В дополнение к тому, что было напечатано недавно по случаю суворовского юбилея, предлагается здесь читателям «Часового» отрывок из воспоминаний о великом Суворове славного американского моряка Поль Джонса, прослужившего недолго в чине адмирала в русском флоте, при Императрице Екатерине II.

Скажем несколько слов о самом Поль Джонсе, память о котором до сих пор глубоко чтится в Соединенных Штатах Северной Америки, как об основателе военного флота.

_____________

Уроженец юго-западного побережья Шотландии, он с раннего детства пристрастился к морю и поступил в 1759 году двенадцатилетним юнгой на корабль, принадлежавший богатому английскому судовладельцу. Своими отличными способностями и сильным характером он быстро выдвигается и с возраста 21 года командует большими английскими торговыми кораблями, на которых он много раз ходит в Америку и в Ост-Индию. Он постоянно старается пополнить свое общее образование, приобретает крупные познания и между прочим хорошо выучивается по-французски и по-испански. Обладая красивой внешностью, он — любимец общества и культурный человек.

В 1773 году он от старшего брата унаследовал крупное поместье в Америке, в Виргинии, куда и переселяется на жительство. Свое новое отечество, колонию Виргиния, где родился и знаменитый Вашингтон, он находит в брожении; умы там сильно возбуждены желанием отделиться от владычества англичан, обложивших свои колонии непосильными налогами. Поль Джонс принимает живое в том участие. После открытия в 1775 году военных действий взбунтовавшихся американских колоний, он из числа наиболее сведущих моряков вооружает катера и берет в плен много торговых английских судов. Создается под названием Конгресса единое на все колонии правительство под президентством Вашингтона, объявившее 4 июля 1776 года акт независимости от Англии.

В июне 1777 года актом Конгресса установлено очертание нового флага Соединенных Штатов из 13 перемежающихся белых и красных полос и синего поля в крыжу с 12 белыми звездами по числу штатов и в том же акте второй пункт гласит, что капитан Поль Джонс назначается командиром 18-пушечного быстроходного крейсера «Ренджер». Поль Джонс поэтому всегда утверждал, что он брат-близнец американского флага.

На этом крейсере, по приходе во Францию, он привозит Франклину, тогдашнему посланнику в Париже (известному изобретателю громоотвода) первое известие о победе в Америке над английским генералом Бургойном, взятым в плен со своей армией. Несколько месяцев спустя, в апреле 1778, Поль Джонс на «Ренджере» совершает свой первый, всех поразивший подвиг, атаковав в проливе между Ирландией и Шотландией более сильный по величине и по артиллерии 20-пушечный английский крейсер «Дрейк». На обратном пути во Францию со взятым в плен военным кораблем, Поль Джонсу удается захватить и торговый английский корабль. С тремя кораблями он благополучно приходит в Брест, возбуждая энтузиазм французов, которые вскоре вступают в войну с Англией на помощь отделившимся Штатам. Год с небольшим спустя слава Поль Джонса достигла высшего предела, когда он, получив в дар от Франции более сильный корабль в 40 пушек, которому он дал название «Боном Ричард» (то был литературный псевдоним Франклина), после жаркого боя взял в плен у берегов Англии английский 44-пушечный шлюп «Серапис», командир которого принужден был сдаться, потеряв более половины команды. Эффект был поразительный. Не верилось, чтобы американцы, не имевшие почти никакого флота, могли побеждать и брать в плен более сильные корабли до сего непобедимой Англии и в виду английских берегов.

Поль Джонс сталь национальным героем, его слава быстро прогремела по всему миру, в его честь была выбита золотая медаль.

Когда Франция по Версальскому договору 1783 года заключила мир с Англией, то последняя обязалась признать Соединенные Штаты независимым, отделившимся от нее государством. Соединенные Штаты, тогда малочисленное и без промышленности государство, до нельзя изнуренное восьмилетней войной, вынуждены были по возможности сократить свои расходы и отказаться от военного флота. Поль Джонс искал военно-морской деятельности и в 1786 году таковая для него представилась. Екатерина II искала хороших флотоводцев и обратилась о том за советом к французскому королю Людовику XVI, который указал на Джонса, которому он даровал звание шевалье, ордена за храбрость и имевшего тогда у себя на родине чин коммодора, соответствующему у нас чину бригадира.

