Глава 12

Телеграммы о всеобщей мобилизации разлетелись по всей России. 30-го июля, вечером, я уже был в Петербурге, а 31-го, утром, доложил в штабе о своем прибытии. Адъютант извлек из папки приказ: я назначался младшим офицером в 6-ю роту, которой командовал капитан Веселаго Феодосий Александрович. На следующий день пришла весть о том, что Германия объявила войну России. События развивались слишком быстро. Мобилизация войсковых частей завершилась 2-го августа общим смотром в Царском Селе, и началась погрузка в эшелоны. Наша рота уходила одной из последних, вечером мы прибыли в район Варшавского вокзала. Сырая холодная ночь, длительная погрузка на запасном дальнем пути, бесконечное стояние на месте - все это крайне утомило. Помню, что как только эшелон тронулся, я лег, завернувшись в шинель, и никак не мог отогреться, озноб не давал заснуть, я мысленно писал письмо Юле. Так начиналась моя первая война.

Каждую свободную минуту я писал ей письма, стараясь передать все те чувства и эмоции, которые переполняли меня в разлуке. Я тысячу раз признавался ей в любви и каждый раз считал свое признание глупым или недостаточно искренним. Дважды порывался переложить все эти мысли на бумагу, но ничего хорошего из этого не выходило. С началом боевых действий, увидев цену человеческой жизни и ощутив на себе весь ужас войны, я сделал вывод, что не имею права давать Юле хоть какую-то надежду, смерть стала для меня самой близкой подругой, и я решил не писать Юле до конца войны. Но когда у меня выдавалась свободная минутка, я думал о ней и с чистого листа начинал абзац за абзацем набрасывать новое письмо, непременно завершая его признанием в любви. Аккуратно подписав заученный адрес, клал письмо в шкатулку своей памяти, в надежде на то, что когда-то оно обязательно дойдет до адресата. А сам жил мечтой, как по окончании войны приеду в Новочеркасск и приду к Юле с большим букетом цветов.

Первые боевые действия нашего полка развивались как нельзя удачно. Бравый настрой, высокая дисциплина и выучка солдат, образованность командного состава помогали малым количеством одерживать победы над превосходящими силами врага. Перед каждым выступлением полковой священник благословлял нас. Приложившись к образу Святого Николая Чудотворца, мы несли на устах наше заветное «За Веру, Царя и Отечество» и бесстрашно шли в атаку. За проявленную храбрость в бою у поселка Вольбром, в ноябре 1914-го года, я был удостоен своего первого ордена Святого Станислава 3-й степени. Нас перекидывали с места на место, как фигуры на шахматной доске, и каждый раз мы выстраивались и шли в атаку, теряя товарищей и приобретая горький опыт боевых действий. В начале февраля 1915-го года, будучи раненным в плечо, я продолжал вести взвод к назначенной цели, и этот бой под деревней Порытые завершился тоже нашей победой. Взяв рубеж, я мягко опустился на землю и потерял сознание от большой потери крови. Это было мое первое ранение. Впоследствии их будут еще два.

Спустя две недели, в госпитале, меня навестил наш командир 2-го батальона полковник Вишняков. За проявленную храбрость в последнем бою он вручил мне орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, но также привез и дурную весть. Нелепая, необдуманная ошибка, вину за которую я возлагаю только на штаб полка. Во время наступления под Ломжей наша 6-я рота, одна из лучших, вырвалась вперед и вклинилась в немецкое расположение. В это время полк зарылся извилистой линией, имея одну 6-ю роту далеко впереди. Штаб распоряжений к отходу не давал, а капитан Веселаго без приказа не отступил. Ночью, перед рассветом, поднялся густой туман, немцы подошли почти вплотную и закидали роту ручными гранатами. Капитан Веселаго и еще человек 30 его верных солдат отбивались до последнего. Так погиб мой первый боевой командир, который был для нас всех примером. Отбив окопы, на теле капитана насчитали белее 20 штыковых и огнестрельных ран, опознали его только по Георгиевскому кресту. С его гибелью фактически перестала существовать и 6-я рота.

Позже я узнал, что еще человек 30 из нашей роты попали в плен, среди них был и подпоручик Тухачевский. С Михаилом Тухачевским мы познакомились еще в эшелоне, который вез нас на фронт. Когда полк стоял в Гощине, много общались и стали товарищами. Он обладал ясным умом, действовал взвешенно и, черт возьми, был храбрым и решительным. До сих пор не пойму, как он мог попасть в плен. Спустя несколько лет мы встретились снова, но уже по разные стороны баррикад, и на другой войне, но для меня он навсегда останется подпоручиком Тухачевским.

