Что такое время? С одной стороны, естественное, а с другой - загадочное понятие. За зимой приходит весна, расцветают сады, все вокруг меняется, но каждый из нас ощущает эти перемены по-своему, и ход времени у каждого свой. Для кого-то оно быстротечно, а кто-то, наоборот, хотел бы его ускорить. И есть ли оно вообще - время? Ну, допустим есть, почему тогда мы живем только в настоящем, оставляя в памяти лишь пятна событий из прошлого. И как бы ни хотелось увидеть будущее, но время нас туда не пускает, и мы обиженно говорим: «Время - это мираж, фикция, обман». И все же мы зависим от него, а значит, оно существует. Скорость его определяется биением твоего сердца, твоим восприятием окружающего мира. Оно бежит своей извилистой дорожкой, а ты, плененный делами и заботами, задерживаешься на каких-то его поворотах. Цени его! Не трать впустую! Не дай ему бессмысленно протечь сквозь пальцы, бесследно испариться! Сделай время своим попутчиком! А когда придет любовь, и тебе захочется крикнуть: «Остановись мгновение!» - кричи, и время тебя услышит, обязательно услышит.
Детство и юность
Глава 1
Первая половина моего детства прошла в Киеве, и если я вспоминаю этот период времени, то не вижу ничего, что могло бы отличить меня от моих сверстников. В школе я учился хорошо, хотел стать путешественником, зачитывался Жюль Верном и Джонатаном Свифтом, мечтал открыть новые земли. При этом тихоней никогда не был. Когда нужно было драться, дрался, зимой катался с горки на ранце, а в другое время года - на извозчике сзади, на запятках или на колесной оси, за что был неоднократно наказан и даже дважды бит ремнем. Чего нельзя было сказать о моем брате. Володя был всегда опрятен, нетороплив, учился только на «отлично». Он был на два года старше меня, по настоянию родителей я должен был во всем ему подчиняться, но как только мы оставались одни, старшим сразу становился я, потому что пока он обдумывал мое предложение, я уже начинал действовать.
Каждое лето мама увозила нас на дачу, на берег Днепра, в небольшую дачную деревушку под названием Козин, и лето 1904-го года не было исключением. Мой отец, Яков Александрович Фок, в тот раз нас не провожал: он получил назначение начальником Чугуевского пехотного юнкерского училища и отбыл по месту службы. Мы собирались приехать к нему только в начале августа, поэтому все заботы о нашем воспитании были полностью возложены на маму. Мне тогда уже исполнилось 9 лет, я сам помогал укладывать чемоданы Аглае, нашей прислуге, и хотя пути до Козина были всего два часа, Аглая обязательно брала с собой корзину с пирогами и молоком, поэтому на дачу мы приезжали сытые. У ворот нас встречал отставной служака Егорыч, он жил в деревне круглый год и отвечал за всю мужскую работу по дому, а коротать долгие зимние вечера ему помогала черная дворняга по кличке Аза.
Наш дачный дом был сложен из толстых деревянных брусьев, поэтому в детстве напоминал мне старинную сказочную крепость. Крыша и резные узорчатые ставни были выкрашены в синий цвет. На печной трубе красовался флюгер в виде рыцарского вымпела. Вход на веранду охранял орешник, а на первом этаже был зал, который служил столовой. Над овальным столом, накрытым белой скатертью, низко висел оранжевый абажур с бахромой, а в углу, возле буфета, отсчитывали время часы с длинным серебряным маятником, бой которых не останавливали даже ночью. Между окнами, на дубовом комоде, стояли два канделябра с оплывшими свечами, а над ними висела картина улыбающейся китаянки, вышитая шелком. На противоположной стене висел портрет сурового генерала Багратиона, командира моей крепости. Все передвижения по дому сразу же выдавал скрип половиц, но самой большой достопримечательностью была лестница, ведущая на второй этаж. Отец называл ее «музыкальной», в ней каждая ступень издавала свой неповторимый звук, и мы с братом прыгали по ним, стараясь сложить мелодию. На втором этаже были маленькие спаленки с откосными потолками, а на крохотном чердаке жил домовой, которым нас пугали, если мы не хотели идти вовремя спать. Этот дом отец приобрел по просьбе мамы сразу после моего рождения, но мне казалось, что мы владеем этой крепостью вечность.