23 апреля 1788 Поль Джонс прибывает в Петербург, 25 в Царском Селе представляется Екатерине II, которая тотчас вполне его обворожила своим умом и любезностью. Поль Джонсу был необходим моряк англичанин, хорошо знакомый с русским языком, и хотя англичан, служивших давно в русском Балтийском флоте было не мало, но большинство из них, бывшие английские офицеры, недружелюбно смотрели на Джонса, как на бывшего бунтовщика и с завистью относились к его принятию на службу адмиралом. Только благодаря содействию умного адмирала Самуила Грейга, командующего Балтийским флотом шотландца, преданного России (полгода спустя разбившего шведский флот под Гогландом) Джонсу удалось найти старого лейтенанта Эдвардса, хорошо говорившего по-русски и согласного поступить к нему адъютантом-переводчиком. Уехав 7 мая из Петербурга, он в 12 суток прибывает в Херсон — главную квартиру Потемкина, причем не любя тряски и будучи отличным и неутомимыми ездоком, он большую часть пути делает верхом, а удобный тарантас, предоставленный ему Екатериной, употребляет только для ночлега во время остановок. Целью Главнокомандующего было овладеть сильнейшей турецкой крепостью Очаковым большой армией со стороны суши, а русская эскадра должна была разбить турецкий флот, снабжавший свою крепость войсками и припасами.

Явившись 19 мая к Потемкину в Херсон, Джонс отправляется 23 мая к Суворову, находившемуся тогда в Кинбурне, чтобы условиться об общем плане кампании, и вот тут происходит следующий разговор, хорошо выказавший ум и характер обоих этих замечательных людей. На вопрос Поль Джонса, почему не укреплена сама оконечность длинной Кинбурнской косы, Суворов отвечает, что этот вопрос следует поставить его светлости главнокомандующему, и что, если адмирал сам намекнет о том Потемкину, то что-нибудь возможно будет сделать, но что он, Суворов, давно уже пришел к убеждению, что для пользы дела необходимо только слушаться и молчать.

Адмирал Джонс на то сказал, что укрепление оконечности косы потребность, которая должна бы быть очевидной и не требовавшей напоминаний. Он прибавил к тому, что карта с показанием глубин моря, накануне ему лично переданная Потемкиным, доказывала, что только сильная батарея в 20 или 30 крупных орудий на самой оконечности косы могла бы обеспечить господство над единственным фарватером, возможным для больших кораблей, сидящих в воде не менее 17 фут, для входа в Днепровский лиман. Подобное сооружение в значительной мере помогло бы русскому флоту отразить всякую попытку турецкого Капудан Паши проникнуть с глубоко сидящими кораблями к Очакову на помощь крепости. Генерал Суворов ответил, что он все это знает, но что он одинаково знает и то, что князь-фельдмаршал очень неохотно слушает непрошенные советы.

—      Но, — воскликнул адмирал Джонс, — князь фельдмаршал, будучи несомненно великим полководцем, должен понимать, что предполагаемый шаг совершенно необходим для успеха предполагаемого дела.

— Ах, — ответил Суворов, — я вижу, что вы, любезный адмирал, способны совершать великие открытия.

— Что вы хотите этими сказать? — спросил озадаченный Джонс.

— Разумеется, неужто вы не видите, — вы нашли великого полководца.

— В ком? — спрашивает Джонс.

— В Потемкине, — коротко ответил Суворов

При этом оба сперва посмотрели друг на друга серьезно, а затем оба расхохотались и больше ни слова о том не говорили.

Разговор этот по необходимости происходил по-французски. Суворов не знал по-английски, а Джонс не знал по-русски. Но он стал скоро очень оживленным и оба стали понимать друг друга. Суворов узнал откровенную правдивость американского моряка, а Джонс познал глубину ума и вместе с тем степень искусного самообладания русского генерала. И оба они пришли к соглашению относительно тщеславия и недостатков характера своего общего начальника.

Но адмирал объявил, что он не задумается намекнуть Потемкину на необходимость сильного укрепления в конце Кинбурнской косы.