По возвращении из госпиталя я сразу ощутил, насколько тяжелыми и кровопролитными были бои под Ломжей. Большая часть фронтовых офицеров полка, выступивших со мной на фронт в августе 1914-го года, выбыла из его состава. Германские гренадерские части, которые противостояли нам, оказались в боевом отношении лучше нас. Тактическое превосходство Германии в этой войне было очевидным, но в то же время генеральная цель - полное поражение одного из фронтов - достигнута не была. Постепенно снабжение армий наладилось, принятие царем Верховного Главнокомандования повлекло за собой крупные позитивные перемены. К осени фронт стабилизировался, нас перестали кидать с места на место, а в октябре 1915-го года отправили в резерв.

Глава 13

Занятия по боевой подготовке, воспитание молодого пополнения повернули жизнь полка в мирное русло. Мы знали, что рано или поздно нас обязательно кинут на передовую, но старались об этом не думать. В одном из домов даже организовали офицерский клуб. Там, в один из вечеров, я узнал, что 3-я стрелковая дивизия, которой командовал мой отец, стоит в шестидесяти верстах южнее от нас. Под Рождество, взяв трехдневный отпуск, я решил навестить отца.

Выехал с рассветом, стояли лютые морозы. На полпути сделал остановку на одном из придорожных постов, согрелся чаем и ближе к обеду прибыл в штаб 3-й стрелковой дивизии. Штаб располагался в здании Дворянского собрания. После долгого пребывания на морозе натопленное помещение показалось мне настоящим раем. Адъютант, худощавый штабс-капитан с повязкой на глазу, встал из-за стола и приложил палец к губам.

- Господин генерал спит, - произнес он шепотом, - рапортуйте тихо.

- Поручик Фок, - докладывал я с той же громкостью, - я сын Якова Александровича. Прибыл в краткосрочный отпуск с целью навестить отца.

- Присаживайтесь, господин поручик, Яков Александрович скоро проснется.

Он указал мне на диван, стоявший у окна. Повесив шинель, я медленно опустился на его подушки, чтоб не было слышно скрипа кожи. Адъютант тихонечко перебирал какие-то документы в папке, украдкой поглядывая на меня, но получалось это немного забавно, потому что я сидел справа и повязкой у него был закрыт правый глаз, поэтому ему приходилось поворачиваться чуть ли не вполоборота, чтобы взглянуть на меня. Я делал вид, что не замечаю его интереса и как-то по-детски закрыл один глаз, чтобы оказаться в его роли, что даже заставило меня улыбнуться.

- Есть хотите? - спросил он спустя какое-то время и отложил папку в сторону. Я отрицательно покачал головой. - Хочу просить Вас об одном одолжении. Поговорите с Вашим отцом. Он спит не более двух часов в сутки. И в дождь, и в мороз на позициях, а ночами сидит над картами. Очень сильно переживает за каждое отступление, хотя вины его в этом нет, приказы приходят сверху. Стал много курить. Совсем себя не бережет, может, хоть Вас он послушает.

Между нами опять повисла тишина ожидания, было слышно только, как постреливают дрова в печи. Через минуту-две из кабинета донесся голос отца: «Владимир Николаевич, будьте добры, принесите мне чаю».

- Проснулся, - адъютант резко встал из-за стола, оправил френч, - сейчас доложу о Вашем прибытии. Он удалился в кабинет и через какое-то время распахнул двери: Прошу-с.

Отец уже шел мне навстречу. На меня смотрели радостные, но усталые глаза старика. За те полтора года, которые мы с ним не виделись, он сильно похудел, седина полностью покрыла голову, а на лице появились глубокие морщины. Он обнял меня за плечи, как делал это всегда, и расцеловал.

- Возмужал, - сказал довольно, - о таких крестах в твои годы мне приходилось только мечтать. - Как-то сентиментально провел рукой по моей щеке. - Владимир Николаевич, - крикнул он адъютанту, - напоите нас чаем.

Мы сели за маленький столик. Адъютант принес чай с бубликами и тарелку с сухофруктами. Отец спрашивал меня о чем-то из нашей довоенной жизни и тут же сам старался ответить на свой вопрос, мол: «… а, да, это же было так». Мы совсем не говорили о войне, видно было, что он от нее устал. Ему хотелось вернуться туда, где нам всем было хорошо, и я рад, что помог ему в этом. Спустя полчаса, когда эмоции немного улеглись, он рассказал мне, что три месяца назад виделся с мамой, что от Володи нет никаких вестей и что во время последней командировки ему предложили место в Михайловской военной академии.

- Ты же всегда хотел служить в Петербурге, и мама была бы рядом, - я старался подействовать на его решение. Война была ему явно не на пользу. - Полк наш тоже туда после войны вернется, и мы опять будем все вместе.