Мама в любую погоду любила сидеть на веранде и вязать на спицах, поэтому к осени у меня с братом был новый свитер, шарф и варежки. Володя на все лето запасался книгами, и лишь голод заставлял его спускаться в столовую. Каждый занимался своим делом, и когда во время дождя мне приходилось оставаться дома, я слышал, как по столу марширует муха. Но солнечных дней было, по счастью больше, и после завтрака, выстояв час пыток (такие ассоциации вызывала у меня учеба во время каникул), я бежал на реку: купаться, ловить рыбу, кататься на лодке или просто валяться на песке с дружками. Домой приходил к вечеру, лишнее появление на глаза маме было чревато запретом на дальнейшее гуляние, поэтому, чтобы утолить голод, мы дружной компанией частенько забирались в чужие сады. И хотя в нашем саду было много плодовых деревьев, а в столовой всегда стояла ваза с фруктами, чужие яблоки были нам почему-то вкуснее.
Глава 2
Одним жарким вечером, перед тем как отправиться домой, я и еще трое моих товарищей решили залезть в сад неподалеку от реки и оборвать вишню, которая уже неделю как манила нас своими спелыми ягодами. Этот сад был нам уже знаком. Отодвинув заветную доску в заборе и взобравшись на дерево, мы, не издавая лишних звуков, приступили к делу. Не прошло и пяти минут, как кто-то из моих товарищей крикнул: «Сюда идут! Разбегаемся!». Всем троим моим спутникам удалось спрыгнуть с нижних веток и задать стрекача. Я же, любивший забираться повыше, к еще не тронутым ветвям, к прыжку с такой высоты не был готов и остался висеть без движения, в надежде на то, что густая листва поможет мне остаться незамеченным.
К дереву подошла девочка лет десяти, круглолицая брюнетка с ленточками в косичках. В руках у нее был бидончик, к которому была привязана веревка. Она посмотрела на меня снизу, потом подставила к дереву коротенькую лестницу, стоявшую возле забора, и начала подниматься. Добравшись до моей ноги, дернула за штанину.
- Держи бидончик, - сказала она как ни в чем не бывало, - и перекинь веревку через плечо. Видишь вон ту ветку, - показала мне на самую верхушку, - я до нее не достану. Нарвешь полный бидончик, тогда я не закричу.
Я безмолвно повиновался. Повесив бидончик на шею, стал осторожно карабкаться к указанной цели и, хотя ветки становились все тоньше, земля все дальше, а возможность свернуть себе шею все ближе, страх услышать ее крик был намного сильнее. Взобравшись на верхушку дерева, я приступил к наказанию, постоянно посматривая вниз. Она же оставалась стоять на нижней ветке, рвала ягоду и кидала ее себе в рот. Потом, сев на ту же толстую ветку, как стражник у ворот, она стала смотреть на реку.
- Ты не боишься упасть? - спросил я, желая начать диалог перемирия.
- Не отвлекайся. Много уже нарвал?
- Больше половины бидончика. Может, хватит?
- Рви полный, воришка, только горку делать не надо, все равно рассыплешь.
Нарвав полный бидончик, я аккуратно слез и поставил его на траву. Девочка продолжала сидеть на ветке, смотрела то на меня, то на реку, беззаботно мотыляя ногами. Я мог бы уже и уйти, но какая-то сила не давала мне так просто исчезнуть. Я поднялся по лестнице и сел рядом.
- Ты умеешь управлять лодкой? - вдруг неожиданно спросила она.
- Конечно, я лучше всех ребят управляю лодкой.
- А ты еще и хвастунишка?
- Почему хвастунишка? Вон видишь слева лодочную станцию. Там живет Петрович, лучший рыбак на Днепре, так он сам говорит. Он нам разрешает кататься на лодке, но только тем, кто хорошо плавать умеет.
- А ты еще и плавать умеешь?
- Я и плаваю быстрее всех.
- Я же говорю - хвастунишка.
- Ну почему хвастунишка? - обиделся я. - Я на самом деле хорошо плаваю и под водой могу целую минуту просидеть. Не веришь? А хочешь, я тебя на лодке покатаю?
- Хочу. Но мама меня с тобой не отпустит. Ты еще маленький.
- А я с братом приду. У меня брат есть старший, с ним отпустит.
- Ну, если с братом. - произнесла она как-то недоверчиво. - Мы к дедушке с бабушкой приехали, скучно здесь. Так что приходите, только оденьтесь поопрятнее. У нас всегда в четыре часа чаепитие. Я с мамой приготовлю пирог. Ты любишь пироги?
