Ольга Слиозберг. Жена Юделя Закгейма. Очень благополучная семья. Ольге кажется, что СССР - рай на земле (для ее семьи на тот момент да, до других дела нет). Батрачит на них и нянчит их детей крестьянка Маруся. И вот Маруся получает из родной деревне письмо... И рассказывает "барыне", что... У нее тоже была семья. Работящая крестьянсская семья. Маруся сама пахала в поле. Трое ребятишек подрастали. На лето нанимали работника. А потом их записали в кулаки. Мужа на соловки, а потом на беломор. Детей из дома в холодную сырую землянку со старухой-бабкой. А Маруся в город поехала, хоть что-то им заработать... В деревне случилась скарлатина. И получила Маруся письмо от соседки: "Своих я выходила, а твоих господь прибрал. Мать твоя как безумная, скоро тоже помрет". Вечером Ольга рассказывает об мужу, впервые екнуло - а все ли так хорошо в стране советской... И товарищ Юдель выдает набор штампов: "Лес рубят...", "Без вины у нас не сажают...", "С кулачьем надо покончить...", "Революции не делают в белых перчатках..." В 36 г. его арестуют и расстреляют. И читая об этом невозможно не испытать чувства злого удовлетворения. Вот только... Ольга прошла ад Колымы, Соловков, Джесказгана и написала честные мемуары. Но вот... Двое детей Юделя остались живы и дожили до преклонных лет. А дети Маруси (И СКОЛЬКИХ ЕЩЁ ТАКИХ МАРУСЬ!) были просто уничтожены без всякой памяти. Ничего от них и их родителей, и сошедшей с ума от горя бабушки, ничего от них не осталось.
Это к вопросу о том, кого уничтожал т. Сталин. Куда делся русский народ и русские деревни. Русский человек, вешающий у себя портрет Сталина = мать, которая держит у себя на столе фото Чикатилло, замучившего её детей, объясняя, что неважно, что он замучил ее детей, а важно, что был хороший работник, семьянин, и вообще это "наша история".
_____________
Однажды, во время обеда, Марусе подали письмо. Прочитав его, она изменилась в лице, легла на свою постель и сказала, что у нее очень болит голова.
Я почувствовала, что у Маруси случилось горе. Отправив детей гулять и оставшись с Марусей наедине, я стала расспрашивать ее.
Сначала Маруся не отвечала и лежала лицом к стене, а потом села на кровати и хриплым злым голосом закричала:
— Знать хотите, что со мной?! Извольте, только не прогневайтесь. Вот вы говорите, жить у нас хорошо стало. А я вот жила с мужем не хуже вашего, детей у меня было трое, получше ваших. Своим горбом дом наживала, скотину выхаживала, ночи не спала. Муж на все руки был: валенки валял, шубы шил. Дом был полная чаша. Работницу держали, так ведь это не зазорно было, не запрещено! Вот вы же держите работницу, ну и я держала в доме старуху, матери в помощь, а в поле сама спину гнула. Только в тридцатом году зимой поехала я в Москву к сестре, а в это время наших начисто раскулачили, мужа — в лагеря, мать с детьми — в Сибирь. Мать мне письмо прислала — притулись как-нибудь в Москве, может, поможешь чем, а здесь хозяйства никакого, заработать негде, с ребятами в землянке мучаюсь. Ну, я с тех пор по домработницам хожу, что заработаю — все им посылаю, а вот пишут — умерли мои дети…
Она протянула мне письмо. Писала соседка: «От мужика твоего три месяца ничего нет, слышали — канал роет. Дети твои с бабкой жили, всё хворали. Землянка сырая, ну и питанья мало. Ну ничего, жили. Мишка твой с моим Ленькой дружил, хороший парень был. А только начала валить ребят скарлатина, мои тоже все переболели, еле выходила, а твоих бог прибрал. Мать твоя как без ума, не ест, не спит, все стонет, наверное, тоже скоро умрет».
— По-вашему, справедливо это?.. Разорили, угнали… Умерли мои деточки, кровиночки…
В этот вечер я никак не могла дождаться мужа. Он был доцент университета, биолог, и с моей точки зрения умнее и ученее его не было на свете человека.
Страшная тяжесть давила мне сердце. Мир ясный, понятный и благополучный заколебался. Чем же виновата Маруся и ее дети? Неужели наша жизнь, такая чистая, трудовая, ясная, неужели она стоит на страданиях и крови?
Пришел муж, как всегда приятно возбужденный после лекции, с радостным чувством хорошо поработавшего человека перед отдыхом в кругу любимых людей. Дети бросились на него, вскарабкались на спину. Ничего на свете я не любила больше вида своих визжавших от радости ребят, штурмующих широкую спину отца. Но сегодня я, перехватив Марусин мрачный взгляд, вызвала мужа в другую комнату и взволнованно рассказала ему обо всем. Он стал очень серьезен.
— Видишь ли, революция не делается в белых перчатках. Процесс уничтожения кулаков — кровавый и тяжелый, но необходимый процесс. В трагедии Маруси не все так просто, как тебе кажется. За что ее муж попал в лагерь? Трудно поверить, что он так уж невинен. Зря в лагерь не попадают. Подумай, не избавиться ли тебе от Маруси, много темного в ней… Ну, я не настаиваю, — прибавил он, видя, как изменилось мое лицо, — я не настаиваю, может быть, она и хорошая женщина, может быть, в данном случае допущена ошибка. Знаешь, лес рубят — щепки летят.
Тогда я впервые услышала эту фразу, которая принесла так много утешения тем, кто остался в стороне, и так много боли тем, кто попал под топор…
Он еще много говорил об исторической необходимости перестройки деревни, об огромных масштабах творимого на наших глазах дела, о том, что приходится примириться с жертвами…
(Я потом много раз отмечала, что особенно легко с жертвами примиряются те, кто в число жертв не попал. А вот Маруся никак не хотела примириться…)
Я ему поверила. Ведь от меня-то все эти ужасы были за тысячу верст. Ведь я-то жила в своей семье, в мире, который казался непоколебимым. Надо было поверить, чтобы чувствовать себя хорошим и нужным человеком. Да ведь я и привыкла ему верить, он был честен и умен.
А Маруся продолжала нянчить моих детей, хлопотать по хозяйству и только иногда, чистя картошку или штопая чулок, неподвижно глядела в стену, и руки у нее опускались, а у меня в душу закрадывался червь сомнения…
Но я быстро себя успокаивала: лес рубят — щепки летят."
Ольга Адамова-Слиозберг. Доднесь тяготеет |