Отец как-то загадочно улыбнулся, опустил глаза, на мгновение задумался. Мне кажется, он почувствовал лукавство в моих словах. Достал карманные часы.

- О-о-о, - протянул с досадой, - засиделись мы с тобою. У меня через пять минут совещание, а тебе, наверное, пора возвращаться в полк. Не забывай, сынок, что мы с тобой офицеры, и коли пришла война, наше место на фронте.

Он встал и подошел к письменному столу, достал что-то из внутреннего ящика. Я тоже поднялся.

- Как Юля? Пишет?

- Не пишет, но в этом нет ее вины. Я ей сам так и не написал ни одного письма.

- Ну это ты зря. Письма помогают нам оставаться людьми, - отец протянул мне небольшую коробку. - Держи, это походный письменный набор. Мой тебе подарок на память о нашей сегодняшней встрече. А письма пиши. Если не Юле, то хотя бы маме, она жаловалась, что ты очень редко пишешь. И береги себя, не лезь бездумно под пули. Если с тобой что-то случится, мама этого не переживет. Жизнь - штука ответственная, и никогда не принадлежит одному человеку. Но если уж один за всех принимает решение, то этот шаг должен быть взвешен и обдуман. Решение мужа, а не мальчишки. Ну, давай прощаться.

Мы обнялись. Думал ли я тогда, что это будет наша последняя встреча? Конечно же, нет. О том, что у меня трехдневный отпуск, я не стал говорить. Это в мирное время я был его любимым сыном, а здесь, на войне, он был отцом для целой дивизии и, может быть, кто-то нуждался в его внимании больше, чем я, поэтому решение вернуться в полк было для меня единственно верным.

Выйдя на крыльцо, я спрятал под шинель отцовский подарок. Ветер прекратился, пошел легкий снежок. Конюх, старый казак с длинными усами, вывел из теплого сарая моего гнедого.

- Накормил малеха. Ваше благородие, Вы сильно его не гоните, мороз-то лютый. - Казак подержал коня, помог мне сесть в седло.

На обратном пути повалил снег, в начале пятого стало быстро темнеть, и я потерял все ориентиры, уже пожалев о своем решении. Не спеша ехал по степи в надежде увидеть хоть какой-то огонек. И он появился, видно было, что это горел костер. У меня была уверенность, что это тот же пост, на котором я останавливался утром, и я повернул коня к долгожданному теплу. Вокруг костра сидели солдаты, и только подъехав близко, я увидел на их головах пикельхельмы. Они заметили меня, заметались, тут же стали разбирать ружейную пирамиду. Резко повернув коня, я пустил его в галоп. Послышались крики, засвистели пули. Одна попала мне в бок, наклониться пониже мешал отцовский подарок, давил в грудь. Вторая пуля попала в коня, он заржал от боли и понесся еще быстрее. Проскакав с полверсты, конь перешел на шаг, остановился и стал заваливаться на бок, я едва успел вытащить ногу из стремени. Упав наземь, конь захрипел. Еще слышна была вдалеке немецкая речь, но опасность уже миновала. Быстрый конь, темная ночь и снежная пелена спасли мне жизнь. Я побрел по степи, держась за бок и стараясь не думать о ране. Каждый шаг стоил мне немалых усилий. Снег собирался за башлыком, в рукавах, замерзал льдинками на усах и ресницах, а я все шел, понимая, что остановка - это смерть.

К утру снегопад прекратился. На пригорке появился одинокий силуэт хутора, из печи шел белый ровный дымок. Подойдя к избе, я осторожно заглянул в окно. На столе стояла лучина, в избе спали. Мой стук разбудил всех домочадцев. Они приняли меня, стали раздевать, растирать, перевязывать. И как только накрыли одеялом, я тут же заснул.

К вечеру пришла повозка с двумя санитарами, они меня еще раз перевязали и доставили в походный лазарет. Ранение оказалось нетяжелым и не требовало хирургического вмешательства. Пуля прошла по касательной навылет, не задев внутренних органов, и при хорошем исходе госпитализация была бы не нужна. Но во время ночного путешествия по степи я обморозил все пальцы ног, до красных волдырей. Меня тут же погрузили в санитарный поезд, прибывший за ранеными, и через два дня доставили в Петроград.

Из личных вещей, привезенных с фронта, у меня был только походный письменный набор, подаренный отцом. Спустя долгие годы он еще спасет мне жизнь. Когда наступит предел всяческому терпению, и я решу свести счеты с жизнью, что-то заставит меня достать этот письменный набор, чтобы написать прощальное письмо. Как эхо из прошлого в ушах зазвучит отцовский голос: «Жизнь - штука ответственная, и никогда не принадлежит одному человеку. Но если уж один за всех принимает решение, то этот шаг должен быть взвешен и обдуман. Решение мужа, а не мальчишки». Так и не написав ни одной строчки, я просижу до полуночи и лягу спать.

