Как и в других регионах страны, сталинские репрессии 1937-1938 гг. (Большой террор, «ежовщина») на территории Крымского полуострова характеризовались широтой охвата, жестокостью и произволом. Они затронули представителей разных национальностей и социального статуса. В числе арестованных, подвергнутых допросам с пристрастием, приговоренных к тюремным и лагерным срокам с одинаковой вероятностью могли оказаться как представители партийно-советской номенклатуры, военные и ученые, так и рядовые советские граждане.

Несмотря на то, что начиная со второй половины 1980-х гг. и до настоящего времени опубликованы многочисленные материалы о лицах, пострадавших в ходе террора, а также их близких; предприняты попытки изучения отдельных аспектов репрессий (тезисы докладов, статьи, монографии) и их влияния на ситуацию в регионе – этот драматичный период по-прежнему нуждается в изучении.

Проблемным вопросом, который на сегодняшний день не исследован должным образом, является крымская повседневность 1937-1938 гг. Фасадная сторона советской действительности конца 1930-х гг. представлена на страницах периодических изданий, в плакатах, кинофильмах и песнях.

Квинтэссенцию позитивного образа сталинского СССР в рассматриваемый периодв полной мере отражают строки знаменитого «Марша энтузиастов» из вышедшей в 1940 г. музыкальной комедии «Светлый путь»:

В буднях великих строек,

В веселом грохоте, в огнях и звонах,

Здравствуй, страна героев,

Страна мечтателей, страна ученых!

«Вперед, к новым победам коммунизма!»; «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!»; «Социализм вошел в быт народа» - этими лозунгами пестрели транспаранты и передовицы газет.В массовое сознание внедрялись образы народных героев: рабочих-стахановцев; летчика-испытателя Валерия Чкалова, совершившего первый беспосадочный перелет через Северный полюс из Москвы в Америку; полярников-папанинцев, 274 дня дрейфовавших на льдине. Ежедневно советские граждане читали и слышали о строительстве новых заводов и фабрик; об успехах колхозного строя: растущей урожайности зерновых, повышении удоев молока, производства мяса. Их убеждали, что в стране всего вдоволь, а выявленные «отдельные недостатки» являются либо «искореняемыми пережитками прошлого», либо «происками вредителей».

Надо отдать должное советским пропагандистам: им действительно удалось создать убедительный парадный портрет советской жизни конца 1930-х гг.Настолько, что и в XXI столетии апологеты и защитники сталинского СССР отвечая «очернителям», патетически восклицают:

«Нельзя судить о сталинском времени лишь по репрессиям! Были и очевидные достижения!»

Далее следует избитый набор идеологических штампов и манипулятивных приемов с обязательным указанием победы над нацистской Германией, реальных и мнимых высказываний Иосифа Виссарионовича на тему патриотизма и государственного строительства. Также весьма распространено апеллирование к официальной статистике, согласно которой благосостояние граждан страны Советов год от года неуклонно росло.

Масштаб репрессий при этом преуменьшается. Начиная с 2000-х гг. массовыми тиражами были выпущены книги, в которых трагические события 1937-1938 гг. изображались как «великое очищение», «борьба с коррупционерами и пятой колонной». Авторы, преимущественно люди предельно далекие от исторической науки, не скрывающие своей очевидной предвзятости, убеждали читателей, что аресты и расстрелы «врагов народа» никак не влияли на повседневную жизнь. А если и влияли – то лишь положительно.

И даже (крайне редко!) не отрицая пагубных последствий террора – люди, занимающие охранительную позицию по отношению к сталинской партийно-советской системе и ее практикам – что называется, смещают акценты. Мол, «тема репрессий в СССР сильно и незаслуженно раздута. Ни в одной стране мира эти темы так обстоятельно не обсуждаются, хотя жертв беззаконий там было не меньше». И что «в настоящий момент уже невозможно разобраться, кто реабилитирован справедливо, а кто нет», и в целом сегодня «существует явный и негативный перекос в изложении истории советского периода России», в связи с чем исследовать нужно «не только репрессии, но и достижения в области политики, экономики и культуры нашего великого государства, гордясь его многовековой историей»[i].

Между тем, даже изучение официальных источников (материалов периодики, ведомственных документов) показывает, сколь очевидным было несоответствие лозунгов и реальности. А сохранившиеся письма и дневниковые записи, в режиме реального времени запечатлевшие повседневность, остро ставят вопрос о соотношении эффективности, безопасности и доступности неоспоримых достижений эпохи для рядовых граждан, и понесенных затрат. Что же касается повседневной атмосферы в годы Большого террора, то она была пронизана страхом, недоверием и неопределенности.

Страх перед арестом стал неотъемлемой частью существования. Люди боялись говорить о политике, обсуждать события, происходящие в стране. В общественном сознании укоренился принцип «доноси на соседа», что привело к взаимному недоверию и разобщенности.

На заводах и в учреждениях происходили массовые «чистки». Рабочие и служащие могли быть уволены или арестованы за малейшие проявления недовольства или подозрения в нелояльности. Простые люди сталкивались с произволом властей, и многие, не зная, за что именно их могут арестовать, жили в постоянном напряжении.

Семьи были разорены. Аресты отцов и матерей оставляли детей без поддержки и заботы. Многие дети становились сиротами или попадали в детские дома, где над ними издевались сверстники и воспитатели. Женщины часто оказывались в сложной ситуации, когда им приходилось самостоятельно обеспечивать семью в условиях экономической нестабильности и страха.

Разрушались социальные связи. Друзья и знакомые становились потенциальными доносчиками, и многие предпочитали избегать обсуждений на любую тему, которая могла вызвать подозрения. Это создавало атмосферу изоляции и одиночества.

