«Давно ходили слухи, что известный много обещавший молодой поэт Сергей Михеев, воспитанник Острогожской классической гимназии, умер от сыпного тифа не то в Харькове, не то в Екатеринодаре. В настоящее время этот печальный слух подтвердился. Приехавший один кубанец-офицер сообщил, что видел могилу в Екатеринодаре с памятником, на котором надпись гласила, что там нашел себе вечное успокоение молодой поэт Сергей Михеев. Мир праху твоему, мятежная душа! Отец поэта, чтобы увековечить память покойного, намеривается, когда будет благоприятное для этого время, издать его стихотворения в пользу бедных учащихся мужской и женской Острогожских гимназий, которые были так дороги покойному. Редакция газеты «Новости», зная покойного по работе его в Петрограде в журнале «Сатирикон» и в острогожских газетах, искренно сожалеет о преждевременной смерти молодого поэта», - такое сообщение появилось на страницах газеты «Новости» 12 сентября 1919 г.

Очень может статься, что имя этого молодого поэта кануло бы в лету вовсе, если бы не... Самуил Маршак. Не удивляйтесь. Дело в том что известный советский поэт некогда учился с погибшим Сергеем Михеевым в упомянутой Острогожской гимназии и, сохранив дружеские чувства к своему «однокорытнику», посвятил статью его памяти...

Итак, обо всем по порядку.

Сергей Владимирович Михеев родился 16 января 1893 г. в селе Писаревка Богучарского уезда (по другим данным - в городе Боброве) Воронежской губернии в семье земского врача. О своем детстве в раннем ироническом рассказе он писал так: «Как сейчас помню я эту, запечатленную еще в детстве, картину со всеми ее смешными, может быть, неважными, но родными деталями.

Вечер. Сквозь просветы опущенных драпри ласково и как-то неуверенно заглядывают осенние сумерки… Знаете — такие голубые… Голубые. Это сумерки… Вся гостиная похожа на чей-то громадный рот. Зубы — высокие кресла в белых парусиновых чехлах. По краям — язык, красный пушистый ковер, протянулся по скользкому паркету. Портрет плешивого, уютного человека со звездой на мундире… Круглый приросший к полу стол. Диван… Дальше — запыленные, печальные клавесины… Робкие улыбки свечей… Мистически — тихий шелест карт, которые худые, цепкие бабушкины руки раскладывают в замысловатую фигуру. Мои горящие любопытством глаза. Старые набухшие карты… На лице у бабушки плохо скрытое ожидание и готовность ко всему. Иногда я начинаю сомневаться в бабушкинской порядочности: „Не ведьма ли?” — думаю я и незаметно оглядываю бабушку с ног до головы. Не найдя хвоста, несколько успокаиваюсь…

Карты разложены. Некоторые, непривилегированные, вынимаются и уходят в кучу — отжившие… ненужные…

Непринужденное молчание. Звук. Медленные чеканные слова… Гаданье.

— Индюк, Сереженька, скоро поправится; это его худые люди сглазили (Федюшка-дворник камнем). Кур завтра с выгодой продам, видишь — дорога вышла „денежная”… Шестерка червей… „На сердце — покой вышел”… а за то, что ты брал варенье без спросу, тебя завтра Акимыч высечет…»

Во время учебы в Острогожской гимназии Сергею пришлось жить отдельно от семьи, оставшейся дома, на съемной квартире. Так, рано началось вхождение его во взрослую, самостоятельную жизнь. «Преподавательский состав в гимназии был очень хорош, - вспоминал Михеев. - По большей части это были люди немолодые, семейные, давно уже жившие в Острогожске, с установившейся общей и профессиональной репутацией. Те, что были моложе, были слабее, неустойчивее, иногда с явными человеческими слабостями, но все же и они стояли на большой высоте. Одноэтажное здание гимназии было уютно расположено частью в городском саду, частью внутри обширной, озелененной усадьбы. Классы выходили в светлый, просторный коридор. Большой актовый зал с люстрою и портретами царей во весь рост был всегда торжествен и пустынен. Церковь, построенная П.А. Жалиным и выходившая тремя громадными дверями в коридор, представляла собою высокий зал с колоннами. Она была вся белая, спокойной архитектуры, с окнами в сад».

По окончании гимназии поэт поступил в Морской корпус с Петербурге, но не окончил его, а перешел на юридический факультет Петербургского университета. Параллельно с учебой юноша начал активно печататься во многих периодических изданиях («Сатирикон», «Новый Сатирикон», «Будильник», «Нива», «Солнце России» и др.)

«У него было несомненное умение улавливать смешные стечения и сочетания житейских обстоятельств, - отмечает Вячеслав Волдочинский в некрологе, опубликованном в газете «За Россию» 26 сентября 1919 г. - При этом его занимала не только юмористическая фабула, но и детали изображаемого явления, которое он вырисовывал с большим увлечением и любовью.