—      Ежели вы это сделаете, — сказал Суворов, — и обещаете мне, что вы постараетесь заставить его поверить, что мысль о том исходит только от него самого, Потемкина, то я начну стройку батареи завтра же до рассвета. Но позвольте мне снова настоять на том, любезный адмирал, чтоб не дать ему мысли, что кто-либо и особенно кто-либо из нас обоих, подумал о таком проекте. Он бы этого не вынес ни одной минуты. И он стали бы смотреть на вас, как на злейшего своего врага навсегда.

Суворов тотчас же приступили к сооружению форта, а Джонс написал Потемкину записку, в которой поздравляет его с принятием решения, доказывающего его способности гениального военноначальника, могущего предугадать необходимость такого форта и немедленно «соорудить таковой».

Потемкин все это проглотил с доверием и написал Суворову приказ немедленно приступить к стройке форта, который к тому времени был уже почти готов и вооружен.

Надо полагать, что Потемкин притворился, но вполне понял истину, когда узнали о готовности Кинбурнского форта и тогда же возымел враждебное чувство к Поль Джонсу. А другими недругом Джонса был уже давно принц Нассау Зиген, принятый Екатериной в 1787 году со времени ее крымского путешествия на службу во флот, человек раболепный перед Екатериной и вообще мало достойный. Командовавший в Севастополе контр-адмирал Мордвинов и его помощник Алексиано также с самого начала, из зависти ставили Джонсу всякие препоны и не мудрено, что в таких условиях Джонсу приходилось трудно; ему в России не повезло и он мало успел сделать. 26 мая Поль Джонс поднял свой флаг на линейном корабле «Владимир»; под его командой оказались всего 19 крупных судов. Канонерские лодки и другие мелкие суда, числом до 60, на которые он рассчитывал, так называемая «флотилия», оказалась под отдельной командой Нассау Зигена и рапортовала Потемкину непосредственно, помимо его.

Граф К. А. Хрептович-Бутенев.

(Продолжение следует).

«Часовой» (г. Париж), 31.03.1931 г., №52

Наш славный Суворов и его дружба со славным моряком Поль Джонсом

(Продолжение).

Можно считать началом кампании 1788 года 30 мая, когда Суворов, покинув Кинбурн, перенес свою главную квартиру к Херсону, где армия начала наступление к Бугу.

Суворов, 31 мая написал Джонсу, что полагает Кинбурн главным объектом действий ожидаемого из Босфора турецкого флота, но Джонс в ответной записке полагает, что для турок важнее Херсон, т. е. Днепровский Лиман.

Пересылая Потемкину эту свою переписку с Суворовым Поль Джонс прибавляет, что усердно просит его сделать ясные и точные распоряжения относительно ожидаемых действий плавучих сил с точным разграничением пределов власти начальников эскадры и флотилии, которые, по-видимому, призваны действовать самостоятельно, что могло бы повести к нежелательным последствиям. Отослав Суворову копию этого письма, Джонс присоединил следующую записку: «Вы усмотрели, милый генерал, что я готов нести ответственность и за Кинбурн, и за Херсон, но вы также усмотрите, что я не могу определить меры ответственности, пока я не знаю полноты власти, которая положена в мои руки».

Суворов не отвечал письменно, но несколько дней спустя он из своей главной квартиры в местечке Станиславово, на шлюпке поехал на флагманский корабль Джонса. В своем разговоре с последним он указал, что требования Поля Джонса были бы вполне справедливы, если бы война велась в Западной Европе. В книге Бюэлля приводятся слова Суворова: «Как бы ни были правильны там, действия ваши здесь не ведут к хорошему. Вы должны понять раз навсегда, что Потемкин не желает нести ответственности. Ваше письмо, просящее о точных приказаниях, ему неприятно. Он желает пользоваться полнотой ваших услуг, но вместе с тем не желает делать неприятностей Зигену. Он доверяет вам, но вас не любит. Он не рассчитывает на Нассау Зигена, но его обожает. Довольно о том, тут ничего не поделаешь».

Эти слова заимствованы из записок Джонса, писанных им в 1790 году и там же далее говорится: «Мудрый русский генерал был мне там единственным другом. Съездив туда и назад тридцать миль на шлюпке для передачи этих слов, он опасался их написать или передать их через посланного. То, что он сказал, было, без сомнения, неприятно, то были вести, почти вселяющие отчаяние, но дружба Александра Суворова была в том, что он всегда говорил чистую правду, без прикрас; он никогда не льстит и никогда не обманывает. Он всегда также верен слову, как и храбр».