Литература, театр и кино стали инструментами пропаганды, а любые критические взгляды на власть подвергались преследованиям. Художники и писатели, которые не желали подстраиваться под официальные тренды, часто оказывались в лагерях или были уничтожены.

Сказанное выше в полной мере подтверждают и иллюстрируют дневниковые записи жителя Симферополя Евсея Ефимовича Гопштейна (1885–1960). Известный крымовед, библиограф и мемуарист; экономист, специалист в области бухгалтерского учета, принимавший активное участие в работе Симферопольского городского самоуправления в годы Гражданской войны; после окончательного установления в регионе власти большевиков (ноябрь 1920 г.) Е. Гопштейн осуществлял свою трудовую деятельность и в советских учреждениях. Так, с начала 1930-х гг. Евсей Ефимович заведовал коммунальным хозяйством крымских городов, и вносил очевидный вклад в развитие экономики и культуры Симферополя.

Став очевидцем целого ряда трагических эпизодов из прошлого нашей страны в XX столетии, автор дневника подробно зафиксировал события, которые не только определили судьбы отдельных людей, но и оказали глубокое влияние на ход исторических процессов. Его записи охватывают такие важные моменты как: революционные потрясения; Гражданскую войну; советские социальные эксперименты 1920-1930-е гг.; военную катастрофу 1941 г. и последовавшую за ней оккупацию Крымского полуострова войсками нацистской Германии и ее союзников.

Счастливо избежав гибели во время Холокоста благодаря помощи русской учительницы, укрывшей Ефима Евсеевича у себя (в начале 1920-х гг. автор дневника таким же образом спрятал, и тем самым спас от расстрела ее двоюродного брата, врангелевского офицера), библиограф и крымовед оставил не только подробные личные записи о пережитом, но и свидетельство о расправе гитлеровцев над евреями Симферополя[ii]. Рассказ Е.Гопштейна «Уцелел один» в литературной обработке Лидии Сейфуллиной вошел в «Черную книгу» — сборник документов и свидетельств очевидцев о преступлениях против еврейского народа на оккупированной нацистами территории СССР и Польши в годы Холокоста, а также об участии евреев в сопротивлении против нацистов во время Второй мировой войны, составленный и литературно обработанный коллективом советских журналистов под руководством Ильи Эренбурга и Василия Гроссмана[iii].

Личные документы и рукописное наследие Е.Гопштейна были переве­зены его сыном Ефимом Евсеевичем Гопштейном (1916-1981) в Соединенные штаты Америки. В 1993 г. эти бумаги были приобретены у внучки Евсея Ефимовича архивом Гуверовского института при Стэнфордском университете (Hoover Institution Archives), где они отложились отдельным корпусом.

Выборочные дневниковые записи Евсея Ефимовича, охватывающие период с 1938 по 1942 г. были изданы в 2019 г.[iv] В дальнейшем они были представлены широкой общественности в диссертационном зале Крымского федерального университета им. В.И.Вернадскогов ходе круглого стола-презентации. Мероприятие состоялось 14 марта 2019 г. в рамках программы «Холокост. Память и предупреждение» при поддержке Государственного комитета по делам межнациональных отношений и депортированных Республики Крым, совместно с Всекрымским еврейским конгрессом.

Сразу же после издания фрагменты дневников Е.Гопштейна стали библиографической редкостью. Причиной тому является предельно скромный тираж – всего 200 экземпляров. Поэтому широкое цитирование данной книги является совершенно оправданным, поскольку формирует читательский интерес, вызывая дискуссии в различных кругах.

Таким образом, по своему содержанию изданные дневниковые записи Е. Гопштейна значительно шире нарратива о преступлениях германских национал-социалистов. Важной особенностью повествования является резко негативное отношение автора и к ранней советской системе. В специфической атмосфере конца 1930-х годов, когда любой мог поплатиться свободой (а то и жизнью) за неосторожно произнесенное слово, Евсей Ефимович вел подробные записи, в которых не скупился на нелицеприятные, а в целом ряде случаев - просто убийственные оценки окружающей его повседневности.

Без преувеличения, дневники видного крымского библиографа являются своего рода порталом в сталинский СССР накануне Второй мировой войны, отражая обыденную жизнь страны, Крыма и Симферополя, скрытую за красивым пропагандистским фасадом. Эти личные записи подчеркивают важность человеческого опыта и индивидуальных историй в контексте социальных и политических изменений, и помогают создать более полное и многогранное представление о реальности. Важно помнить, что за каждым событием стоят реальные жизни, и их истории имеют право на уважение и внимание.

Нами проанализированы опубликованные записи из дневника Е.Гопштейна за период с 1 января по 30 декабря 1938 г. Как и в других регионах страны, на территории Крымского полуострова в этот период продолжались массовые аресты. Местные мюрьмы были переполнены. Так, если в 1935 г. в них содержалось всего 2700 заключенных, то в 1938 г. их число возросло до 8756, т.е. на 6 тыс. человек[v].

Только на основании оперативного приказа народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 г. общее число репрессированных крымчан составило 5500 человек (из них 2800 были расстреляны)[vi].

Жертвами репрессий стали представители практически всех слоев населения: от руководящих партийных работников до крестьян и рабочих. Поводов для ареста было более чем достаточно.

Но данные о количестве арестованных, отправленных в лагеря либо приговоренных к расстрелу, равно как и персонифицированные очерки о судьбах репрессированных граждан не позволяют в полной мере передать атмосферу того страшного времени. Этот пробел восполняют дневниковые записи Е.Гопштейна. Наблюдая окружающую повседневность, Евсей Ефимович не только излагал свои личные размышления, но и фиксировал различные события из жизни Симферополя, Крыма и всей страны, а также местные слухи.