Глава 14

Потекла скучная госпитальная жизнь с однообразным пейзажем за окном. Спасали книги и мама. Узнав о моем ранении, она сразу же приехала в Петроград. Каждый день посещала меня, подкармливала домашней пищей, и хотя большую часть я отдавал соседям по палате, к выписке мне удалось набрать лишний вес. Время давало свои результаты: я шел на поправку, и уже через полтора месяца получил предписание явиться на комиссию. Она собиралась по вторникам и пятницам в два часа пополудни. Пять ведущих врачей госпиталя, расположившись за длинным столом, решали дальнейшую судьбу пока еще больного. Меня спросили о самочувствии, попросили пройтись.

- Несомненно, организм идет на поправку, - сказал председатель комиссии, лысый подполковник с густыми бровями и усами, - но для полного восстановления понадобится время. Мы на три месяца отстраняем Вас от строевой службы, а там посмотрим.

- Господин полковник, я офицер, мое место на фронте, - сказал я, изумленный таким решением, - и чем же я должен заниматься?

- Ну, голубчик, на Ваш век войны хватит. Да не переживайте Вы так, - он располагающе улыбнулся, - организм молодой, быстро наберет нужную форму. Мы же Вас с полка не снимаем. Служите дальше, помогайте формировать пополнение для фронта. И в тылу работы достаточно, а через три месяца добро пожаловать на осмотр, и если все будет хорошо, воюйте себе на здоровье.

Ношение сапог на самом деле доставляло неудобства, поэтому передвигался я не спеша. Моему возвращению в полк были рады. В казармах гулял ветер, кроме караульного взвода и четырех штабных офицеров никого не было. Мне, как младшему по чину, выделили стол и назначили старшим офицером по особым поручениям, попросту - штабным курьером. Движение способствовало скорейшему выздоровлению, поэтому с моей стороны возражений не было.

В начале апреля пришла страшная весть: от тяжелого ранения, не приходя в себя, скончался генерал-майор Фок Яков Александрович, мой отец. Во время утреннего обхода позиций в трех метрах от него лег снаряд шрапнели. Он только успел отвернуться, получив в ноги, спину и затылок более тридцати пуль. Отпевание проходило во Введенском соборе лейб-гвардии Семеновского полка. Мама, для которой мой отец был смыслом всей ее жизни, еле держалась на ногах. Это была невосполнимая утрата для нас обоих. Прощаясь, я долго смотрел на его лицо, на нем не было ни одной царапины, оно было спокойно и расслабленно и выражало какую-то скрытую радость: его война закончилась. В памяти почему-то всплыла наша последняя охота и слова отца о том, что нужно купить борзую и что теперь каждое лето мы будем охотиться. Слеза безвозвратной утраты покатилась по щеке.

На отпевании присутствовал главный начальник Петроградского военного округа князь Николай Евсеевич Туманов. Он выразил нам свои соболезнования и назначил аудиенцию через два дня после похорон. Аудиенция проходила со всеми почестями в соответствии с ритуалом по усопшим полководцам. Сначала зачитали грамоту, в которой отцу присваивалось звание генерал-лейтенанта и вручался орден Святой Анны 1-й степени с мечами, а маме назначалась пожизненная пенсия. Потом торжественно, на подушках, вынесли генеральские эполеты и орден. Князь Туманов подошел еще раз, чтобы выразить свое соболезнование, и тут мама попросила его о частном разговоре. Разговор их длился недолго и имел, по всей видимости, положительный результат. Спустя неделю она вернулась в свой любимый Киев.

Я продолжал ждать приглашения на комиссию, но дата ее постоянно оттягивалась, лишь в середине июня пришло извещение. Все прошло отлично, меня признали здоровым и годным к строевой службе. В тот же день подал рапорт на фронт, но насколько же велико было мое разочарование, когда пришел ответ. На рапорте стояла резолюция полковника Загнеева «Отказать, до дальнейших распоряжений». Не понимая, что происходит, я тут же написал повторный рапорт, после которого тот же полковник вызвал меня в штаб округа. Молодой, худощавый, с протезом левой руки, он сразу начал разговор на высоких тонах.

- Господин поручик, я снова получил Ваш рапорт. Вы что, не умеете читать?

- Почему же? Умею. Я просто не согласен с Вашей резолюцией.

- Позвольте Вам напомнить, Вы офицер русской армии, а не барышня на выданье. Ваши капризы оставьте для прекрасного пола.