- Да, конечно. Наша Аглая тоже печет очень вкусные пироги.
- Вот и хорошо. И не забудь сказать про лодку и про то, что ты плавать умеешь. - Она встала на ветку и, аккуратно спустившись по лестнице, взяла бидончик. - Точно придете?
- Придем, - сказал я довольно.
- Тогда я скажу маме. Как тебя хоть зовут?
- Саша.
- Александр значит, а я Юля.
- Мою маму тоже зовут Юля, Юлия Александровна.
- До завтра, Саша, - она улыбнулась и, кивнув мне на прощание ручкой, удалилась в гущу сада.
Я не спеша слез с дерева (вишни мне уже не хотелось) и поплелся в сторону дома, понимая, что что-то очень важное случилось в моей жизни. Это был мой первый разговор с девочкой, и мне нравилось с ней общаться. Раньше я только дергал их за косички, а сейчас мне хотелось сделать ей что-то хорошее, и я решил обязательно покатать ее на лодке.
Глава 3
Вернувшись домой, первым делом я сообщил Володе, что мы идем завтра в гости. На что он мне ответил: «Тебе надо, ты и иди». Я объяснил, что без него мой поход не имеет никакого смысла, что он гарант задуманного предприятия, но уговоры не действовали, и только после того как я пообещал ему две почтовые марки, которые выменял у толстяка Сегошина на коробку эклеров, он дал согласие. Лишившись сокровенного богатства, которое я часто перед сном рассматривал под большой лупой, я умер как коллекционер.
Утром, за завтраком, я сообщил маме, что мы с Володей сегодня идем в гости. Она вопросительно посмотрела на брата, тот согласно кивнул в ответ. После чего я был подвергнут подробнейшему допросу, и мама выяснила, что в гости мы идем к отставному судье Смирнову. Аглае было поручено нагладить нам рубашки и брюки. Я сбегал на лодочную станцию к Петровичу, договорился о лодке, и ровно в четыре часа мы с братом стояли у Юлиной калитки, причесанные, умытые, в наглаженных белых рубашках, подпоясанных школьными ремнями, и в начищенных ботинках. В руках у каждого из нас был небольшой букетик цветов, а в кармане три копейки на лодку.
Калитку открыл высокий худощавый мужчина с седой бородой. Одет он был в крестьянскую косоворотку, затянутую обычной веревкой, штаны были вправлены в короткие сапоги. Своим вопросом: «А, вы к внучке пришли? Ну, проходите, джентльмены» - он расставил все точки над «i»: это и был Юлин дедушка, отставной судья Смирнов. Он жил в духе современности, гордился знакомством со Львом Николаевичем и старался всячески ему подражать.
Встретили нас радушно, перед беседкой на камнях уже дымился самовар. Я с ходу вручил свой букетик Юлиной маме, Инне Александровне, стройной и очень красивой женщине, вышедшей нам навстречу. В беседке, в одном из плетеных кресел, сидела тучная женщина в чепце, а на кончике носа каким-то образом держалось маленькое пенсне. Это была Наталья Андреевна, бабушка Юли. Сколько я ее помню, она всегда сидела в этом кресле, обложенная подушками, а все вокруг бегали, стараясь ей угодить. В обращении она любила употреблять старомодные словечки, такие как душенька, голубушка, мил человек. При этом улыбка не сходила с ее лица. Володя, хотел подарить ей свой букетик, но она отказалась: «Это очень любезно с Вашей стороны, голубчик, но Вы пришли в гости к моей внучке, и будет правильнее, если этот прекрасный букет Вы подарите ей. Присаживайтесь, молодые люди.» Александр Павлович (так звали Юлиного дедушку) водрузил самовар на середину стола и все начали рассаживаться вокруг него. Пустовало только одно кресло.
- Юля сама сегодня испекла для Вас пирог с вишней, - сказала Инна Александровна, обращаясь к нам, - по старинному французскому рецепту. Называется пирог «Клафути». Мы с ним много экспериментировали прошлым летом и решили добавлять в тесто измельченный шоколад. Это такой уже наш русский рецепт французского пирога. Когда Юля была маленькой, она очень плохо ела, и я искала возможности ее накормить. Однажды мы вместе сварили манную кашу. Ей так понравился сам процесс приготовления, что она съела целую тарелку. После этого мы завели тетрадь с нашими любимыми рецептами, много печем различных вкусностей, часть приносим в больницу, где врачует Юлин папа, и раздаем больным.