Не представляется возможным процитировать весь массив информации, изложенной в дневниках библиографа. Ограничимся лишь теми записями, в которых прямо говорится о массовых репрессиях, и их влиянии на окружающую действительность.

Оригинальная авторская орфография нами при этом сохранена.

Тема репрессий уже в первой записи. Так, 1 января 1938 г., размышляя об увиденных в библиотеке «Таврика» Центрального музея Тавриды фотографических снимках с так называемых кади-эскерских книг, остатков ханского архива, сгоревшего в 1736 г., во время взятия Бахчисарая русскими войсками, Евсей Ефимович заключал, что пусть для библиотеки«это весьма неплохое приращение ее книжных богатств», но «работать над этими книгами в нынешнем Крыму некому. Те несколько человек, у которых были интересы в этом направлении и подготовка для занятий таким материалом, выученики И.М. Гаспринского и, после его смерти в 1914 г., продолжатели, в течение нескольких лет, его «Терджимана» и его идеологических устремлений — Осм<ан>. Акчокраклы, затем Сабри Айвазов, и более молодые Аб<ибулла>Одабаш и еще один-два человека, являвшиеся духовными стержнями татарского национального движения в Крыму, начавшегося после февральского переворота, развеяны и разметаны советской властью в последние годы по необъятным окраинам СССР, и никто не знает, где они»[vii].

Упомянутые в записи крымско-татарские ученые и общественные деятели по состоянию на январь 1938 г. были либо расстреляны (А.Одабаш), либо находились в тюрьме (О. Акчокраклы и А. Сабри Айвазов, которых впоследствии также приговорили к высшей мере наказания).

В записи от 20 января 1938 г. автор дневника отмечает, что «в населении Крыма, в той его части, которая так сильно пострадала в последние год-два от арестов,- среди немцев-колонистов, нынешних колхозников, затем в среде старой интеллигенции — врачей и друг<их>., даже среди коммунистов,-так сильно рассчитывавшем на политическое помилование осенью прошлого года, к двадцатилетию октябрьской революции и не получившем его, вновь бродила накануне открытия этой сессии и бродит еще и теперь, на восьмой день последней, некоторая, хотя уже и очень неуверенная, слабая надежда на то, что Москва объявит по этому случаю хоть небольшую, хоть частичную амнистию. Едва-ли, однако, это будет: волна арестов еще, повидимому, не изжила себя, и аресты продолжаются по всей стране еще и по настоящее время»[viii].

Приметой повседневности Симферополя в годы «ежовщины» является пронизывающее социум ощущение страха репрессий, и как следствие - взаимная подозрительность. Иллюстрацией служит другая запись от 20 января 1938 г.:

«Не подлежит сомнению, что многие в СССР — преимущественно, вероятно, в городах-страдают теперь манией преследования, и страдают не потому, что они будто-бы провинились в чем-нибудь перед существующим в СССР политическим строем, а потому, что как этот последний, так и вся выросшая на его базе общая бытовая ситуация создали психическую атмосферу, вызывающую названное душевное состояние, предрасполагающую к нему. Человек, подпавший под влияние такой идеи, живет в постоянном напряжении, постоянном страхе: «придут и заберут!».

Вон, прошел мимо, — допустим, моих,—окон сосед со двора, коммунист, с какой-то посторонней фигурой в кожаной куртке; проходя мимо, сосед кивнул головой в сторону моей двери, и спутник его взглянул в ту-же сторону, а затем и на окна моей квартиры. Почему? Что им понадобилось у меня? Мысль начинает работать в этом направлении, сначалаполубезразлично, а затем и тревожно, искать и прощупывать, что-бы это могло значить? Какое действительное содержание могло бы лежать в этом внимании ко мне, вызвавшем кивок в сторону моей двери и окон? Мысль, нарастающая как снежный ком, не дает покоя, буравит мозг; она овладевает вниманием, держит его в плену у себя, и нужны некоторое время и значительное усилие воли, чтобы освободиться от нее, отогнать ее от себя. Наследующий день, как бы случайно, в форме, чрезвычайно отдаленной оттого, что меня действительно занимает, спрашиваю проходившего вчера соседа об этом случае. «А это, — говорит он, — у меня был заведующий стройдвором; я указал ему на вашу дверь—такого типа нам надо делать в нашей мастерской!» Вот зашел ко мне, как-то вечером, член правления нашего жакта, беспартийный, жуликоватый субъект, из категории « под коммуниста», с которым у меня существуют весьма прохладные отношения; цель посещения – самая безобидная - беседа по делам жакта. Застал он меня за работй, за бумагами. Пришлось предложить стул. Этот гость хуже татарина, увидел на столе фотографии некоторых синагог городов Крыма, которые я снимал когда-то для одной работы, связанной с вопросом о еврейском народном искусстве. Посмотрел; ряд безразличных замечаний, вроде таких, наприм<ер>.: вот это, дескать, интересно и т.д. и вдруг: «А нквд не может придраться к этому?». Довольно. Потревоженная мысль двинулась по этому пути, держала в течение нескольких дней прикованным к себе и отпустила только после значитель­ных усилий, сделанных для того, чтобы освободиться от нее. Что это такое? болезнь? больные нервы? Может быть; но такие нервы теперь —у огромного количества людей в СССР; они, эти больные нервы — результат общих жиз­ненных условий в стране. Вот вы проходите по улице; вам навстречу—ка­кой-то скромный, но все-же опрятно одетый человек: идет, говорит сам с со­бой, жестикулирует руками. Больной человек? — Конечно! Нервная система не выдержала нагрузки периода революции и жизненных условий, с этим пе­риодом связанных, а в основе, в фундаменте всего того, что привело нервную систему в такое состояние — мания преследования, боязнь стать предметом хоть чьего-нибудь внимания. Как можно серее, как можно незаметнее; в скор­лупу, в раковину, за закрытые ставни, подальше от всего, что составляет те­перь жизнь; сжаться, поднять воротник, нахлобучить фуражку или шапку поплотнее и не видеть, не слышать, замереть.