- Это не капризы. Я на фронте с первого дня войны, здесь нахожусь по ранению, по решению медицинской комиссии признан полностью здоровым и желаю вернуться в свой полк.

Полковник достал папиросу, искусно зажег спичку одной рукой, глубоко затянулся.

- Похвально, поручик. Может, прекратите ломать комедию? Вы же сами просили вышестоящее начальство, чтобы Вас оставили в тылу. А теперь что, возлюбленная бросила? Я за родину умру, дайте только нос утру?

- Да как Вы смеете, господин полковник, я боевой офицер, у меня два ранения, если бы не Ваша инвалидность…

- Что моя инвалидность? - лицо полковника повело судорогой. - На Вас у меня особое предписание: будете служить в тылу. Извольте выполнять! Кругом! Шагом марш!

Я вышел из кабинета, задыхаясь от ярости. Порывался вернуться назад, но передумал, пошел к знакомому штабс-капитану фон Ритергау, тот знал весь офицерский состав штаба. Мой рассказ заставил его улыбнуться.

- Меня он тоже не жалует, его коробит моя австрийская фамилия. И ты тоже Фок. Может быть, в этом дело?

- Он сказал, что я сам попросил остаться в тылу, какая чушь. Кто он такой, чтоб обвинять меня в трусости?

- Ну, брат, это Загнеев. До недавнего времени командир Нарвского 3-го пехотного полка. Говорят, храбрый, сам свой полк в атаки водил. Был контужен, осколочное ранение в руку, от госпитализации отказался, началась гангрена, пришлось ампутировать. Вернулся в полк, а состояние на фронте ты сам знаешь какое: «вши да каша пища наша», устал солдат от окопной жизни, бежит. Словил он трех дезертиров и самолично перед строем расстрелял, без суда и следствия, чтоб другим неповадно было. Информация дошла до командования, а это, знаешь, трибунал. За него заступился сам Великий князь Николай Николаевич. Вот его и прислали к нам, как в ссылку, потому и лютует. Но ты не переживай, у нас такие долго не задерживаются. Месяц, от силы два. Полк твой все равно до сих пор в резерве, а его как сменят, я тебе сообщу и пиши себе свой рапорт.

Ничего не оставалось делать, как ждать дальше. К нам после ранения пришел подпоручик Лобачевский и принял мой стол с бумагами и поручениями, я же перешел на воспитательную работу с молодым пополнением. Пошли однообразные рутинные дни в классах и на плацу. 1916-й год тоже не увенчался большими победами нашей армии. Брусиловский прорыв, о котором так много кричали газеты, помог нашим союзникам, но не решил исхода войны. Неся большие потери на обоих фронтах, к концу года Германия предложила мир, но Антанта отклонила это предложение, а значит, еще была возможность вернуться на фронт.

Глава 15

В феврале 1917-го года грянула революция. Можно ли назвать это началом конца? Думаю, что да. Власть в полку перешла к солдатскому комитету. Лживая большевистская пропаганда, обещание земли и усталость от войны привели к массовому дезертирству солдат с фронта. Назначение на пост Главнокомандующего войсками Петроградского военного округа генерала Корнилова добавило немного оптимизма, но арест царский семьи и награждение унтер-офицера Кирпичникова Георгиевским крестом за то, что он первым поднял бунт в своем полку и убил капитана Лашкевича, окончательно подорвали мое доверие к правильности выбранного пути.

Разнообразие партий и течений росло в геометрической прогрессии. В моду вошли спонтанные митинги, и чем больше становилось таких сборищ, тем больше было мусора не только на улицах, но и в головах людей. На один из таких митингов к нам в полк приехал теоретик анархизма Петр Кропоткин. Я не старался вникать в его идеи и тезисы, меня больше заинтересовал человек, который стоял за его спиной: мой брат Владимир. Слушающие не выражали особого восторга оратору. Каждый раз, когда массы своим свистом и смехом прерывали его, Петр Алексеевич поворачивался к брату, и тот изображал на лице заискивающую улыбку. Он был согласен с каждым словом своего кумира. Никогда я не видел ничего уничижительнее.

После митинга мы встретились, обнялись, он был рад этой встрече, но первое, что он произнес после столь долгой разлуки, были слова:

- Ну как тебе Кропоткин, глыба, да? - Сняв котелок, он вытер пот со лба. - Подожди, скоро во всей России, да что в России, во всем мире введем нашу систему самоуправления. Каждый сможет самостоятельно управлять своей жизнью и трудом. Разве это не здорово?

- Володя, отец погиб, умер от ран год назад. Ты знал?

Он взял меня за руку и постарался отвести в сторону.

