист, одержимый идеей спасения своего монарха, поспешил в Крым, где в это время жила Вдовствующая Императрица Мария Федоровна, и предложил ей свои услуги. С ее благословения он отправился в Москву, где собрал группу офицеров для рискованной экспедиции по вызволению из заточения Царской Семьи. Однако, в группе, по-видимому, оказался предатель. В результате ЧК удалось направить ее по ложному следу. Был пущен слух, будто бы узников повезут из Екатеринбурга в Москву через городок Котельнич. Здесь офицеры ожидали их прибытия, но напрасно. Чувствуя неладное, Павел Петрович отправился на разведку в Екатеринбург. Здесь его схватили прямо на вокзале и поместили в тюрьму. Однако, через десять дней поэту удалось бежать.
Совершенно больной, Булыгин сумел добраться до ярославской деревни, где жила бывшая горничная его матери и ее муж, приятель Павла в детские годы. Две недели он пролежал в их доме в горячке, а в это время совсем рядом большевики подавляли Ярославское восстание…
После выздоровления поэт успел последний раз побывать в родном имении, увидеть мать и сестру…
Из Михайловского он отправился в Петроград, где предложил повторить попытку освобождения Царской Семьи группе монархистов, связанных с немцами. Но услышал в ответ: «Еще рано». Между тем, было уже поздно. 17 июля 1918 года Царственные Мученики были убиты.
Вернувшись в Крым, Павел Петрович был назначен Марией Федоровной начальником ее и других членов Императорской фамилии личной охраны. «Возвратясь из Екатеринбурга, я посетил Вдовствующую императрицу во дворце Харакс в Крыму, чтобы сообщить обо всем слышанном мною относительно судьбы Царской фамилии, находящейся в большевистском плену, - вспоминал Булыгин. - Я был ошеломлен тем полностью беззащитным состоянием, в котором нашел дворец Вдовствующей императрицы. Крым в тот самый момент был оставлен немцами на сомнительную милость большевиков, рассадником которых были Севастополь и Симферополь. Поэтому я, с совершенным почтением, уверил Ее Величество, что скоро вернусь в Харакс с охраной, и был счастлив услышать ответ Императрицы: «Я всегда знала, что Булыгины преданы мне». Молодой капитан наладил офицерскую охрану дворцов Харакс, Дюльбер, Ай-Тодор и Ливадия, а затем отбыл в Сибирь, получив задание Государыни выяснить определенно судьбу ее сына и его семьи. Ни она, ни ее окружение не хотели верить в их гибель, с надеждой воспринимая всякий слух об их спасении.
Вместе с есаулом Грамотиным Булыгин кружным путем – через Англию - отправился в Омск, в штаб адмирала Колчака. «От командира дивизиона я получил приказание прибыть в Крым и войти в связь с офицером Л.-Гв. Петроградского полка П.П. Булыгиным, - вспоминал Грамотин. - Я знал, что в Крым послан для того, чтобы поступить в формируемый там отряд охраны Лиц Императорской Фамилии, инициатором создания которого был неизвестный мне капитан Булыгин.
Капитан П. Булыгин был старшим в нашем Харакском отряде. Это был молодой (он был немного старше меня), но очень серьезный, вдумчивый, религиозный, увлекающийся теософией и всей душою преданный Царской Семье офицер. Я легко с ним подружился, и мы сразу же поняли друг друга! Мы решили во чтобы то ни стало пробраться в Сибирь и, если нельзя будет установить непосредственную связь с Царской Семьей, то во всяком случае получить о Ней самые точные сведения…
…В конце декабря 1918 г., когда вопрос о нашей поездке был окончательно решен, капитан Булыгин и я были приняты ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВОМ, после чего Государыня Императрица изволила пригласить нас к обед. Милостиво беседуя с нами о предстоящем путешествии, Государыня предвидела неминуемые осложнения из-за получения виз и прочих затруднений “дипломатического характера”, в связи с целью нашей поездки. Мой выезд совпал с отбытием Великой Княгини Ольги Александровны со своей семьей из Крыма на Кубань».
Достигнув цели в августе 1919 г., Булыгин и Грамотин были определены Колчаком под начало следователя по особо важным делам Н.А. Соколова, с которым Павел Петрович близко подружился. Вскоре началось трагическое отступление Сибирской армии. Вместе с нею Булыгин оказался в Забайкалье, где атаман Семенов снабдил его необходимыми бумагами для отъезда в Европу. Грамотин дальнейших скитаний поэта не разделил, оставшись в Харбине. Владивосток Булыгин покинул с сербским подразделением полковника Жарко Мичича на одном судне с дочерью убитого вместе с Царской Семьей доктора Е.П. Боткина Татьяной.
В Югославии Павла Петровича принял крестник Императора Александра Третьего принц Александр Карагеоргиевич, и ему первому капитан рассказал об итогах следствия по делу об убийстве русского Царя… Далее путь его лежал в Данию – для представления доклада вдовствующей Императрице.
Лишь в эмиграции появились первые публикации рассказов и стихов Булыгина, хотя писать их он начал еще в гимназические годы. Первый сборник поэт посвятил Государыне Марии Федоровне.