Из дома вышла Юля, в накрахмаленном платье, с сияющей улыбкой, в руках она несла пирог. Все начали аплодировать, как в театре, мы тоже поддержали. В это время у Володи из рук исчез букетик цветов, куда он его дел, я не знаю, но то, что он не дарил его Юле - это точно. Зайдя в беседку, она слегка поклонилась, согнув ноги в коленях, подарила всем свою очаровательную улыбку, стараясь задержать это прекрасное мгновение, и поставила пирог на стол.
- Любушка, ты просто умничка, - развела руками бабушка, - какая красота.
- Бабушка, я же тебе уже говорила: я не Любушка, я Юля, - немного смутившись, возразила Юля, но было видно, что сказанные бабушкой слова ей по душе.
- И все равно ты моя Любушка - голубушка, ты же моя самая любимая внученька, - настаивала радостно Наталья Андреевна. - Угощай скорее наших гостей. Да отрежь им кусочки побольше.
Я первым получил большой кусок пирога. Наша Аглая тоже много пекла, но такого вкусного пирога я еще не ел. Сверху он был усеян уже знакомой мне вишней и посыпан сахарной пудрой. Крупинки шоколада придавали тесту незабываемый вкус.
Александр Павлович разлил всем чай и завел разговор о литературе. Володе удалось блеснуть накопленными знаниями и даже высказать свое мнение по поводу произведений Льва Толстого, чем окончательно завоевал уважение Александра Павловича. Пока все увлеченно беседовали, я молча уплетал пирог и посматривал на Юлю, она тоже смотрела на меня. Спустя какое-то время начала знаками показывать, что пора уже говорить о лодке, и когда Юлин дедушка в разговоре обратился ко мне, я был настолько увлечен расшифровкой ее знаков, что не услышал вопроса.
- Александр, - повторил он настойчиво, - а каких русских писателей любите Вы?
- Жюль Верна, - ответил я, не задумываясь. Все громко рассмеялись. - И вообще я готовлюсь стать путешественником. Закаляюсь, умею разжигать костер из мха, хорошо плаваю. А можно, мы покатаем Юлю на лодке?
В беседке воцарилась тишина. Все дружно посмотрели на Юлину маму.
- Что? - спросила она. - Но Юля совсем не умеет плавать. Это очень опасно.
- Так мы же здесь, возле лодочной станции, далеко не будем заплывать. И в лодке есть спасательный круг.
- Голубушка, - сказала Наталья Андреевна, - отпусти ты ее. Пусть она немного погуляет, пусть ребята ее покатают.
- Но только недолго, - выдержав паузу, серьезно произнесла Инна Александровна, - и обязательно проводите Юлю домой.
Юля тут же встала, поцеловала бабушку и маму, и показав нам жестом, что мы уходим, направилась к калитке. Распрощавшись, уже на улице я почувствовал себя совершенно счастливым, у меня как будто выросли крылья. Я стал рассказывать Юле о монахе, который приходит из леса, об огромном соме, который живет возле плакучей ивы, о нашей собаке Азе. При этом постоянно забегал вперед или шел вприпрыжку сбоку. Чувства переполняли меня. Юля улыбалась, было видно, что все происходящее ей нравится. Володя же плелся сзади, идея с лодкой была ему не по душе. Не умея плавать, он старался обходить стороной все водоемы, которые были выше колен.
Петрович уже ждал нас, лодка была привязана к мостику и весла вставлены в уключины. Первым на борт зашел я и помог брату, тот занял место на корме и вцепился обеими руками в борта лодки, Юля расположилась на носу. Сев на весла, я ощутил себя капитаном большого лайнера. Мы прошлись вдоль камыша, подплыли к кувшинкам, покружились на месте, при этом Юля постоянно смеялась и пыталась достать до воды рукой, пропуская ее сквозь пальцы словно беседуя с могучим Днепром о чем-то своем, сокровенном. Каждое ее касание воды и легкий наклон лодки вызывали у Володи панический страх. Видно было, что две почтовые марки дались ему просто.