Джонс далее пишет, что Суворовский взгляд на положение почти что побудил его бросить все дело и ехать либо в Петербург, чтобы обратиться лично к Государыне, либо уехать тотчас во Францию, и горько пишет дальше:

«Было бы лучше, если бы я так и поступил. При дальнейшем размышлении мне показалось, что я не могу бросить свою несчастную должность с самого начала войны и сказал это Суворову и он ответил, что раны и смерть не суть единственные опасности на войне, но что несправедливость может быть одинаково смертельна, как свинец (пули) или сталь (нож)».

Потемкин в ответе уведомил Джонса, что, хотя командование флотилии и эскадры останется раздельным, но что в случае потребности в нескольких мелких судов, Джонс может обращаться к Потемкину и таковые будут временно отделяемы от флотилии.

К 17 июня турецкий флот Капудан Паши, идя с юга из Босфора и Варны к Очакову, начал проходить мимо Кинбурна, при чем держался по возможности дальше от обстрела этой крепости, а Джонс, снявшийся тотчас же с якоря в Лимане, устремился ему навстречу при попутном северном ветре и начал жаркий бой, длившийся до самого вечера, в результате которого турки потеряли девять больших и 20 мелких судов и до трех тысяч человек, а русские один фрегат и шесть канонерок, потопленными и до 700 человек убитыми и ранеными. В этом сражении флотилия Нассау Зигена, кроме отряда отделенного от него и состоявшего под командой капитана Корсакова, не принимала никакого участия, оставаясь далеко в Лимане.

Во время сражения 17 июня девять больших турецких судов оказались сидящими на мели к западу от фарватера, ведущего к Очакову и это тоже можно приписать Джонсу, добившемуся устройства батареи на оконечности Кинбурнской Косы, заставившей турок уклониться по возможности на запад. Поль Джонс решил завладеть этими кораблями и для того на рассвете следующего дня 18 июня, пересел на оставленный ему отряд мелких судов Корсакова (брата генерала, разбитого в 1799 году под Цюрихом). Лишь только сидевшие на мели турецкие корабли это увидели, то тотчас же спустили флаги и сдались. Джонс надеялся, что лишь только задует ветер, гонящий воду с моря, в Лиман, удастся снять корабли с мели и забрать их для русского флота, в котором не было таких ходких судов.

Но вскоре затем неожиданно появляется Нассау Зиген со своей большой флотилией, до того бездействовавшей, и принимается к великому негодованию Джонса и несмотря на его просьбы, сжигать эти турецкие корабли, не исключая и двух уже снятых с мели Корсаковым.

Зиген мотивировал это секретным приказанием, данным ему Потемкиным, и Суворов, бывший 18 июня в Кинбурне, тоже был в негодовании, видя нелепое разрушение столь ценных кораблей.

Как-никак, опасности от турецких судов уже не было, и Джонс уведомил Суворова, что он теперь безопасно может переходить Буг, что к 27 июня было исполнено Суворовым и началась осада Очакова с суши.

Рапорт о сражении, составленный Джонсом правдиво, в котором он воздавал похвалу капитанам и командирам судов эскадры и отряда Корсакова и просил для них награды, был им послан Потемкину, как главному начальнику, копия с него послана Мордвинову, как начальнику адмиралтейства в Севастополе. В этом рапорте он относился к Нассау Зигену без осуждения и упоминал только о фактах, как они были.

Почти одновременно и Нассау Зиген составил свой рапорт, в котором он себя выставлял виновником победы и, льстя Потемкину, записал следующее: «Этот беспримерный успех является последствием того усердия и храбрости, оказанных офицерами и матросами флотилии под моим управлением, по приведению в исполнение ясных и подробных приказаний с такой мудростью и предвидением, данных его светлостью, князем фельдмаршалом».

Сопоставляя это с фактами, во-первых, что Потемкин никаких приказаний не отдавал и находясь далеко в Херсоне, узнал о сражении только, когда оно уже было окончено, и во-вторых, что Нассау Зиген во весь день 17 июня был далее пушечного выстрела от неприятеля, можно судить, как рапорт отдалялся от истины..