К Твоим стопам, Страдалица Царица,
Дерзаю я смиренно положить
Разрозненные первые страницы
Своей тоски и мыслей вереницы,
И о прощеньи Родины молить.

И верю я, что Ангел Утешитель,
Собравши слезы царственных очей,
Их отнесет в Священную Обитель,
И Сам Христос, Великий Искупитель,
Утешит скорбь и боль души Твоей.

В то время император Эфиопии (Абиссинии) предпринял путешествие по Европе, приглашая в свою страну русских эмигрантов. Завороженный стихами Гумилева, воспевшего этот неведомый край, Павел Петрович принял приглашение и несколько лет прожил в африканской стране, сменив несколько профессий и написав к 10-летию цареубийства книгу о расследовании этого злодеяния «Убийство Романовых. Достоверный отчет».
В том же году поэт женился на дочери своего друга, художника Раймунда Шишко, Агате. С нею в 1934 г. Булыгин вернулся в Европу, где супруги поселились под Ригой у матери Агаты. Но Павел Петрович лишь ненадолго воспользовался эти приютом. Его уже влек совсем иной, еще более далекий, чем Абиссиния, край.
В том же году поэт возглавил группу старообрядцев, желавших переселиться в Парагвай. К тому времени там уже обосновался генерал И.Т. Беляев, полагавший, что в Латинской Америке можно основать русскую колонию и так сберечь русскую идентичность, которая неизбежно будет размыта в Европе. Прибыв в Парагвай, Павел Петрович подружился с президентом Эйсебио Айалой, и тот дал согласие не только принять русских староверов, но и выделить им земли и кредиты для создания колонии.
«Павлуша строил колонию для русских переселенцев и этому делу отдавал всю свою душу и больше, — вспоминала Агата. — Он, благодаря дружбе с очень добрым и уютным Президентом страны получил весь материал (доски, кирпичи, цемент, гвозди, инструменты, тес для крыш и т.д.) даром, под свою подписку и честное слово заплатить министерству «когда-нибудь потом». Землю для колонии он для «своих» мужиков тоже получил даром. Колония, созданная Павлушей, была чудесная. Была уже главная улица, почта, лавка, стояли уже кое-какие избы, лес вокруг выкорчевывался. Когда я после смерти моей мамочки приехала, я была просто изумлена, что все было достигнуто за короткий срок. А мужики?.. С самого начала видела я, что за улыбками внешними они хотели все больше и больше вытянуть из Павлуши — жадные были.
Он был в последний год обманут в своих идеях и достижениях.
Он был — и остался — рыцарем прежних времен, бесконечно добрый, очень верующий, щедрый, несмотря на нашу бедность тогда. С Президентом и мужиком он оставайся самим собой, свободен во всем. Он был верен тому, во что он верил до смерти. Он был «барин» в лучшем смысле этого слова, заботливый, добрый к нижестоящим. Поэтому — идеалист, что еще сказать? Таких нет больше на свете!»
Павлу Петровичу, несмотря ни на что, удалось построить в парагвайских лесах русскую деревню под названием «Балтика». Но хлопоты и разочарования подорвали дух и здоровье поэта. Он все чаще заглушал тоску алкоголем. Выходящая в Китае газета «Наша заря» сообщала:
«Буквально без ничего, в глухом девственном лесу Парагвая, он основал русскую деревню. Как? Откуда средства? Но Булыгин над этим никогда не задумывался, и никогда не был расчетливым, все брал на себя, готов был отвечать личным карманом, ручаться за всех и каждого. На свое имя занял крупные деньги, отдал их поселенцам и ни минуты не сомневался, что никогда не получит их обратно! Так и говорил:
“Пусть это будет моя затея!” .
…Пожалуй не стоит говорить, что всякая удача талантливого человека должна возбуждать и зависть, и сплетни, родить интриги и клевету
– со всеми этими невзгодами Булыгин мог бы бороться и их победить. Но уже давно было подорвано здоровье. Волнения, бессонные ночи, напряженные нервы – все это исподволь, потихоньку, но верно, подкашивало и, наконец, подкосило даже его железное здоровье.
В последние дни судьба стала вдруг гримасничать, и эти гримасы были злы».
«Кто-то повалил крест — большой, дубовый, — который Павлуша поставил при въезде в его колонию, - вспоминала Агата. - Я помню, как он сник как-то, а я старалась его уговаривать… Крест восстановили, но… Павлуши не стало очень скоро после этого…».