На следующий день я пригласил Юлю на рыбалку. Володя с нами уже не пошел, он с радостью вернулся к своим книгам. Все последующее время мы почти каждый день проводили вместе. Катались на лодке и запускали воздушного змея, рвали в саду ягоду и играли в городки, бегали на реку смотреть старого сома, а когда тот однажды выплыл, драпали с криками до самой деревни, исцарапав травой ноги. Егорыч где-то раздобыл две одинаковые соломенные шляпы с широкими полями, они спасали нас от палящего солнца, а местные мальчишки, завидя издалека два идущих подсолнуха, кричали нам вслед: «Жених и невеста, тили-тили тесто». Мы не обращали внимания, нам было хорошо вдвоем, интересно. Три недели пролетели быстро, и Юля уехала домой, но прежде мы договорились обязательно встретиться следующим летом. Была ли это первая любовь? Думаю, что нет, это была настоящая детская дружба, в то время я мог полюбить разве что ее пирог с вишней.
Глава 4
В начале августа мы вернулись в Киев и после трехдневных сборов отбыли в Чугуев Харьковской губернии, на новое место службы отца. Смена большого города на провинциальное поселение, несомненно, должна была вползти серой тоской в нашу новую жизнь. Очень сильно эту перемену переживала мама, но с первых же дней ее опасения рассеялись. Семьи училищных офицеров жили дружно, и пока мужья воспитывали юнкеров, жены, справившись со своими домашними делами, часто собирались у кого-нибудь за чашкой чая. Причем приглашения на такие встречи следовали часто спонтанно. К примеру, жена поручика Самыгина говорила: «Сегодня утром вычитала в разделе «Кулинария» одного столичного журнала рецепт нового торта «Наполеон», хочу завтра испечь, так что буду ждать Вас к трем часам на чай», и на следующий день вся женская компания перемещалась в квартиру поручика Самыгина. А по субботам, если не было учений, устраивали праздничные семейные ужины, где шумно беседовали, дружно играли в карты и обязательно пели, музицируя при этом на инструментах. В десять часов нас отправляли спать, и лежа в постели мы слышали еще смех, звуки гитары и громкие тосты: «За нашу чугуевскую Шмаргондию! За наш чугуевский стол! Ура чугуевцам!!!». Заканчивался субботний вечер далеко за полночь.
Чугуев был небольшим городком, и чуть ли не каждый второй мужчина носил мундир. Кроме Пехотного юнкерского училища, насчитывавшего 450 юнкеров и офицеров, там также стоял 30-й драгунский Ингерманландский полк. Часто перед училищем проводились парады и смотры, а по воскресениям, после утренней литургии, в городском саду играл прикомандированный к училищу военный духовой оркестр, и если была хорошая погода, то там собирался весь цвет города. Я, со своими новыми школьными друзьями Славкой и Максимом, тоже туда бегал. В одно из таких воскресений отец остановил меня у двери, достал из буфета кулек с конфетами и попросил передать его воспитанникам духового оркестра. После того как музыка в парке стихла и музыканты, сложив ноты, стали выходить из беседки, я робко подошел к одному из воспитанников, мальчику лет двенадцати, и протянул кулек с конфетами. Мы познакомились, это был корнетист Алешка, подошли еще ребята, завязался разговор.
- А знаете что, - сказал Алешка, - приходите к нам сегодня в училище, часа в три. Только дежурному скажите, что идете к турникам. Сегодня он должен пропустить, а мы вас там встретим.
Отказаться от такого приглашения мы не могли. Попасть на территорию училища даже мне, сыну начальника, не представлялось возможным. И только в воскресение, когда большая часть юнкеров находилась в городе, а у преподавателей был выходной, только в послеобеденный час можно было рассчитывать на лояльность дежурного офицера. Мы сделали все, как сказал Алешка. Встретили нас все шестеро воспитанников. Это были ребята от десяти до пятнадцати лет, в основном сироты, поэтому их семьей было армейское братство, и относились они друг к другу, как настоящие братья. Первое, что мы увидели - это левое крыло училища. На белоснежных стенах длинного коридора в рамках, украшенных лепниной в виде ружей, знамен и пушек были вставлены мраморные доски с именами Георгиевских кавалеров, учившихся здесь. Затем мы посетили оркестровые комнаты, спустившись в полуподвальный этаж. Кирпичный пол был выложен «елочкой», безупречная чистота и начищенные до блеска трубы прибавили еще больше уважения к нашим новым друзьям. И в завершение прошли в столовую. На длинных столах грузно восседали толстые медные чайники, а в глубине зала стоял высокий, седовласый человек, весь в белом, с богатыми запорожскими усами. Это был повар Иван Степанович.