Потемкин не замедлили действовать. Приказав Мордвинову переслать полученную от Джонса копию с рапорта, он тотчас же ее уничтожил, а полученный оригинал велел своему адъютанту Попову переделать так, чтобы истина в нем стала неузнаваема и в таком виде, через Рибаса, отослал его Поль Джонсу с приказанием (а не просьбой) его подписать. Рибас, которому Джонс нравился, упрашивал Джонса согласиться, суля ему всякие блага от Потемкина в случае подписи и грозя мщением, в случае отказа. Джонс благодарил Рибаса, но добавил, что считает, что рапорт должен остаться без изменений. Тогда Потемкин совсем уничтожил рапорт Джонса и единственным рапортом о сражении остался составленный Нассау Зигеном и таковой был Потемкиным отправлен в Петербург, как официальное донесение о сражении в Лимане. В этом пристрастном документе единственное упоминание об эскадре Джонса было несколько слов в конце реляции, говоривших, что большие суда эскадры вследствие мелководия могли видеть сражение только издали. Нет сомнений, что осторожность указывала Джонсу не делать дальнейших шагов и, следуя советами Суворова, слушаться и молчать. Но он поступил иначе.

Несколько времени спустя представился Джонсу редкий случай отправить надежными способом письмо в Петербург к французскому посланнику при дворе Екатерины, известному графу Сегюру, с которым Поль Джонс был давно знаком. Описывая в этом письме создавшееся положение с Потемкиным, он к письму приложили копию своего рапорта о сражении в Лимане и копию с переделанного Поповым по приказанию Потемкина этого рапорта, прося Сегюра ознакомить Императрицу с этими документами.

В это время Франция являлась почти единственным верным другом России, тогда как и Англия, и Пруссия старались подорвать союз России с Австрией, и сам Сегюр являлся лицом, дружбой которого Екатерина чрезвычайно дорожила. Сегюр донельзя был возмущен действиями Потемкина и Зигена и говорил в этом духе с Императрицей, которая была глубоко потрясена этим и долго была в нерешительности, как поступить. Внутренно, она была убеждена, что Потемкин и Нассау Зиген ее обманывали и что Поль Джонс говорил правду и к тому прибавлялось опасение оскорбить короля Людовика XVI и Сегюра, которые ей оба рекомендовали Джонса при его принятии на русскую службу, а с другой не хотела уличить Потемкина и Зигена во лжи и потому медлила.

А в это время продолжалась осада Очакова и с суши, и с моря и в последней эскадра Поля Джонса принимала живое участие. В одну из вылазок осажденных турок, Суворов получили 20 июля пулевую рану в ляжку и переехали в Кинбурн для лечения раны. Джонс неоднократно его там посещал, а заместителем Суворова в командовании армией остался Бенигсен, которому было велено не штурмовать крепость до выздоровления Суворова.

В октябре Суворов вернулся к армии и в то же время неожиданно скончался в Финском заливе на своем корабле («Ростислав») доблестный адмирал Самуил Грейг, незадолго до того разбивший шведский флот у Гогланда. Екатерина тотчас спохватилась воспользоваться этими случаем, чтобы выйти из затруднения в деле Поль Джонса. Она уведомила графа Сегюра 8 октября, что решилась произвести Поль Джонса в вице-адмиралы с назначением его командующими Балтийским флотом на место умершего Грейга, и в Херсон поскакал курьер с Высочайшим указом о том Екатерины и с приказанием Джонсу явиться к ней в Эрмитажный дворец. Екатерина сообщала, что дает Джонсу тысячу червонцев на дорогу и что сделано распоряжение, чтоб начальники всех городов по пути должны к нему явиться с почестями, сопряженными с его чином и разрешив ему взять в адъютанты двух по выбору офицеров с эскадры, которые получат награды при приезде.

Очевидно, что Екатерина старалась возвысить Джонса перед Потемкиным и другими в Херсоне, и в результате был обед, данный Джонсу Потемкиным за два дня перед его отъездом в Петербург. Вручая Джонсу письмо к императрице, Потемкин свалил всю вину своего поведения на Нассау Зигена, обманувшего его и уже высланного им в Варшаву не задолго перед тем в ноябре.