…Мне пальмы не нужны…
Верни меня России, Боже!
Мне иволга родимой стороны
Всех райских птиц сейчас дороже… -

это последние строки, написанные поэтом.
Капитан Павел Булыгин умер 17 февраля 1936 г. в день, когда в Парагвае начался мятеж против президента Эйсебио Айалы. Друг поэта В.А. Башмаков, приехавший в Асунсьон раньше его, отправился в город за священником и гробом и был убит во время перестрелки правительственных войск с повстанцами. Как сообщал журнал «Часовой», это был «единственный русский, погибший в эти тревожные дни». Могилы двух друзей оказались рядом…
«В Парагвае, на 42-ом году жизни, умер замечательный русский человек – Павел Петрович Булыгин, храбрый воин, поэт, писатель, исследователь неизведанных земель, инструктор армии абиссинского негуса, заведующий кофейными плантациями в Абиссинии, - сообщала нью-йоркская газета «Новое русское время». - Да, это был удивительный человек. Здоровый, сильный, мощный, ни перед чем не останавливающийся. Он мог, хотел и достигал. Но если говорить о Булыгине, придется писать не статью, а книгу».
Булыгин по свидетельству «Новой зари» «умер бедняком: после него осталось всего на всего четыре с половиной парагвайских пезо, т.е. около одного французского франка. Трогательная подробность: эти деньги вдова положила около образа в его комнате. Пройдет время и эти деньги будут положены в фундамент часовни – ее решила построить тоже вдова – в Парагвае, на русском кладбище».
Через два месяца после смерти мужа Агата Булыгина получила гонорар из Англии и, расплатившись с долгами по организации колонии, уехала в Европу, взяв на воспитание осиротевшую 12-летнюю дочь Башмакова Зору.
Сестрам Павла Петровича она писала: «…Он был светлый, честный, отважный, добрый до абсурда; все, кто его знал – от высших кругов до простых мужиков и рыбаков – его любили и чтут его светлую память. Слишком рано его Родина потеряла его… Но не теряю надежды, что так или иначе память о Павлуше в литературе и истории останется. Бог поможет, верю…»
Вера Агаты Булыгиной постепенно оправдывается. Сегодня в Гороховце создан музей поэта, и прошло уже несколько чтений, посвященных его памяти. Увидели свет и изданные отдельной книгой его стихи и рассказы.

____________________

В ПУСТОЙ УСАДЬБЕ

Шаги в пустой усадьбе странно звонки.
В портьерах притаилась тишина.
Дверь в кабинет: на мраморной колонке
За темным креслом, вправо от окна,

Бюст Байрона позеленевшей бронзы,
На столике курительном в углу
Кивает головой китайский бонза,
Белеет шкура мягко на полу.

Над кожаным диваном гобелены,
У стен шкапы давно ненужных книг, –
Вот томик, так любимого Верлена…
Луч месяца сюда, дрожа, проник

И заиграл по выцветшим портретам
Забытых старцев в белых париках:
Рисует рамы окон по паркету
И зажигает люстры на столах.

Коснувшись клавиш пыльных клавикордов.
Я вышел в темный и холодный зал
И слушал, как, тоскуя, замирал
На хорах отзвук тихого аккорда.

Зал прятался в тенях пустынный, длинный,
Рождались чутко шорохи в углах,
И в холодно блестящих зеркалах
Дрожали лунно-темные глубины.


СЛАВА
9 февраля 1918 г. начало Ледяного похода Добровольческой Армии Корнилова.

Слава погибшим бойцам,
С жизнью умевшим бороться.
Пусть их порыв по сердцам
Нашим, гудя, пронесется.

В дикие хмурые дни
Злого и страшного века
Нам показали они
Силу любви человека.

Годы, меняясь, пройдут,
Пусть же всегда для народа
Жгучим примером живут
Дни ледяного похода.

Жалкий развал февраля,
Речи паяца — кумира;
Ложь их Россию вела
К подлости Брестского мира.

Грянул удар октября...
Вопли измены о мире.
Горькие думы Царя
В саване белой Сибири...