В таком состоянии люди? — представители разных социальных слоев, профессий и т.д., преимущественно представители интеллигенции, — живут теперь целыми годами, живут в состоянии непрерывного нервного напряжения, постоянном ожидании и страхе ареста. Иногда несколько отходят от этого состояния, несколько освобождаются от этого гипноза, перестают выглядеть запуганными, затравленными животными, несколько даже светлеют лицом, но вот, волнообразное движение жизни вновь создает неблагоприятную жизненную ситуацию, два-три ничтожных, в сущности, случая или повода —и вспугнутая мысль снова направляется в сторону и вокруг никогда не уходящей из сознания идеи: «придут и заберут! И так живут. Ложатся вечером в постель без уверенности в том, что проснутся утром в ней же, ложатся с мыслью, спокойно-ли пройдет ночь? встают утром без уверенности в том, что день пройдет благополучно. «Залает ночью собака, — рассказывал мне как-то один из моих знакомых, обладатель больной жены и троих детей, бывший уже однажды, несколько лет назад, под арестом, но выпущенный тогда, т.к. был взят только попутно с другими,- и сердце обрывается, весь обливаешься холодным йотом, лежишь и напряженно вслушиваешься в тишину: вот-вот раздастся стук в наружную дверь».

И так живут теперь многие и многие, никогда не имевшие никакого отношения ни к политике, ни к политическим партиям и проч. Боятся друг друга, так как кто-нибудь осведомляет-же, в конце концов, органы нквд о всех тех, кто так или иначе участвовал когда-либо в местной общественной жизни, так или иначе был замечен в ней: именно они и являются теперь предметом усиленного внимания и не менее усиленных изъятий из обращения со стороны органов нквд. И так живут...»[ix]

В записи от 24 января 1938 г. Е.Гопштейн выражает убежденность, что «списки всех тех, кто не явился 12 декабря истекше­го года в избирательные участки для голосования по выборам в Верховный Совет, были сообщены затем, в качестве материала для дальнейшего исполь­зования, в органы нквд. Говорят, что в Симферополе явились для голосова­ния около 96% всех внесенных в избирательные списки; таким образом, бо­лее близкое и пристальное выявление причин, помешавших остальным 4% явиться для выполнения этой политической повинности, не могло и не мо­жет представить для органов нквд технических трудностей. Этот «страж ре­волюции» уже давно привык ловить нужную ему рыбу разными неводами, и списки саботирующих выборы также могут с успехом выполнить функцию волокуши: сколько ни на есть, а все-же что-нибудь, может быть, да и попа­дется! и лицам, уклонившимся от участия в «выборах» по принципиальным, политическим побуждениям, повидимому, не уйти от последующей при­стальной и углубленной любознательности органов нквд»[x].

«Массовые аресты, - записывает Евсей Ефимович 29 января 1938 г., - идут как в Симферополе, так и, сколько слыш­но об этом, по всему СССР попрежнему. Ежедневно приходится слышать, что за истекшую ночь в городе взяты такие-то вот лица; аресты врачей, лет­ного состава, преподавателей высших учебных заведений, служащих в уч­реждениях и т.д. В Крыму идут теперь также массовые аресты греков разных социальных положений и т.д. Несмотря на то, что но новой Конституции, формально введенной в жизнь 5 декабря прошлого года, «гражданам СССР обеспечивается неприкосновенность личности и что «никто не может быть подвергнут аресту иначе, как по постановлению суда или с санкции прокуро­ра», большое количество арестованных немцев, священников и т.д. томится в симферопольской тюрьме и подвалах нквд пет семь, восемь и десять меся­цев и больше в полной неизвестности того, в чем же их, собственно, обвиняют. Родственники арестованных, сколько можно судить по тем нескольким случаям, которые мне известны, ничего не знают о судьбе и положении сво­их близких; им, в большинстве случаев, не дают свиданий с заключенными- не принимают от них для последних пищи. Все те, кто попадает в последние годы в колеса советской государственной машины, именуемой нквд, после более или менее длительного периода пребывания в тюрьме или в подвалах этого учреждения, — периода, который тянется обычно длительный ряд ме­сяцев, — бесследно затем пропадают: человек исчезает, точно проваливается в какое-то неизвестное ничто, в небытие, и даже ближайшие родные обычно не знают, расстрелян-ли он, жив-ли или выслан в какой-нибудь концентра­ционный лагерь на окраинах страны и куда именно: он лишен, повидимому, если только он жив, какой бы то ни было возможности даже письменных сношений с родными. Несчастный исчез, и нет его. Очень часто такая вы­сылка сопровождается арестом также и жены провинившегося перед совет­ской властью и конфискацией органами нквд всего его домашнего имуще­ства; дети, если они есть, отдаются органами нквд в детдом, и родным, если они имеются в городе и делают попытку взять детей к себе, на свое иждиве­ние, органы нквд для усиления моральных страданий арестованного, безус­ловно, отказывают в этом.

Несколько дней назад я зашел в «Таврику», которой я широко пользо­вался до сих пор для моих работ и где я бываю в последние годы во все так называемые выходные, то-есть свободные от работы на службе дни. Говорят, закрыта на неопределенное время. «Почему? —спрашиваю. — Дмитрий Спи­ридонович (библиотекарь) захворал?» — «Да, — отвечают, — то-есть не захво­рал, а выехал по своим делам».