Стихи он писал так же легко, экспромтом, как и прозу. Поэзия его иногда бывала простой и детски ясной; иногда болезненно-причудливой. В ней находили отзвук и отражение два очень несходных между собою мира: уютная, заботливо обставленная детская с огоньком лампадки перед иконой в спокойном патриархальном доме — и ресторанный зал с гулкими, резвыми звуками органа или оркестра.

Когда буйный молодой задор и минутное опьянение сменялись в его душе усталостью и разочарованием, вместе с последними приходили к нему воспоминания о «родных степях», в которых он провел детство.

Пусто. Все отнято… Крохи пирушки…

Нет уголка, что назвал бы своим.

Нет ни часовни, ни няни-старушки,

Ни кабинета с диваном седым!

И дальше в том же стихотворении («Больная осень») он говорил:

…порыв затих.

От былого немые кресты на кладбище.

На могилах прелестных сказок моих».

Наиболее активно сотрудничал Сергей Владимирович в популярном издании «Новый Сатирикон». Перо современника сохранило для нас его образ того времени: «В памяти стоит молодой поэт, студент, Сергей Михеев. Красивый, скромный. Он был донельзя перегружен лирической темой. Любовь, девушка, глаза. Жалел проституток, лирически воспевал монашек.

При чем же тут „Новый Сатирикон”?

Его тянуло на острые страницы. В каждом стихотворении был какой-то „заворот”. Чистая лирика не держалась в нем, насквозь городском, воспитанном улицами Ленинграда, молодом парне. Что-то прерывало поток его лирики. Она парализовалась стоном, криком, проклятием, горьким сомнением.

Его тянуло в „Новый Сатирикон”, где умели смеяться, где понимали скорбь, недовольство жизнью, протест против нее, но и где не могли помочь, если нужно было помочь, даже сотруднику журнала…

Помню стройную фигуру Сергея Михеева, его красивое лицо. Он приносил стихотворение, робко оставлял его и уходил».

В мае 1917 г. Михеев окончил университет и добровольно вступил вольноопределяющимся в 3-й Лейб-гвардии Стрелковый полк. В то время он много писал о войне, скорбя «за верных сыновей, отдавших грозной сечи и сердце, и любовь, и помыслы свои», но горячо веруя, что уже совсем скоро:

Замолкнут клики кровавых оргий,

И только будут среди полей —

Святой Георгий

И мертвый змей…

Наряду с военной темой в лирике поэта стали превалировать религиозные мотивы. «Пасха», «В Сочельник», «Молитва» - эти и другие стихотворения исполнены глубокой верой и смирением.

Это вы нашептали те светлые сказки,

Что творили Весну, окрыляя бойцов,

Но была в них всегда, как в участьи и в ласке,

Затаенная грусть облетевших цветов…

И в былые года, когда стоны звучали,

Среди тяжких утрат, павши ниц,

Вы искали исход безысходной печали

У лампад потемневших божниц…

И теперь, когда слиты все краски в узоре,

Когда жизнь обнажила все язвы свои.

За разбитое счастье, за новое горе

Отдаю вам я грустные песни мои!

Стихи военного периода вошли в первый и единственный сборник поэта «Военные песни».

В мае 1918 г. полк Михеева был расформирован. Война завершилась не чаемой победой, а брест-литовским позором. В круговерти российской смуты Сергей Владимирович оказался в г. Старобельске Харьковской губернии (ныне Луганская область). Здесь в ноябре был сформирован Старобельский добровольческий отряд из местных офицеров и добровольцев, оборонявший затем землю Луганщины от красных интернационалистов - китайцев и латышей. В этот отряд вступил и Михеев. Зачем? На этот вопрос поэт отвечал так: «Для воссоздания Великой, Неделимой? Нет! Для защиты чести матерей наших и сестер-школьниц. Для защиты рассеянных прапорщиков запаса из сельских учителей и мелкопоместных дворян (и они — все — на фронте!). Для спасения себя. 102 штыка… штыков не было! 6 сабель; на своих конях. Один Максим; один Виккерс; 12–13 лент; по 70 патронов на винтовку».

В составе отряда Сергей Владимирович принимал участие в боях против большевиков под Острогожском, где в то время жили его родители, и где в последний раз он смог обнять их. В конце все того же 1918 г. Михеев прибыл в Екатеринодар, дабы вступить в ряды Добровольческой армии. Всеволод Волдочинский вспоминал: «Сережа Михеев, как его звали в петроградской литературной среде, приехал в Екатеринодар месяца полтора тому назад. Явился в редакцию, утомленный дорогой, в сильно поношенной военной форме, но беспечный и жизнерадостный, как всегда.

— Я — Сергей Михеев из «Стирикона», представился он членам редакции. — Если нужно, я могу вам дать стихи или прозу.

— У вас есть что-нибудь готовое?

— Нет, но я сейчас же могу написать.

И, не отдыхая с дороги, сел писать рассказ.

Над темой он долго не думал. Не помню, сам ли он или кто-нибудь из присутствовавших высказал какое-то замечание по поводу его потрепанного костюма.

Это и навело его на тему. Он вывел на листе бумаги заглавие «Бахрома». Рассказ начинался так:

«Есть вещи, которые, находясь в одном месте, служат великолепным его украшением, будучи же перенесены в другое, придают ему нелепый безобразный вид. Сказанное выше очень приложимо к „бахроме“.