«Я», — говорит Джонс в своем дневнике 1790 года, — «напомнил Потемкину, что, когда покидал Петербург в мае, меня уверил не только Сегюр и Безбородко, но и сама Императрица, что я буду командовать всем Черноморским флотом, подобно тому, как Суворов командует всеми сухопутными войсками. Будь это соглашение исполнено, я могу его уверить, что кампания приняла бы другой оборот. Я бы с соединенной эскадрой, Херсонской и Севастопольской, атаковал бы Капудан Пашу в открытом море и от всего турецкого флота в Черном море ничего бы не осталось. Вы можете видеть из состоявшегося 17 июня полного поражения турецких сил, когда я имел в своем командовании только менее половины русского флота; что бы могло случиться, если бы я имел в своем распоряжении весь флот Её Императорского Величества. В этом расчете я вовсе не считал флотилии, только одни большие суда обеих эскадр. Я доказывал князю, что обе эскадры в соединении были бы сильнее флота, могущего быть собранным турками в Черном море и числом кораблей, и численностью команд, и весом выбрасываемого металла, и князь с этим согласился, но добавил, что теперь уже поздно. Я добавил, что не жалуюсь относительно себя, но только относительно своих подчиненных офицеров. Я ему показал тогда донесения своего флаг-капитана корабля «Владимир», Емельянова, капитана Обольянинова, командира корабля «Скорый», капитана Данилова с «Николая», капитана Мякинина с «Таганрога», капитана Савицкого с «Александра Малого», капитана «Остолопова» со «Св. Анны», капитана Феншау с «Азова», капитана Граве с «Днепра» и капитана де-Винтер с «Александра Великого», и когда он их прочел, то князь убедился в своей несправедливости ко мне и к моим командирам. Упомянул в вежливой форме о странном его обращении с моим рапортом о сражении. Это его, видимо смутило, и он просил не касаться этого вопроса, прося о том забыть, и стал бранить и упрекать Зигена, которого не желал больше видеть, а затем сделал мне новое предложение остаться во главе всего Черноморского флота с подчинением мне Мордвинова и брался просить о том Императрицу, но я остался непреклонным, намереваясь последовать точному приказанию Императрицы явиться к ней в Петербург, но настаивал на просьбе восстановить в старшинстве и наградить моих командиров, согласно записке мною оставленной Мордвинову и с которой последний был согласен. Князь обещал это сделать и, как я слышал позднее, это исполнил».

Покончив с Потемкиным, Джонс 6 декабря уехал в Петербург, где ему позднее предстояло еще много горя.

Граф К. А. Хрептович-Бутенев.

(Окончание следует).

«Часовой» (г. Париж), 15.04.1931 г., №53

Наш славный Суворов и его дружба со славным моряком Поль Джонсом

После нескольких кровопролитных атак, Очаков был взят в начале декабря, и военные действия прекратились на время. С падением Очакова иностранные державы через своих дипломатов всячески старались прекратить дальнейшие действия России против Турции, начавшей войну. Вскоре Суворов с 80.000 отличной армией пошел в Молдавию и открывшаяся кампания была одна из самых блестящих, веденных старым героем Суворовым. Три турецкие армии были последовательно уничтожены под Рымником, Фокшанами, Мечиным и, наконец, в конце 1790 г. сдался Измаил с последней 30-тысячной турецкой армией Гассана, бывшего защитника Очакова. Слава Суворова прогремела на всю Европу. Джонс в своем дневнике 1791 года, написанном в Париже вскоре по получении известия о взятии Измаила, так описывает великого полководца.

— Сдав командование эскадрой, я посетил Суворова в его главной квартире. То было за месяц до падения Очакова. Жил он в избушке на одном из фортов, взятых у турок, и в ней было только две комнаты; то была квартира бывшего турецкого полковника: в одной из комнат были его кабинет и столовая, а другая поменьше, служила спальней. У него не было прислуги, только повар и два ординарца, смотревшие за лошадьми и отчасти помогавшие ему в личных услугах. Офицеры его штаба помещены были лучше его. Роста он одинакового со мной: 5 футов 7 дюймов; плечи спадают, а грудь плоская, даже несколько спалая, члены тела тонкие и вообще вид его далек от величественного. Черты лица правильны с очень приятным выражением, часто добродушным, когда ему весело. Кожа лица погрубелая и от загара почти коричневого цвета после 40 лет пребывания в походах во всех климатах и временах года. Лицо всегда гладко выбрито. На нем отразились заботы, горе и страдание, так как он много раз бывал ранен, и годы его близятся к шестому десятку. О текущих делах он всегда имеет ясное понятие. Он прекрасно разбирается в прежних войнах, начиная с Густава Адольфа и до Фридриха II и, к моему вящему удивлению он даже знает общую стратегию и главные операции в войне нашей (т. е. Американской) революции, хотя так мало было о ней публиковано в Европе.