По смущению, по недоговоренностям сообщивших мне об этом двух женщин, сотрудниц центрального музея, при котором находится «Таврика», нетрудно было догадаться о произошедшем, а сегодня я узнал, что Д.С. Спи­ридонов действительно арестован. Втечении 12 лет он стоял на страже у шка­пов этой библиотеки и сурово охранял и берег ее от различных поползнове­ний на нее как со стороны различных учреждений, для которых прекрасные книжные собрания этой библиотеки представлялись желательным и лакомым куском, так и от мелких частных хищений со стороны лиц, которые по свое­му положению в нынешней местной жизни пользовались правом получения книг из этой библиотеки на дом и легко относились к вопросу о возврате их. Для «Таврики» этот арест— грустное событие, которое будет для нее весьма ощутительно. Библиотека будет теперь предоставлена всем буйным ветрам нынешнего времени; в ней начнутся идеологические чистки, от которых Д.С. Спиридонову так или эдак все же удавалось отстаивать и освобождать ее; различные власть имущие нынешнего времени получат легкий доступ к ее книжным ценностям и графическим материалам, а в результате с ней произой­дет то, что произошло с целым рядом других ценных библиотек Крыма — Мор­ской в Севастополе, центральной областной и университетской — в Симфе­рополе и т.д. А жаль! «Таврика», собранная в се нынешнем составе в течение нескольких десятилетий грудами А.Х. Стевена, А.Л. Бертье-Делагарда и др., является украшением Крыма, и, если ее теперь погубят, она но составу своих книжных фондов восстановлена быть не может.

Выкорчевывают последние остатки людей, мало-мальски подозрева­емых в не совсем абсолютном сочувствии советскому режиму. Аресты, не­сколько было затихшие одно время, в последнее время снова усилились. За­бирают лиц, так или иначе стоявших на службе у белых, забирают людей, идеологически чуждых советскому мировоззрению, — даже не строю, а толь­ко мировоззрению, и т.д.»[xi]

Наиболее явно репрессии ощущаются внутри правящей партии и ее региональных структур.

«После двухлетнего, кажется, периода твердого нажима советско-партийных верхов Москвы на ВКП(б) в целом, после периода массового разгрома партии, приведения партийной массы в такое состояние разобщенности и размягченности, страха и трепета, при котором каждый обладатель «партбилета», ложась с вечера в постель, не был уверен в том, что проснется утром в ней-же, после бесчисленных арестов, расстрелов и ссылок первых творцов первых основных делателей советской революции, тех, по стопам которых нынешняя московская верхушка пришла к власти, наступил с начала нынешнего года, после январского пленума ЦК ВКП(б), резкий перелом в этом отношении, и в настоящее время страна является свидетельницей периода «сердечного доверия и влечения»ВКП (б)к ее вчерашним изгоям. Газеты, получившие, вероятно, в этом отношении надлежащие инструкции сверху, сообщают о пересмотре райкомами, горкомами и т.д. ВКП(б) списков исключенных из коммунистической партии, о восстановлении их в партийных правах, при­зывают к «бережному отношению к человеку», под которым теперь, в усло­виях советского режима, понимается преимущественно, и главным образом, член ВКП(б) или сопутствующий, и т.д. Период разгрома коммунистической партии, проведенный ее верхушкой по восточным методам, привел всю пар­тию, привыкшую с того времени, когда в руках у нее были винтовки, брау­нинги и бомбы, к рычанию, в такое состояние, что теперь из нее хоть веревки вей, и, конечно, самыми послушными, самыми блеющими в ней будут теперь вчерашние изгои, крепче других потрясенные в своем материальном благо­получии, шкурно понявшие, после исключения их из ВКП(б), все то, чем они были обязаны пребыванию в последней, и теперь, по возвращении в пар­тийное лоно, заново допущенные к этому пирогу, от которого они были в тече­ние некоторого времени отогнаны и который столь жадно естся всем вообще составом ВКП(б). Несомненно то, что в той части партийной массы, которая была в течение истекших двух лет изгнана из ее рядов, была лишена тех мате­риальных благ жизни, которые связаны с пребыванием в последней, и теперь вновь принята в ВКП(б), партийная верхушка приобретет теперь своих наи­более послушных сынов, пример которых будет поучителен и благодетелен также и для прочей части ВКП(б). Значит ли это, однако, что аресты в этой среде прекращены и больше продолжаться не будут? Едва-ли, т. к., сколько слышно, они идут еще и в настоящее время» (запись от 8 февраля 1938 г.)[xii].

На следующий день, 9 февраля 1938 г., Евсей Ефимович записывает:

«Сегодня узнал, что идущие в городе аресты не обошли и крымунху, где, оказывается, недели две назад был арестован Иванов, старый человек, в про­шлом—политкаторжанин из студентов, получавший в качестве последнего даже персональную пенсию. Никто не знает, в чем его обвиняют: повидимому. он арестован в качестве бывшего соц.-рев., на которых теперь, в связи с про­цессом, идущим в Москве, и выценившим, если верить тому, что там проис­ходит, некоторое оживление партии соц.-революционеров. идет усиленное наступление»[xiii].

Размышляя об идущих арестах и о царящей в городе и в стране гнетущей атмосфере тотального страха, автор дневника много внимания уделяет роли НКВД в сталинской партийно-советской системе. В том числе, сопоставляет карательную машину СССР с ее предшественницей – царским жандармским управлением.Во всех ключевых аспектах (имеющиеся ресурсы, возможности, жестокость и количество жертв) – это сравнение несравнимого.