- Здравствуйте, Иван Степанович, - подошел к нему старший из воспитанников, - это наши гости, мы о них Вам говорили на обеде.
- И вам здравствовать, - разглаживая длинные усы, пробасил повар, - садитесь за тот стол, у окна, там как раз Гришка кипятку залил.
Мы быстро разместились по лавкам, старший из воспитанников стал разливать чай из тяжелого чайника. Второй мальчик подставлял кружки, третий убирал полные и придвигал их к сидящим, Алешка достал кулек с конфетами и поделил их поровну. Все это они делали слаженно, без лишних слов, не задавая ненужных вопросов: «А почему я? А можно мне?», как это было в школе. Иван Степанович пришел с подносом, где на кусочках чугуевского хлеба лежали котлеты, посыпанные зеленым луком. Мы ели эти самые вкусные в мире котлеты, запивая их горячим сладким чаем и слушая Ивана Степановича, который уже более 30 лет служил в училище поваром, знал о нем все и любил в красках рассказывать различные истории. Через час, прощаясь, мы уже договаривались о новой встрече в следующее воскресение.
Дружба с воспитанниками стала нашим большим секретом и в школе, и дома. Теперь каждую неделю мы с нетерпением ждали воскресения и готовились к нему, стараясь хоть чем-то угостить наших друзей. Это тоже были дети, почти ровесники, но совсем другие, не похожие на нас. Я восхищался их сдержанностью и опрятностью, уважению и заботе друг о друге. Нас всегда радушно встречал Иван Степанович, поил чаем, рассказывал истории из жизни юнкеров и любил характеризовать начальствующих лиц. Моего отца он вспоминал только с хорошей стороны и, даже если тот давал нагоняй, говорил: «Яков Александрович - наш отец родной. Он знает, что делает. Он всегда прав.» Интересно и то, как Иван Степанович оказался в училище. Когда ему едва исполнилось 17 лет, бывший в то время начальник училища полковник Хамин Николай Александрович был приглашен на обед к писателю Квитко-Основьяненко. На обеде прислуживал молодой поваренок Иван. Полковнику понравилось и то, что подавалось к столу, и то, как Иван ловко управлялся при смене блюд. Он попросил писателя отпустить поваренка на службу в училище, на что получил категорический отказ. Хамин был человек, в меру сдержанный, но в то же время и очень настойчивый, всегда старался добиться своей цели. На следующий день он прислал к писателю роту юнкеров с коротеньким письмом: «Так как мой повар внезапно заболел, прошу Вас, любезный, послужить Отечеству и накормить моих юнкеров обедом.» Были открыты погреба и съедены почти все припасы, рота возвратилась в училище с песнями. А вечером, полковник прислал к писателю вестового с таким же коротким посланием: «Благодарю, любезный, но мой повар так и не выздоровел, завтра пришлю к Вам вторую роту.» Наутро возле парадного входа в училище, с котомкой за спиной, стоял молодой поваренок Иван. С тех пор он не покидал этих стен, а все начальники училища были для него не ниже бога.
Со временем я стал понимать, что мое желание стать путешественником ослабевает. Мне все больше нравился запах казармы. Это как врач, зайдя в больницу, вдыхает родной запах формалина и улыбается, когда обычный больной от этого запаха морщится. Конечно, главным примером был и остается для меня отец, но переломным моментом в решении стать военным была встреча с поваром Иваном Степановичем и шестерыми воспитанниками духового оркестра.
Я долго не решался сказать об этом родителям, но все случилось как-то само собой. Однажды вечером, мама позвала нас к ужину, это было в конце зимы. Володя даже за стол умудрился притащить книгу. Сидел, ел и читал. Отец молча закрыл эту книгу, внимательно ознакомился с обложкой и спросил:
- Ты что, собираешься стать врачом?
- Нет, - ответил брат, - просто знакомлюсь с азами медицины.
- А я решил стать военным, - выпалил я как из пушки.
Мама застыла без движения. Она видела в нас с братом врачей, учителей, инженеров, но только не военных. Отец тоже молча посмотрел на меня, не выпуская столового прибора из рук.
- Яков Александрович, скажи хоть что-нибудь, - обратилась к нему мама, - нам же в семье одного военного хватит?