- Жаль, конечно, хороший у нас был отец, правильный. Но сейчас нужно думать о мировой революции в глобальных масштабах, о всеобщей борьбе, а потом, после победы, вспомним и о родителях.

- О родителях нужно помнить всегда, тебе что, не интересно, что сейчас с мамой, где она?

- Ну почему, - он столкнулся с каким-то непониманием, - конечно, интересно. Но у нас есть много и других тем, как будто нам с тобой больше не о чем и поговорить.

- Мне жаль тебя, mon ami. О чем ты хочешь со мной поговорить? О той пропасти, в которую вы толкаете страну? Вы как гиены вцепились в нее своими клыками. Не будет России, и вы сразу начнете жрать друг друга. Знаешь, почему? Потому что в подобных тебе ничего человеческого уже не осталось. Только ненасытная жажда власти, купленная ценой феерических обещаний. Что, не нравится? Не этого разговора ты от меня ждал?

Чтоб не ударить его в ярости, я развернулся и пошел прочь. С того момента брата у меня больше не было.

- Ну, так что там с мамой? - крикнул он мне вдогонку, как бы извиняясь.

Больше я никогда его не видел и ничего о нем не слышал. Круглолицый интеллигент в маленьких очках и в костюме из парижского салона должен был сгинуть где-то в питерских подвалах во время красного террора или, в крайнем случае, в сталинских лагерях. Когда я вспоминаю о нем, то ловлю себя на мысли, что мне его ни капельки не жаль. Человек, который ради идеи смог забыть свой дом, свою семью, умер для меня еще на той площади, после митинга.

Глава 16

В уже разложившуюся армию немало хлопот добавил знойный июль 1917-го года. Находиться в раскаленных казармах или на плацу было невозможно, занятия были отменены. Я несколько раз порывался взять краткосрочный отпуск и съездить в Новочеркасск, навестить Юлю, но получал категорические отказы. Моя служба не приносила никакой пользы. Офицеры, прибывающие с фронта, рассказывали о вопиющих беспорядках в частях. В конце октября я получил телеграмму от Аглаи: «Александр Яковлевич, приезжайте срочно. Юлия Александровна больна. Аглая». Первым же поездом я выехал в Киев.

Маму застал уже в тяжелом состоянии. После смерти отца она сильно сдала, а тут еще какая-то особая форма гуляющего повсюду гриппа, испанка. Высокая температура, сильные приступы кашля не щадили и так уже пошатнувшееся здоровье. Мы с Аглаей по очереди дежурили у кровати. Когда жар спадал, маме хотелось выговориться. С одной стороны, эти минуты были для меня бесценны, но, с другой, мне было ее жаль, и я старался не утомлять расспросами, прикладывая все усилия, чтобы она уснула. Через три дня начался кровавый кашель, высокая температура стала доводить до бессознательного состояния. В бреду она звала отца, потом что-то ему рассказывала, но при этом обращалась ко мне. Однажды она, вцепившись в мою руку, спросила: «Ты же знаешь, что у меня есть сын Володя? Ты же его видел? Где он сейчас?» Понимая ее состояние, я опустил глаза. «А, так это значит ты его убил? Мою кровиночку, моего мальчика». Слушать все это было невыносимо больно. Одним дождливым утром, когда Аглая принесла чашку куриного бульона, мама молча и неохотно ела, думая о чем-то своем. Потом перевела взгляд на меня: «Мне тебе нужно кое в чем признаться, а то умру и буду там мучиться. Это я попросила князя Туманова, чтоб тебя больше не пускали на фронт. Отец погиб на войне, дед твой погиб, твою смерть я бы не вынесла. Я перед тобой не извиняюсь, я все сделала правильно и ни о чем не жалею. Хочу, чтобы ты знал, что я тебя очень сильно люблю».

Мы все надеялись на чудо, Аглая молилась, врач разводил руками, в городе были перебои с медикаментами, процветала спекуляция и порою вместо лекарств с рук можно было купить обычную сахарную пудру. Однажды я выбежал на рынок, чтобы найти хоть какое-то жаропонижающее, и встретил Кольку. Мы дружили с ним еще пацанами, когда я приезжал на каникулы. Их дом, крытый соломой, стоял на противоположном краю деревни, где жили только крестьяне. Как-то в детстве он помогал отцу ремонтировать крышу и неудачно упал, сломав себе ногу. Кость неправильно срослась, оставив сильную хромоту, поэтому службы он избежал.

- Здравия желаю, господин офицер, рад тебя видеть, - сказал он, улыбаясь во весь рот.

- Здравствуй, дружище. Как поживаешь?

- Да вот, мамка послала излишки картошки продать.

- Ну и как, продал?

- Да, все размели, даже мелочь. Ты не знаешь, где можно недорого хорошее ружьишко купить?