«Нквд, - записал Е.Гопштейн 12 февраля 1938 г., - является самым мощным учреждением СССР, становым хребтом советской власти, большею опорою для последней, чем армия, которая со времени прекращения гражданской войны представляет собою, по своей внутренней физиономии, нечто недостаточно ясное и в которой, как это показали расстрелы ряда лиц высшего командного состава в прошлом году, и аресты в армии, продолжающиеся еще и по настоящее время, идет какое-то скрытое, глухое брожение. Нквд - становый хребет советской власти, ВКП (б) и отчасти армия - обрастание этого хребта, сельское хозяйство и промышленность - вспомогательные статьи существующего режима, а все остальное, все то, что обслуживает население, да и само этого население находится где-то за кулисами внимания власти, все это - нечто существующее неизвестно зачем.

Мысль невольно сопоставляет место, занимаемое в жизни страны органами нквд, политической полиции советского режима с тем местом, которое занимали когда-то, до революции, бывшие жандармские управления - политическая полиция царского режима: между ними, их размерами и значением в жизни страны - целая пропасть и громадное трехэтажное здание Анджело, выходящее на улицы Луговую, Пироговскую и Арендтовскую, в котором помещаются все модификации политической полиции: "чрезвычайная" - в первые годы по занятии Крыма нынешней советской властью, гпу - в последние годы и нквд - вслед за гпу и в настоящее время, - с глубокими подвалами под ним, служащими советскому социалистическому режиму в качестве тюремных помещений для арестованных, политически неблагонадежных, вместе со всеми смежными домами этого квартала, в которых помещаются различные вспомогательные и подсобные органы этого советского учреждения, могут служить любопытным и удивительным показателем действительного облика нынешнего режима советской России и степени его сращенности с народом и народа с ним.

Невольно сравниваешь эту местную цитадель большевистской власти со скромными размерами ее политического антипода, - бывшего здесь перед революцией жандармского управления, которое помещалось, сколько я помню, где-то по Архивной ул. в небольшом одноэтажном доме в несколько комнат.

Стоит еще отметить черные, наглухо закрытые тюремные автомобили со входом сзади, с решетками тюремного облика, небольшими узенькими лежащими оконцами в верхней части боковых их сторон, непрерывно курсирующие по городу и наполняющие по ночам тюремные подвалы самого свободного в мире государства арестованными; один из этих автомобилей — блиндированный, также черного цвета: вероятно, для перевозки более важных врагов советского строя. Автомобили эти известны в населении под названием, почему-то, «черных воронов»»[xiv].

Заглянув в книжный магазин, Евсей Ефимович обращает внимание на ассортимент, представленный в отделе  антикварной книги. Если в предыдущие годы на полках здесь было пусто, то ныне отдел «неожи­данно ожил и стал время от времени пополняться целыми небольшими пар­тиями книг—как старых, еще дореволюционных изданий, так и советскими, среди которых иногда попадаются весьма неплохие вещи — греческие и рим­ские авторы и т.д. Спрашиваю у продавщицы этого отдела, откуда книги, и по­лучаю в ответ: «а это все результат нынешних арестов!». И действительно: семьи лиц интеллигентных профессий, представители старой интеллигенции или интеллигенции новой, уже советской, вскоре-же после ареста главы се­мьи, своего поильца и кормильца, бывают вынуждены сбывать в крымгиз его библиотеку, зачастую самое заветное, что бывало у несчастного. И небольшие количества книг, сотня-другая разного, большей частью пестроватого соста­ва, но с некоторым количеством среди них хороших и ценных вещей, каждые несколько дней поступают в последнее время в продажу в антикварный от­дел крымгиза.

В первые годы революции каждый сдвиг в общественно-поли­тической жизни края, каждая смена властей в нем, которых было так много в названные годы, выбрасывали на местный книжный рынок в городах Крыма большие или меньшие количества книг из домашних библиотек разрушенных и разрушавшихся семей...» (запись от 1 марта 1938 г.)[xv].

Публичное измерение Большого террора – показательные процессы над бывшими высокопоставленными советскими и партийными деятелями. Столь быстрое превращение вчерашних «героев Великого Октября» во «врагов народа», «троцкистов», «вредителей и шпионов» озадачивает Евсея Ефимовича. Он не может поверить, что Сталин и в самом деле казнит своих недавних соратников.

«У меня мелькает мысль, что Сталин, обезоружив своих противников, пол­ностью вычеркнув их постановлением суда о расстреле из гражданской жизни, все-же сохраняет им жизнь и ставит их в положение такой изолированности, при которой они как бы перестают существовать в действительности, то-есть делает с ними нечто вроде того, что сделала в свое время в «Пошехонской ста­рине» Салтыкова тетенька Анфиса Норфирьевна со своим мужем капитаном Савельцевым, который был приговорен за истязание и убийство крепостной к разжалованию в солдаты, но предпочел, по совету супруги, объявить себя «по­койником». Мало-ли у него для этого возможностей? Что стоит поселить их где нибудь в глубинах туркестанских степей или в дебрях .Алтая, поселить их. окутанных тайной, так сказать засекреченных, как это практиковалось и на За­паде, а иногда и в России в XVII-XVIIIвв., под соответствующим и надежным караулом, который обеспечивал-бы возможность пребывания их там неведомодля мира? Иногда мне кажется, что только этим обещанием фактического со­хранения жизни, несмотря на судебное постановление о расстреле, и связанным с ним обещанием предоставления им известных жизненных удобств при пол­ном лишении свободы передвижения и т.д. и можно было побудить подсуди­мых и последнего, и нескольких предшествующих ему политических процессов к той непонятной откровенности, даже болтливости, которую все они проявля­ли, как было отмечено в этих записках выше, во время судебных разбирательств» (запись от 3 марта 1938 г.)[xvi].