- Я знаю, что с десяти лет могу поступить в кадетское училище, - настаивал я. - А мне уже весной будет десять. Это мое решение, и оно твердое.
- Я подумаю над этим вопросом, - сказал отец как-то с запинкой и продолжил ужин как ни в чем не бывало, но глаза его излучали радость. Я понял, что все будет хорошо.
Отцу было непросто переубедить маму. Вечером я слышал, как родители спорили за стеной. Ее отец и мой дед погиб еще молодым офицером на русско-турецкой войне. Я понимал, что для принятия окончательного решения требуется время, и мне ничего не оставалось, как доказывать свое желание хорошей учебой.
Учебный год я закончил почти на «отлично». С началом каникул мы с мамой неделю пробыли в Киеве и уехали в родную деревню. С нетерпением я ждал встречи с Юлей, но этим летом она так и не приехала. Александр Павлович сообщил мне, что ее отец получил должность заведующего хирургической частью в новой больнице Новочеркасска, и они готовятся к переезду.
В один из солнечных июльских дней я, как обычно, вернулся домой к ужину. В тот вечер приехал и отец. Мы его ждали, но точной даты приезда не знали. Они с мамой сидели на веранде и о чем-то оживленно беседовали. Я сразу же подошел к нему, он поцеловал меня, не вставая с кресла, взял обеими руками за плечи и сказал, посмотрев в глаза:
- А ты за этот месяц вырос. Ну как ты себя здесь вел? Жалоб не было?
- Хорошо, - ответила за меня мама и как-то грустно добавила, - все хорошо.
- Ну раз так, у меня для тебя письмо, - и указательным пальцем он пододвинул ко мне письмо, лежавшее на столе.
Я взял его. На белом конверте каллиграфическим почерком с заглавными буквами в виде вензелей было выведено мое имя «Александру Яковлевичу Фоку». Сдержанно, как это обычно делал отец, я распечатал конверт, извлек письмо и прочитал вслух:
Приглашение.
Александр Фок, сын потомственного дворянина полковника Якова Александровича Фока, приглашается для сдачи вступительных экзаменов в Сумской кадетский корпус. Экзамен состоится в большом рекреационном зале 1-й роты 25 августа в 9 часов утра.
Директор корпуса, генерал-лейтенант Кублицкий-Пиотух Л. И.
На этом моя сдержанность закончилась, я прыгал от счастья, целовал родителей, Аглаю, радость выплеснулась даже на Азу, которая прыгала вместе со мной. Счастье переполняло меня. В связи с предстоящими экзаменами в этом году мои деревенские каникулы закончились чуть раньше обычного.
Глава 5
Сумской кадетский корпус был одним из самых молодых в России и по постановке учебной и воспитательной работы считался одним из сильнейших. Слово «Сумской» кадеты произносили как «Сумский» делая ударение на первый слог, тем самым старались подражать начальнику корпуса. Численность всего корпуса была установлена в 600 человек, разделенных на четыре роты. Корпус моей 4-й роты был громадный: светлые большие ротные залы, украшенные вдоль стен живыми пальмами в зеленых кадках. По стенам висели картины и гравюры из военной жизни и изречения великих русских людей и полководцев. Образцово оборудованный лазарет, лаборатории, химический кабинет, чудесный парк с купальней на реке - все это был наш корпус, где воспитывались мы, дети русских офицеров, готовясь посвятить себя службе Родине, следуя примеру наших отцов. Уютна и красива была наша церковь, где справа от алтаря хранилась корпусная святыня - знамя. Здесь, в кругу моих товарищей, прекрасных педагогов и офицеров-воспитателей, происходило становление и формирование моей личности, от птенца, вылетевшего из родительского гнезда, до воина.
Семь лет обучения в корпусе пролетели быстро. Перед выпускными экзаменами отец предложил мне подать прошение в Чугуевское военное училище, но, скорее всего, это была личная просьба мамы. Володя уже учился в то время в Санкт-Петербурге, и ей хотелось вернуть меня в лоно семьи. Я всегда ценил мнение отца, но твердо решил поступать в Павловское военное училище - старейшее училище Петербурга и был рад, что отец не стал возражать, понимая, что мне, как сыну начальника училища, будет неуютно находиться под его опекой.