Русь захлестнула волна
Низости, крови и смрада:
Черни привольна она, —
Чернь междувременью рада!

Все, чем гордилися мы,
Рухнув, в крови утонуло.
Ночь. Но средь горестной тьмы
Что то, блеснув, промелькнуло:

С скорбью на гордом лице
Там, на далекой Кубани
Слава в терновом венце
Встала в кровавом тумане.


ПАМЯТИ А. Н. ФЕРМОРА

Наступили тревожные дни,
Наступило веселое время,
Мы в степях, на просторе одни,
И ногою я чувствую стремя.

Снова розова даль вечеров
И багрово-кровавы закаты.
А ночами мерцанье костров
И ударов глухие раскаты.

По утрам шелестят ковыли...
На рассвете, спускаясь к покосу,
Мы атакою конной смели
Батальон озверелых матросов.

Жребий брошен. Предел перейден! -
Либо смерть, либо счастье и слава.
Видишь там, где померк небосклон,
Замаячила вражия лава?...


***
Тот ветер с моря, дувший в сердце,
Ершивший спины у собак,
Дроздовскому белогвардейцу
Надул в петлицу алый мак.

По гравию пустевшей дачи
Его к оврагу повели,
Потом раздели, - как иначе?
Потом убили ... и ушли...

Один зарубкой на прикладе
Его отметил: сто второй...
В Новороссийске на параде
Он был вчера совсем живой...

Был ветер грозен в взвивах сосен,
Краснела солнечная муть.
Был мокрый труп в саду несносен.
И по кустам шепталась жуть...


СТЕПНАЯ МОГИЛА

Русские степи. Стоит одиноко,
Издали виден, могильный курган.
Тихо, пустынно… Высоко, высоко
Птиц запоздалых летит караван.

Были хозары, прошли печенеги,
Половцев время умчало навек…
Лились столетья… В покое и неге
Духом и телом ослаб человек.

Стали преданием гордые были,
Сказкой теперешних робких селян,
Правнуки славу былую забыли,
Стали рабами потомки славян…

Гей отзовитеся, старые кости!
Гнет жидовина терпеть нам не в мочь!
Русь истерзали незваные гости…
Встаньте, гоните, как прежде, их прочь!

Чем оживить вас? Какою водою?
Горькие слезы и жгучая кровь
Льются повсюду широкой рекою…
Встаньте, встряхнитесь, спасите Русь вновь!

Степь безответна… Безмолвна могила…
В ней миновавшее русское спит,
Древняя русская гордая сила…
Коршун над ней свою жертву когтит,

Да ветерок от Москвы налетает
И, шелестя побуревшей травой,
Грустно, тоскливо поет… Напевает
Вечную память и вечный покой…


***
Как странно жить, как странно вспоминать
О том, что было близко и любимо,
И что ушло… А жизнь не хочет ждать
И все идет… и все проходит мимо…

Пора седлать привычного коня, –
Зовет труба вдали призывно где-то.
Пора мне в путь. Что ждет еще меня,
Охотника, скитальца и поэта?

Увижу ль вновь пылающий Суэц,
Леса Цейлона, улицы Шанхая,
Иль, сжалившись, судьба мне, наконец,
Вернет тебя, Монголия родная?

Степей безлюдных выжженный простор,
Кумирни, позабытые могилы…
Твоих богов незрячий, темный взор…
Монголию и время позабыло…

Орлов круги и клекот в вышине,
Змеи ползущей пестрые извивы;
В сухой степи, в полночной тишине
Издалека и стоны и призывы…

В кумирне старой, за резным окном,
Визжат божки и крови просят снова.
Я не пойду к ним. За костром ножом
Я начерчу известное мне слово…

Далек мой путь и нет дорог назад,
Но буду помнить все же, как когда-то,
Из под ресниц опущенных твой взгляд
И санный бег по улицам Арбата.


***
В моем окне, где в сумерки с шуршаньем
Роняет листья медные каштан,
Сквозь сладкую тоску воспоминанья
Встают картины позабытых стран.

Еще немного, и совсем поверю,
Что это я на рыжем скакуне
Несусь вдогонку раненому зверю
С моей стрелой на вытертой спине.

Кто девушка, пришедшая с народом?
Забилось сердце радостно мое!..
А вот шатер, и перед входом
Бараний череп, вдетый на копье…

Повозки, степь… Немного ноет рана,
Над головою фыркает верблюд.
Мычат волы обоза Тамерлана,
Зурны, рожки – куда-то вдаль зовут…

…”Сестрица, пить!”… Откуда эти стоны?
Здесь что-то новое совсем вплелось…
Телега, степи… Но на мне погоны!
Ах, Боже мой… Корниловский обоз!..