Тем не менее, публичные судебные процессы над бывшими высокопоставленными партийцами продолжаются.

«Как и обычно во время таких процессов, по всей стране было инициировано в последние две недели обсуждение по газетным очеркам всего происходившего в Москве на судебном заседании; как и обычна вся стра­на, все фабрики, заводы, учреждения, рабочие, интеллигенция выносили еди­ногласные постановления, единогласные требования о расстреле обвиняемых; «нет места на советской земле шпионам и предателям», «троцкистско-бухарин­ских лазутчиков фашизма истребить всех до одного», «фашистских отравителей, шпионов и убийц — расстрелять!», «уничтожить банду преступников!», «мы тре­буем расстрела!» и т.д. Газеты цитировали слова Горького, сказанные им где-то по аналогичному поводу: «если враг не сдается, его уничтожают». Все эти поста­новления и проч. помещались в газетах под общими шапками, подносившими их миру в качестве «единодушного приговора всего советского народа»; все эти постановления должны были подвести моральную базу под приговор о расстреле и демонстрировать перед всем миром монолитную спаянность советского народа, их не только внешнюю, но и внутреннюю срощенность» (запись от 18 марта 1938 г.)[xvii].

В трудовых коллективах, учебных заведениях и воинских частях по указанию сверху проводятся митинги, на которых единогласно выносятся резолюции о расстреле разоблаченных «врагов народа». Автор дневника становится свидетелем и невольным участником, как минимум, двух таких сцен.

«На службе: митинг по случаю смертного приговора, вынесенного 18 человекам, очередной группе «троцкистов, бухаринцев и прочих диверсан­та», многие из которых так еще недавно возглавляли режим, существующий в стране, творцами и строителями которого все они являлись. Доклад началь­ника крымунху, указание его на то, что эти «гады подрывали власть трудящих­ся изнутри и собирались расчленить СССР», - ряд фраз, выдернутых из газет и гусю пересыпанных и сдобренных бранными эпитетами по адресу прежних единомышленников, вчерашних противников, которые сегодня, может быть, уже перешли к царство теней. «Приговор военной коллегии верховного суда СССР- это приговор всего советского народа», —заканчивает он под аплодисменты присутствующих. «Расстрелять их всех!» —резюмирует митинг одна из бывших на нем, молодая женщина лет 28, казанская, несколько европеизированная татарка; «Я бы их задушила собственными руками!» — заявляет другая, тоже молодая женщина, сконцентрировавшая столько злобы и своем небольшом теле ростом около одного метра с небольшим, что неволь­но удивляешься, где это она у нее помещается там? (запись от 14 марта 1938 г.)[xviii]

««Трудящиеся» выносят на своих профсобраниях верноподданниче­ские постановления по адресу «вождей» и, в частности, «гения человече­ства»; приветствуют постановления верховного суда о расстреле троцки­стов, грозят кулаками и постановлениями в сторону фашистских Германии и Японии и, в то-же время, потихоньку, под сурдинку, делают, насколько это возможно в нынешних условиях, запасы продовольствия про черный день, быстро теперь надвигающийся. То, что надвигается теперь на страну, настолько громадно, настолько ужасно, что, вероятно, все ужасы истекшего периода революции поблекнут перед ним, и предотвратить этот надвигаю­щийся кошмар вне человеческих сил» (запись от 20 марта 1938 г)[xix].

Тем временем аресты в Крыму «продолжаются в жутких размерах. Вчера днем пришел в Сим­ферополь из Феодосии целый поезд арестованных: специальные вагоны с не­большими оконцами с решетками и т.д. Вся сторона Вокзальной ул.> примыка­ющая к тюрьме, район вокзала и, затем, начато этой улицы со стороны города были оцеплены войсками, чинами нквд и т.д., движение трамвая на этой улице было остановлено: привезенных, всего, как говорят, окало пятисот человек, переводили из поезда в тюрьму. Накануне перед этим из симферопольской тюрьмы было вывезено на север, вероятно, в какие-либо концентрационные лагеря, 28 вагонов заключенных. Говорят, что тюрьма перегружена до невоз­можного и что в Симферополь приехала из Москвы какая-то «тройка» для ее разгрузки. Последняя идет в двух направлениях: на свободу отпускают толь­ко лиц, привлеченных по небольшим кражам по квартирам, так называемых на нынешнем воровском иуголовно-розыскном диалекте «мануфактуристов», всех же, так или иначе причастных к нынешним политическим делам, вывозят на север вконцентрационные лагеря. Того, что происходит в настоящее время, не было в течение всего периода революции» (запись от 30 марта 1938 г)[xx].

«В городах Крыма идет, повидимому, в настоящее время проверка насе­ления и высылка за его пределы или в определенные места нежелательных. В Симферополе милиционеры обходят город из дома в дом и по домовым кни­гам проверяют, не проживают-ли в доме лица, вернувшиеся по отбытии срока из политической ссылки: этих ввергают вновь в узилище и высылают. В Сева­стополе, говорят, дома обходит целая комиссия горсовета, занимающаяся тем же, но подходящая к вопросу еще шире,—со стороны общей желательности и возможности оставления того или иного обитателя на дальнейшее житель­ство в городе» (запись от 5 апреля 1938 г)[xxi].