Он, по-видимому, не стремился к личной славе, хотя заметно, что он очень интересуется мнениями о его подвигах со стороны главных военных авторитетов во Франции и в Англии, которые надеется когда-нибудь посетить. Его успехи в языках поразительны: он говорит по-французски, по-немецки, по-шведски, по-фински и по-польски хорошо и может правильно писать на этих языках. Он тоже может объясняться по-татарски и по-турецки. Его душа есть олицетворение правды и чести. Под контролем Потемкина он никогда не писал реляций о своих действиях, потому что Потемкин не позволял ему писать правду, а писать иначе он не хотел. Его щедрость равняется его простоте. Кошелек его всегда открыт всякому просящему достойному и недостойному одинаково, и простота его обращения такова, что он готов выслушать всякого приходящего с разумной речью.

Великолепную, осыпанную драгоценными камнями саблю, подаренную ему Императрицей за покорение Крыма, он постоянно носит при себе. Его ординарцы из запорожских казаков заботились о том, чтобы стоющие много тысяч рублей камни крепко сидели в своих оправах, о чем мало заботился сам Суворов.

Единственной его роскошью были лошади. Когда я его знал, у него было их четыре или пять, все чистокровные арабские и конюшня их была лучше его квартиры. Он мне с гордостью показал одну из них — серого жеребца, на котором он проехал из Таганрога до Москвы и обратно, без смен и который казался тем не менее в отличном виде.

Когда я с ним простился 15 ноября 1788 г., чтобы ехать в Херсон и Петербург, он достал из сундука меховой плащ, подбитый китайской шелковой материей с собольим воротником и наручниками и спадающий на мне до пяток. Я никогда раньше не видел такого великолепного одеяния. Он затем достал из сундука меховую гусарскую куртку (ментик) из белоснежного горностая с золотыми и черными шнурами; — то была придворная форма Павлоградского гусарского лейб-эскадрона, которого он был шефом.

— Возьмите эти вещи, Джонс, — сказал он, — они слишком хороши для меня. Мои ребята (т. е. солдаты) никогда бы не узнали своего старого отца Суворова, видя его в такой пышности. Но они приличны вам, такому французскому кавалеру. Что касается меня, то толстая серая шинель моих солдат и покрытые грязью сапоги достаточно хороши для вашего старого брата Суворова.

С тех пор я его никогда не видел. Он был одним из тех немногих людей, про которых можно сказать, что с каждой новой встречей становятся все более и более интересными и уважаемыми. Суворов храбр вне возможности описания, благороден и великодушен донельзя, умен и даровит на редкость и мне представляется, что Россия должна видеть в нем самого великого из своих полководцев. Он несомненно достоин стать рядом с такими военноначальниками, как Александр Македонский, Ганнибал и Юлий Цезарь в древности или как Густав Адольф, Мальборо и Фридрих Великий в позднейшее время. Он не только первый из полководцев в России, но, я полагаю, что он не далек от того, чтобы быть признанным первым полководцем Европы».

Отсюда видно, как Поль Джонс сумел понять и оценить Суворова и как высоко он ставил его личность.

Поль Джонс по приезде в Петербург был любезно принят Императрицей, не вскоре затем начали на него сыпаться всякие невзгоды. Враги его, начиная с Потемкина, и особливо с Нассау Зигена, не дремали и скрытым образом строили всякие козни, прибегая и к подлому шантажу и клеветничеству, к тому же после двух-недельного пребывания в Свеаборге для инспектирования там стоявшего флота в самом начале навигации, он схватил воспаление легких — начало той чахотки, которая свела его в могилу три года спустя. Врач Императрицы Рожерсон настоятельно указал ему на необходимость уехать из Петербурга и полечиться в более теплом климате.