Памяти Н. Гумилева

…Я жду товарища от Бога,
в веках дарованного мне…
Гумилев

Я Гумилева не встречал, –
А встреча так была нужна нам, –
Я о расстреле прочитал,
Уйдя в Пустыню с караваном.

И стало пусто… И костры
Уже не радовали треском,
И над палаткой скат горы
Белел ненужно в лунном блеске.

Гонец, привезший почту мне,
Привез бессильной мести муку.
Теперь я только лишь во сне
Пожму твою, быть может, руку.


Агате

Я в забытую сказку поверю,
И уйду – никому не скажу.
Я навстречу трехглавому зверю.
Смело меч-кладенец обнажу.

Разыщу потайную тропинку,
Что людских не слыхала шагов,
Вновь поглажу пушистую спинку
Волка старого. В путь? – Я готов.

Мне Царевна-Лягушка укажет
Топкий путь среди мшистых болот,
И под дубом зеленым расскажет
Про Кащея медлительный кот.

Знаешь, если ты болен немножко,
Если в сердце не видно ни зги,
Хорошо посидеть у окошка
Вечерок у Старушки Яги!

Пусть кудрявится синее море,
Потускнел желтый солнечный круг,
И мое безысходное горе
Ставит парус и смотрит на Юг!

Пусть гроза рассверкалася гневно,
И седая поднялась волна, –
– Мне твоими глазами Царевна
Улыбнулась сейчас из окна!


***
Темнели дали. День усталый
Склонялся, выбившись из сил.
Закат коснулся кистью алой
Узора выцветших перил.

И ночи синяя безбрежность
Из сада глянула в окно.
В душе к тебе такая нежность,
Какой не помню я давно…

Дремотно звездными крылами
Взмахнуло небо. Сад затих.
И в сердце старыми словами
Затрепетал, рождаясь, стих…


***
Я устал от тоски по родному,
Я здесь слишком, уж слишком чужой.
Мне все снится, что еду я к дому
По дороге знакомой такой.

Огоньки занесенной усадьбы…
Наши звезды и светят нежней…
Хорошо мне сейчас подремать бы
Под скрипучую песню саней!

Я люблю наши снежные дали,
Ясность мысли и свежесть лица…
Путь далек мой, – едва ли, едва ли
Он меня доведет до крыльца…


Другу В.А. Башмакову в день его Ангела

Быть может срок уже намечен
И вздох последний близок мой.
Заглянут в гроб пугливо свечи.
Душа уйдет… опять домой…

И в бесконечности Вселенной,
В приливах и отливах волн,
Забуду я свой образ тленный,
Мой опрокинувшийся челн…

И в содроганиях прозренья
Дано внезапно будет мне
То, что поэту вдохновенье
Дарует смутно в смутном сне…

Но знаю, что опять тоскуя,
По милой и смешной Земле,
Покорный прошлому, приду я
И спрячусь робко в полумгле.

И будет сладкая отрада,
Как было раз… давным-давно, –
Почуять запах листопада
И заглянуть в твое окно!..


ЗАСЫПАЮЩИМ

Я знаю жизнь, я слышал смерти шепот,
Мне палец черный много раз грозил.
Я видел блеск штыков и боя грохот...
Я так устал... Я много позабыл...

Зовут простить и позабыть былое,
Мне говорят: «События бегут,
И что вчера ценили, как святое,
Сегодня утром люди не поймут.

Не много вас осталося, поэты,
И верьте нам, - ненужны, не слышны
Все ваши песни, что поются где-то
За рубежом, - красивы, - но смешны...»

Несчастный край! Без крова и одежды
Бредут толпы измученных людей.
Погасли слабые огни надежды
И ночь царит над Родиной моей!

Так как молчать, когда в душе так много
Громовых слов! Когда душа горит!
Бог даст, я пригожусь и для иного,
Пока ж меня предгрозие томит!

Припомнились казачие мне степи,
Когда непонятые и одни,
Мы рвали прочь сковавшие нас цепи!
- Я помню вас, Корниловские дни!

Придет пора! Блеснет зовущей новью,
Опомнится родимая земля!
Омоем мы своей горячей кровью
Всю ржавщину усталого Кремля!

Теперь же здесь, пока мне Бог поможет,
Я буду петь упрямое свое,
А если песни эти вас тревожат,
Вы выньте сердце Русское мое!