«В Москве разгромлены все три организации, ведавшие дело еврейского землеустройства в СССР: советские—комитет по землеустройству трудящих­ся евреев и общество содействия по земельному устройству трудящихся евре­ев и затем американская организация «агроджойнт»; лица, стоящие во главе всех трех организаций, арестованы, а организация «аргоджойнт» в СССР лик­видируется полностью, так как советское правительство, недовольное совер­шенно несоветской по духу деятельностью «аргоджойнта», отказалось про­должить договор с ними, срок действия которого истек еще в декабре 1936 г. и переговоры о продолжении которого шли в течение всего 1937 г. В связи с этим ликвидируется теперь также и крымская контора «аргоджойнта», в Симферополе, руководитель которой также арестован» (запись от 15апреля 1938 г.)[xxii].

«В симферопольской тюрьме содержится в настоящее время, как гово­рят в городе, около пяти тысяч заключенных, свезенных сюда со всего Кры­ма. Заключенные вынуждены спать сидя, прислонившись к чему нибудь, так как лечь, даже на полу, нет никакой возможности. Аресты в Крыму продолжа­ются, особенно среди греков.

Я не могу не вспомнить в связи с этим, что в первые годы по установле­нии третьей советской власти в Крыму при разбивке бульвара в средней паюсе Вокзальной ул. совершенно серьезно поднимался вопрос о возможности остав­ления тюрьмы на занимаемом ею месте и вообще о надобности в ней в таких ее размерах в условиях советского режима. Я помню, тогда отмечали для характе­ристики режима, свергнутого революцией, — имелась в виду, конечно, октябрь­ская революция, — и того влияния, который этот режим оказывал даже на облик городов, что въезжающие в Симферополь воспринимают, в качестве первого впечатления от него канавы, заваленные строительным и бытовым мусором, вдоль всей Вокзальной улицы и затем по сторонам последней, при въезде на ос­новную главную улицу города, справа — царскую тюрьму, а слева — царский ка­бак, водочный завод. Советские деятели того времени,—1923 г., — полагали, что тюрьму необходимо с этого места убрать и перенести ее куда-нибудь на окраину и небольшим отражением описываемых мною здесь настроений местных советских деятелей того времени явилось то, что при массовом переи­меновании улиц города в 1924 г. Тюремную улицу; проходившую вдаль тюрьмы с севера, назвали Временной, чем хотели отметить временность как пребывания тюрьмы на этом месте, так и вообще тюрьмы в городе, так как ни какого другого места для нее тогда даже не намечали. А теперь! Тюрьма превратилась в один из основных позвонков того хребта, на котором держится советская власть: нквд, тюрьма, ВКП(б), армия —вот эти позвонки. Да, далеко, весьма далеко ушла российская революция от своих истоков 1917 г, от тех праздничных лико­ваний и братских настроений, которые сопровождали февральский переворот...

Кто нибудь когда нибудь займется вопросом о степени заселенности рус­ских тюрем как в царской России, так и в послереволюционной советской действительности, и много, вероятно, интересного и .любопытного в обще­ственном отношении будет вскрыто таким исследованием. Стоит отметить, для характеристики советского режима, лаже один уже внешний облик ны­нешней тюрьмы Симферополя, те изменения, какие внесены в него советской властью: более высоко поднятые наружные стены, караульные будки по этим стенам по всем углам тюремной территории н т.д. Тюрьма в Симферополе в прямом смысле слова напоминает теперь крепость» (запись от 16 апреля 1938 г.)[xxiii].

[i]Мозохин О.Б. Статистические сведения о деятельности органов ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ (1918-1953 гг.) – М.: ООО «ТД Алгоритм», 2016. - С.330-331.

[ii] Стенограмма беседы с жителем Симферополя Евсеем Ефимовичем Гопштейном, скрывавшимся в период оккупации. 16-17 августа 1944 г. // Холокост в Крыму. Документальные свидетельства о геноциде евреев Крыма в период нацистской оккупации Украины (1941-1944). Материалы ко Второму научно-методическому семинару «Голокост — минуле i сучасне». — Симферополь: БЕЦ «ХеседШимон, 2002. – С.98-117.

[iii] Уцелел один. Рассказ Евсея Ефимовича Гопштейна // Черная книга: о злодейском повсеместном убийстве евреев немецко-фашистскими захватчиками во временно оккупированных районах Советского Союза и в гитлеровских лагерях уничтожения на территории Польши во время войны 1941-1945 гг. / Под ред. В. Гроссмана, И. Эренбурга. — М.: ACT: CORPUS, 2015. – С.528-531.

[iv]Гопштейн Е.Е. Из старых бумаг. Обрывки записок симферопольского обывателя, современника советской власти и Второй мировой войны—М.: «ДПК Пресс», 2019.—672 с.

[v]Урсу Д. П. Карательная юстиция в региональном измерении: 1937-йгод в Крыму // Вісник університету внутрішніх справ. Вип. 7, ч. 2. — Харків,1999. — С. 188.

[vi]Гольденберг М.Ш., Гольденберг М.А. О некоторых особенностях политических репрессий 1937 – 1939 гг.

в Крымской АССР// Реалии и иллюзии советского общества накануне Великой отечественной войны: Материалы международного научно-практического форума. — Брянск: ЦИОГНИС, 2018. - С.25.

[vii]Гопштейн Е.Е. Указ. соч. – С.11.

[viii] Там же. – С.19-20.

[ix] Там же. – С.20-21.

[x] Там же. – С.22.

[xi] Там же. – С.24-26.

[xii] Там же. – С.30-31.

[xiii] Там же. – С.31.

[xiv] Там же. – С.32-33.

[xv] Там же. – С.40-41.

[xvi] Там же. – С.41-42.

[xvii] Там же. – С.45.

[xviii] Там же. – С.44.

[xix] Там же. – С.47.

[xx] Там же. – С.55.

[xxi] Там же. – С.62.

[xxii] Там же. – С.68.

[xxiii] Там же. – с.68-69.

Дмитрий Соколов

Русская Стратегия