В Павловское со мной поступило еще восемь юнкеров из Сумского корпуса. Мы сразу ощутили разницу в дисциплине: училище было намного строже, и старая кадетская дружба помогала справляться со многими трудностями. В первую неделю занятий в класс вошел дежурный офицер и сообщил, что меня срочно вызывает начальник училища. Мы все были наслышаны о его справедливом, но очень суровом характере. Я не знал причины вызова, стремглав мчался по коридорам, чтобы сократить время ожидания и тем самым смягчить гнев начальства. Чеканя шаг, я вошел в кабинет и громким командирским голосом доложил о своем прибытии, за что был награжден сдержанной улыбкой генерал-лейтенанта Хабалова Сергея Семеновича. Он, заложив руки за спину, обошел меня и пристально посмотрел в глаза.
- Похож, сукин сын, - причмокнув нижней губой, добавил: тебя Александром в честь деда назвали? Бострем Александр Иванович твой дед?
- Так точно, Ваше Превосходительство.
- Да не ори ты так, не на плацу. Знавал я твоего деда, очень хорошо знавал. Товарищем мне был. Воевали вместе в русско-турецкую. - Он подошел к столу и достав из ящика погоны, продолжил. - Храбр был, ни бога, ни черта не боялся. Дрался отчаянно и раны свои напоказ не выставлял. Уважали его. И ты служи так, чтобы тебя уважали. Жалую тебе погоны портупей-юнкера. Справишься?
- Рад стараться, Ваше Превосходительство.
- Ну то-то же, - сказал он как-то довольно. - Видно было, что тем самым он попытался отдать дань уважения моему легендарному предку, своему другу. - Ступай, сынок. Я буду следить за твоей учебой.
Выйдя в коридор и облокотившись о подоконник, я расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Посмотрел на алые погоны портупей-юнкера с вензелями Павла I, которые вручил мне генерал. Теперь я понимал, что на мне лежит еще большая ответственность. Я продолжал служить по совести и по уставу. О своем новом патроне никому не рассказывал. За все время учебы всего лишь раз обратился к нему за помощью, когда моего товарища, юнкера Голубева, несправедливо чуть было не разжаловали в рядовые. Не знаю, был ли мой голос решающим, или кто-то еще ходатайствовал, но наказания не последовало.
Володя уже два года как жил в Петербурге. На Гороховой, недалеко от университета, снимал небольшую комнату. Желание сблизиться с братом было велико, поэтому, как только я попадал в город, сразу же шел к нему. У него всегда была строго мужская компания, но мое появление вызывало у них какую-то нездоровую осторожность. Они начинали говорить со мной на нейтральные темы и быстро расходились. Во время второго или третьего посещения я спросил брата, в чем дело, может быть, они боятся моих погон, но я ведь не жандарм. На что он мне ответил: «Не бери в голову. Пей чай, мне пора уходить. У меня назначена встреча.» Где-то еще через месяц он стал меня расспрашивать, слышал ли я что-нибудь об анархистах, самоуправлении, знаю ли, кто такой Кропоткин? Все стало на свои места. Я сказал, что как человек военный я давал присягу Царю и Отечеству, революцию в любом виде отрицаю и на политические темы говорить не люблю. Тем самым наши дороги разошлись. Морально мы, юнкера, были гораздо здоровее гражданской молодежи. Мои визиты сошли на нет, я стал редко брать воскресный отпуск, ссылаясь на загруженность в учебе. Брат, в свою очередь, не настаивал. Мы стали встречаться только по особым случаям: приезду мамы или дням рождения, именинам. За второй год учебы таких случаев были всего три. В начале мая 1914-го года, не дослушав курс лекций и не закончив университет, он без объяснений уехал за границу.
За два года учебы в Павловском училище я так ни разу и не побывал дома. Отец написал, что в июле они с мамой собираются приехать в деревню и будут ждать молодого офицера в первый отпуск. Желание служить в лейб-гвардии было велико, и заранее поданное прошение было одобрено при условии, если экзамены будут сданы по 1-му разряду. Экзамены я сдал на «отлично» и по праву получил погоны подпоручика с зачислением в лейб-гвардии Семеновский полк. Мы бурно, всей ротой, отмечали наш выпуск, два дня прощались на вокзале, а когда все разъехались, я взял извозчика и прибыл на новое место службы. Доложил о прибытии в штабе полка, решил вопрос с расквартированием и сразу же подал рапорт на законный двухнедельный отпуск.
|