- Не знаю. К Егорычу нашему зайди. У него есть пара ружей. На охоту-то уже не ходит. Может, и продаст.

- Так нет в деревне вашего Егорыча. Думали, он к вам пошел.

- Не было его у нас. А ну, давай поподробнее. Что случилось?

- Да случилось уж. Ходят сейчас всякие по деревням, не поймешь, то ли дезертиры, то ли бандиты. Ну грабят и те, и другие. В дом ваш залезли. Не думали, чай, что во флигеле Егорыч. Ну он им отпор-то и дал. Не знаю, как дело было, но рубанули они его по плечу сильно, Платоновна рассказывала. Приходил к ней, перевязывала его, а потом исчез. Думали, к вам подался. Да, главное забыл: дом-то ваш сгорел. После этого случая дня через два. А если все назад вертать, то месяц уже как прошел. Но флигель остался.

- Успокоил ты, Коля. Думал я заехать в деревню, да все дела, но теперь уже непременно буду. Ну бывай. Егорыч объявится, скажи, чтоб к нам шел.

Маме я ничего не сказал. Через два дня после этой встречи, утром, она заснула и больше не проснулась. Потеря самого дорогого на свете человека тяжелым камнем безутешной тоски легла мне на сердце. Тишина стала моей лучшей подругой. Впервые в жизни мне никого не хотелось видеть и слышать. Похороны были скромные, все заботы по их организации взяла на себя Аглая.

Спустя три дня после похорон, сидя в кабинете отца, я не спеша листал наш семейный альбом. От нахлынувших воспоминаний фотографии оживали, я даже слышал голоса их владельцев. В дверь постучали быстро и тихо. Это была Аглая, она всегда так стучала, как бы заранее извиняясь за беспокойство.

- Александр Яковлевич, я, пожалуй, поеду в деревню. Времена сейчас какое-то неспокойные, да и родные зовут.

Цепочка моих воспоминаний тут же оборвалась. Я поднял глаза.

- Поезжай, конечно. Я тоже скоро уеду. Скажи, мама осталась тебе что-то должна?

- Ничего не надо. Юлия Александровна всегда платила жалование за месяц вперед. Я Вам там покушать приготовила, на пару деньков хватит, все на кухне. Саша, а можно, я возьму с собой чайный сервиз?

Этот китайский фарфоровый сервиз мама привезла из Москвы и очень им дорожила. Помню, как однажды одна чашка упала и отбилось ушко; аккуратно собрав, мама снесла ее в мастерскую. Чашку склеили и трещины почти не было видно.

- Зачем тебе в деревне чайный сервиз? - спросил я, неохотно соглашаясь с просьбой.

- Ну как зачем? В деревне тоже чай пьют. Да и память хоть какая-то останется, все-таки двадцать годков я у Вас прослужила.

Мне стало стыдно за свой тон. Несомненно, Аглая заслуживала большего уважения.

- Да бери, конечно, что это я. И спасибо тебе за все. Мне тебя очень будет не хватать.

- И Вам спасибо. Детками обзаведетесь, зовите. Буду рада вернуться.

Аглая ушла тихо, и квартира опустела окончательно. Тишину нарушало только тиканье часов. Бой я остановил, еще когда мама была жива, чтоб он ее не беспокоил. Раньше на этот бой мы выходили к обеду или к вечернему чаю. Сейчас некому было собираться, и я решил его больше не включать.

На улице бушевала революция, уже вторая за этот год. К власти пришли большевики, повсюду развивались красные флаги, лозунги «Долой… Да здравствует… Построим… Разрушим…». Страна погружалась в хаос и беспредел. На улице меня остановил мужчина в штатском, судя по выправке, тоже из наших.

- Господин поручик, снимите погоны. Они же Вас погубят.

- Вы думаете? - я посмотрел по сторонам, улица была пуста. - Что в этом противоправного?

- Вон там за углом лежит офицер. Повсюду пьяная солдатня. Они расстреливают без суда и следствия. У них какое-то свое видение будущей России, и в эту картину Вы с Вашими погонами явно не вписываетесь.

- Может быть, Вы и правы, мой полк уже полгода находится под пристальным надзором советов и комиссаров.

- Их надо было еще на фронте расстреливать, в зародыше душить, а мы все либеральничали, - сказал он с какой-то усмешкой. - А погоны снимите. Даст бог, они Вам еще пригодятся.