Императрица не могла не видеть, что призвав его к себе на службу, не исполнила обещанного и не сумела оградить его от врагов и поэтому решила это возместить своей щедростью. Она выдала ему отпуск на 2 года с сохранением вице-адмиральского содержания, и Поль Джонс 1 августа выехал из России.

Болезнь Джонса переходит в чахотку; ему совестно было продолжать получать от Екатерины жалование и он просит о чистой отставке, но Екатерина не соглашалась, не желая порвать с ним связи, и вот Поль Джонс, будучи в Голландии у русского посланника Крюдбера, получает там следующее неожиданное письмо от Суворова. Письмо крайне любопытное и которое целиком приведено в книге Бюэлла.

В письме этом из Вильны от 3 марта 1792 г. Суворов извещает Джонса, что только что получил главное начальствование в Польше и всего балтийского побережья, и затем продолжает:

— Пусть никакая сирена искусительница, добрый брат мой, не отвлечет вас от службы Императрице. До меня дошли слухи о вашем нездоровьи, но я полагаю, что климат южной России будет вам подходящ; Россия нуждается в вас именно там. Помните, как в 1788 году Англия с Пруссией заключили союз для защиты турка от нас и как даже Австрия отступила от союза с нами лишь только приметила наше намерение поразить султана в самой его столице, — Вы нападением на Босфоре, а я походом на Балканы.

Ну, а теперь ваши французы заваривают такую кашу, что скоро все западные державы должны будут подумать о собственном спасении. Я себя не обманываю и вижу, что дела во Франции скоро приведут к крушению монархии и когда это случится, Франция станет врагом  для всех смежных монархов, и настанет общая война в западной Европе, поглощающая все внимание и энергию Австрии, Пруссии и Англии и которая продлится долго. Все это может быть отсрочено только не надолго, полагаю, что не больше, как на год. Австрия, пожалуй, объявит войну до того, что это письмо до вас дойдет[1]. Когда все западные державы будут заняты, тогда придет наше время. У нас будут свободные руки против турка. Наша сила на Черном море действительна. После вашего ухода было построено девять линейных кораблей и шесть фрегатов, чем увеличилось вдвое то, что вы имели в Лимане. И, вдобавок, я теперь могу защитить вас от придворных интриг, что я не мог раньше.

После Измаила, придворные меня больше не беспокоили, и я их отгоняю, как мух. В новом турецком походе я бы стал генералиссимусом всех сил на суше и на воде и вы бы ответствовали бы только передо мной, положение, которое, льщу себя, не было бы вам трудно переносимо.

Таковы мои проекты. Никому его не сообщаю, кроме Императрицы. Она его одобрила и двинет его, лишь только сбудутся ожидаемые в Западной Европе события. Итак, добрый брат, Императрица получит копию с этого письма. Она со мной согласится, что ваше командование всем Черноморским флотом есть самая необходимая часть проекта. Поэтому, прошу не запутываться на Западе, но прибыть сюда по возможности скорее. Приезжайте летом, когда безопасно можете быть в Петербурге и приезжайте по пути моего пребывания здесь или в Польше, чтобы вместе обсудить дела».

_____________________

Неизвестно, ответил ли Джонс на это поразительное письмо, в его бумагах сохранившееся, но известно, что он скончался в Париже, 18 июля 1792 г. и там похоронен. Кладбище после революции было уничтожено и более 100 лет не могли найти его могилу. Только в 1905 году ее удалось открыть. Останки оказались в сохранности и перевезены в Америку и были похоронены в Аннаполисе, около Главного Морского училища.

Граф К. А. Хрептович-Бутенев.

*)

Примечание: Все сведения о Поле Джонсе заимствованы здесь из его биографии, изданной в Нью-Йорке в 1800 году, в которой автор Г. Бюэлля приводить список материалов, которыми он пользовался и в этих списках показаны следующие две русские книги, под заглавиями: 1) походы, сочинения Каульбарса. Москва 1829 г. 2) Война 1788 года, сочинения Тотлебена, СПБ. 1851 г.

Оба эти сочинения неизвестны автору настоящей статьи и ему невольно думается, что ошибочно показаны годы издания этих книг.

 «Часовой» (г. Париж), 30.04.1931 г., №54