На плюшевой скатерти, на тяжелых шелковых драпировках бахрома — прекрасная деталь, тонкий штрих, положенный опытною рукою художника…

Каждый с удовольствием потянется к такой бахроме и пощупает ее ласковыми руками. Иное дело, когда эта бахрома по недосмотру судьбы пристрачивается к концам ваших брюк или подолу юбки. Никто ее, кроме оценщика ломбарда, щупать не станет… Ничто так не унижает человека, как „бахрома“: стоит ей только пробиться на свет Божий, как вся ваша внешность получает потрепанный, неопрятный вид. Таких лиц мировые судьи даже при оправдательном приговоре оставляют под подозрением»…

Михеев писал быстро, но рассказ вышел у него почти в завершенном виде».

Кажется, это было последнее произведение Сергея Владимировича. В Добровольческой армии воевать ему не пришлось. 10 февраля 1919 г. газета «Донские волны» сообщила: «На днях в Екатеринодаре от сыпного тифа скончался молодой поэт Сергей Михеев, печатавший во всех столичных изданиях нежные литературные стихи.

Только недавно он прибыл из советской России, только недавно он был в редакции „Донской волны“ и радовался, что ему предоставится возможность послужить Добровольческой армии. Послужить не довелось…»

Последним опубликованным при жизни поэта его стихотворением было посвящение казакам:

Благословенный Тихий Дон,

И степь, и шумовье станиц,

И знойный день, и лунный сон,

И песни, песни ваших птиц!..

Благословенны старики,

Вас научившие в походе!

Святое слово „Казаки“

Царит в незыблемой свободе…

Средь испытаний и утрат

Не одряхлела наша воля,

И пики, как и встарь, блестят

Огнями молний среди поля…

И если буря раскачала

Средь нас иных, забывших свет,

То в нас, не дрогнувших удало, —

Благословляю я начало

И нашей веры, и побед!..

«Бурное и тревожное время переживает наше поколение, - писал Волдочинский. - И кто знает, может быть, ныне мы вступаем в эпоху еще более тревожную, еще более грозную, где совсем не будет места тихому созерцанию и лирическим переживаниям.

Разве не показательны в этом смысле последние дни жизни молодого Михеева, проведенные им на чужбине, в одиночестве, в нужде, в суровой и мрачной обстановке военной казармы?..

Но удивительно то, что и в этих условиях он не терял способности смеяться и петь — до тех пор, пока страшный недуг не свалил его на лазаретную койку, оказавшуюся смертным ложем…»

_____________

 +++

Весь воздух — царство белых пчел,

Их лепет полон тайн знакомых…

Метель… Как будто бы отцвел

На небе белый сад черемух…

Смотря в волшебное кольцо,

Метель луну запорошила…

Зацеловала мне лицо,

Совсем глаза заворожила,

Хоть не смотри — кругом ни зги…

Один лишь снег в глазах маячит,

И где-то, в зарослях куги

Забившись, ветер тихо плачет…

БАШМАЧОК

Осенней грустью опечален,

Осенней радостью смущен

Я проходил у грустных спален.

Где феи пряли зимний лен.

Я звал влюбленно-нежной песней

Ту крошку-фею, что была

Нежней и сказочно-прелестней.

Чем сны родного мне угла.

И приоткрылись занавески,

Лукавый глаз блеснул в окне.

Сверкнули золотом подвески

И... башмачок упал ко мне.

И много лет, по эту пору

Тот башмачок на сотни ног

Я примерял недремно-строг,

Но никому он не был впору.

Теперь приподнята завеса,

Разбита чаша с колдовством, -

Нашлась прекрасная принцесса,

Чуть-чуть волшебная притом.

Но в счастье я не смею верить,

Как в "пять" последний ученик.

И - башмачок боюсь примерить:

Вдруг он окажется... велик!

+++

В степи осенней и унылой,

Изрытой сотнями копыт,

Над одинокою могилой

Простой сосновый крест стоит...

Простой, как сердце тех, чьи думы

Неслись в забытый сельский дом,

Кто были серы и угрюмы

При встрече с бешеным врагом...

Покорные Верховной Воле,

Со светлым Именем Христа,

Они легли в изрытом поле

Под серым деревом креста...

Осенний день и даль без линий...

Иду один издалека...

И перед новою святыней

Любовно крестит лоб рука...

Казачкам

Есть особая грусть — безответной

Умирает дурнушкой она:

Это грусть, что таит незаметно

Русской ранней весны глубина,

Это грусть не о счастье минувшем

И мерцанье погасших огней,

Не о взгляде, в душе потонувшем,

Но не вызвавшем отклика в ней,

Не о том, что так бледны сирени,

А у девушек блекнущий взгляд —

В этой грусти — забытые тени

Неоплаканных, горьких утрат.

И когда над проснувшимся полем

Журавлиный начнется пролет,

Эту скорбь неоплаканной боли

Только русское сердце поймет!