Вернувшись домой, я долго искал в гардеробе подходящую одежду, уже и позабыл, когда в последний раз надевал гражданский костюм, военная форма стала для меня повседневной. Из детских вещей я вырос, здесь же были только вещи отца, они мне были немного велики. Примеряя их, я вспомнил его слова: «Вот наденешь, бывало, обычный костюм и сразу чувствуешь себя серой мышью, можешь затеряться в толпе, никто и не заметит». «А ведь на самом деле, - подумал я, смотря на себя в зеркало, - без погон - обычная серая мышь». Одевшись попроще, с рассветом я отправился в Козин. Извозчиков на улицах не было, они попрятали своих лошадей кто куда мог. Новая власть экспроприировала все, что имело хоть какую-то ценность. Пришлось идти пешком.

Глава 17

Сухая осенняя погода позволила мне благополучно добраться до деревни. Уже издалека я заметил, что ворота нашей дачи открыты. Картина увиденного была ужасна. Вернее, я ожидал увидеть нечто подобное, но реальность была намного страшнее. Там, где когда-то стоял наш дом, было большое черное пятно. Только печь, напоминающая маленький паровоз с огромной квадратной трубой, восседала на пепелище. Долго я не мог понять, что это за трехметровая обгоревшая пика, торчавшая из-под земли, и только потом догадался, что это был наш любимый орешник, стоявший возле веранды и хранивший летнюю прохладу. Пепел, уже успев основательно промокнуть, превратился в твердую черную массу. Я ходил, выдергивая из этой массы то обгоревший маятник, то грязный канделябр, то останки лопнувшего графина. Что я искал? Не знаю. Бывало, в детстве, доставая закатившийся под диван каучуковый мячик, я находил там давно утерянный волан и радовался находке. Так и сейчас мне хотелось почувствовать что-то подобное. Мысли путались, все было как в тумане. Возле печи я нашел флюгер, рыцарский символ нашей семейной крепости. Мог ли я тогда в детстве подумать, что эта крепость, огромная и неприступная, осыплется как в сказке, превратится в черный песок, а вместе с ней уйдет в небытие и то чувство счастья, с которым мне довелось в ней прожить. Наступил момент, когда даже от самых светлых воспоминаний захотелось плакать, но слезы осели где-то глубоко и не вышли наружу.

День был серый, громко кричали вороны, мое присутствие явно нарушило их покой. Белый маленький флигель, в котором жил Егорыч, на самом деле остался не тронутым. Широкая скамейка, которая стояла возле двери и на которой он любил сидеть по вечерам и потягивать набитый крепким самосадом чубук, была засыпана листвой - признак отсутствия хозяина. Я толкнул дверь, она легко подалась и со скрипом распахнулась. Из темноты прямо на меня вылетел большой мотылек, по-видимому, уже собравшийся зимовать, но разбуженный моим вторжением. Шагнув в сени, я сразу почувствовал до боли знакомый еще по фронту трупный запах. Дверь в комнату была приоткрыта. Здесь я бегал еще мальчишкой, последний раз лет десять назад, с тех пор ничего не изменилось: аккуратно застеленная кровать, наполовину занавешенное окно, дубовый стол и табурет. Только на столе лежали молоток и гвозди, а на полу стоял гроб. Сдвинув крышку гроба, я увидел Егорыча, в новой гимнастерке и с медалью на груди. Не знаю, какая сила подкинула меня, но я тут же вылетел на улицу. Мотылек, еще не успевший улететь, кружил возле двери, может быть, искал новое место зимовки, а может, просто прощался со мной.

Нервы были напряжены до предела. Прикусив указательный палец, чтоб не закричать, я стал ходить взад-вперед, старался хоть как-то подавить волнение. На похоронах отца я обронил лишь одну скупую слезу, я мужественно перенес болезнь мамы, ее смерть, а сейчас было такое впечатление, что все, что во мне накопилось, вырвалось наружу: слезы застилали глаза. Как? Как это возможно: предвидеть свой уход? Все приготовить, лечь и умереть. Да, он был настоящий воин и очень добрый человек, старался быть всем полезным и стыдился чрезмерного внимания к себе. Никогда не слышал я от него жалоб. И даже своей смертью он решил никого не обременять. Этим поступком он превзошел все мои представления о силе человеческого духа.

Долго я не мог прийти в себя, озноб не давал успокоиться, потом нашел в сенях лопату и начал копать за флигелем. Земля еще не промерзла, но была мокрой и тяжелой. Копая, старался не думать о произошедшем, но мысли не отпускали и ныла душа. Углубившись на длину лопаты, как это делалось на фронте, я из последних сил выволок на улицу гроб, как смог, прочитал молитву и забил крышку. Засыпая могилу, сам себя успокаивал: «Как хорошо, что отец не дожил до этого дня. Как хорошо, что мама всего этого не видела. Как хорошо, как хорошо…»

 Tags:

    Проза

Project:

    golos

Author:

    Тиссен В.

Год выпуска:
2023
Выпуск:
2