 Репрессивное сталинское колесо, набирая обороты не по дням, а по часам, беспощадно подминало под себя не только зажиточных крестьян, не только тех, кто пытался защититься от вооруженного бандитского нападения, не только священнослужителей и бывших купцов, но и совсем небогатых крестьян, насильно загнанных в колхозы. Обманутые крестьяне-колхозники, лишённые своей земли и средств производства, лишённые свободы труда, вынуждены были, не разгибая спины, работать от зари до зари в колхозе, получая за свой нелёгкий труд не заработанный хлеб и не деньги, а пресловутые палочки в трудовой книжке. Бедным колхозам, едва выживавшим и всегда находившимся на грани разорения от начала их сотворения, платить было нечем – в их небогатых закромах, кроме семенного фонда, почти ничего не оставалось после выполнения плана так называемых обязательных государственных заготовок, представлявших собой завуалированную, а по сути скрытую форму ограбления подневольных колхозников. Каждый колхозник, обездоленный судьбой, обязан был платить, кроме того, и другие грабительские, непосильные подати – налоги со своего личного хозяйства и приусадебного участка. Прокормить свои многодетные семьи после выплаты таких тройственных поборов (через государственные заготовки и налоги со своего хозяйства и приусадебной земли) становилось очень и очень трудно, а иногда и просто невозможно. Налоговые поборы с индивидуальных хозяйств и земли колхозников нередко превышали их годовые доходы, хотя они и были щадящими по сравнению с безумными, чудовищными поборами с единоличных хозяйств, облагавшихся по прогрессивной шкале. И о таком умопомрачительном ограблении обездоленных крестьян свидетельствуют многие архивные документы.
Чтобы хоть как-то выжить и не умереть с голоду, нищие труженики-хлеборобы ранней весной, как только сходил снег, вынуждены были идти в поле и в холодной, сырой земле, ещё полностью не оттаявшей и не просохшей, выкапывать мороженые, полусгнившие картофелины, случайно оставшиеся осенью при сборе урожая. Летом же после завершения жатвы, когда все снопы жита были свезены в гумно, в поисках хоть какого-то пропитания многие крестьяне шли на колхозное поле, чтобы собирать колоски, упавшие на землю во время жатвы. Бывали случаи, когда смелые и отчаянные колхозники пытались сами тем или иным способом взять в колхозе хотя бы небольшую долю того, что они заработали и что им по общечеловеческому праву предписывалось за их рабский, подневольный труд. И это, конечно же, не нравилось партийным вершителям судеб народных и их многочисленным самозваным служакам. Не нравилось и то, что закабалённые крестьяне самостоятельно, вовсе не помышляя разбогатеть, всеми силами пытались спасти свои многодетные семьи от голодной смерти. И большевицкие «мудрецы-правоведы» изобрели закон о трёх колосках, чтобы репрессивное колесо, не останавливаясь ни на минуту, подминало под себя всё больше и больше беззащитных крестьян-тружеников.
Обо всех этих рукотворных трагедиях русского и других братских народов хорошо помнят лишь немногие люди, попавшие под сталинское репрессивное колесо, но чудом выжившие. Эти безвинно пострадавшие люди от большевицких и партийных самозванцев и их служак с горечью рассказывали совсем недавно своим потомкам (детям, внукам и правнукам) о своём несчастном, печальном прошлом, о страданиях и муках земного ада, в котором они оказались по злой воле самозваных вожаков и прихлебателей, совершавших преступления против беззащитного народа под лукавым лозунгом строительства «светлого будущего» сначала в одной стране, а потом и во всём мире. И сегодня эту горькую правду жизни продолжают рассказывать со слезами на глазах дожившие до нашего времени пожилые люди, которых становится всё меньше и меньше. Как бы не были правдивы, как бы не были горьки их печальные, скорбные рассказы – живые свидетельства трагической судьбы каждого невинно пострадавшего человека, они почти ничего не говорят о гигантских масштабах трагедии русского и братского народов в суровую эпоху тоталитарной советской власти. Теперь мало кто знает о жестоких законах, изобретённых партийными бумагомарателями и «слугами» народа и каковы масштабы их трагических, скорбных последствий. Да и откуда знать о них «непросвещённому, тёмному» народу, если совсем недавно в красиво изданных многочисленных учебниках по истории партии, да и в учебниках по отечественной истории, тщательно выверенных партийными мифотворцами, излагались и, по-прежнему, до сих пор излагаются в других книгах, называемых историей России, красивые мифы о прошлом нашего отечества и витиеватые мнения авторов, а вовсе не правдивые описания исторических событий в так называемое советское время. Теперь же, спустя годы и десятилетия после падения партийного тоталитарного режима, истинную же картину ужасной трагедии русского и братского народов и её умопомрачительные масштабы способны представить правдиво и без прикрас лишь те немногие люди, которые работали и работают с документальными и архивными материалами и пытаются без предубеждений и без всякой предвзятости докопаться до исторической истины, которая долгое время была спрятана не только от любопытных глаз, но и от историков-профессионалов. К одному из таких искателей исторической правды относился профессор Иван Савельевич. И он охотно рассказывал о своих архивных находках студентам на лекциях в университете, а на досуге делился ими со своим коллегой Сергеем Корнеевичем, хотя многие из таких находок не были радужными. И при очередной встрече они договорились продолжить беседу о бандитском уничтожении и лишении свободы десятков миллионов крестьян в тридцатые годы прошлого века и о варварском разорении деревни.
– Вам, Сергей Корнеевич, наверно, не известно, о чём гласит «закон о трёх колосках», о котором мы упомянули, и в связи с чем он был принят? – спросил Иван Савельевич.
– Откуда мне знать про этот и подобные ему законы, изобретенные в то смутное время партийными «мудрецами», если в школе, а затем и в университете нам преподносили отечественную историю и историю партии через искривлённую идеологическую призму, искажающую реальные факты и исторические события, а всю художественную литературу, предписанную для изучения школьникам и студентам, выдерживали в строгих рамках социалистического «реализма», весьма далёкого от реальной жизни, подноготная сущность которого была понятна любому здравомыслящему, благочестивому человеку, но была совершенно не доступна партийным скудоумным прихвостням, бюрократам и чиновникам и, в первую очередь, самым высоким партийным вожакам преклонного возраста, пролезших на самую высокую трибуну власти и испытывавших чувство глубокого удовлетворения от своей никем и ничем не ограниченной власти. Но я хорошо помню, как в моём раннем детстве пресловутые колоски коснулись и меня.
– Это интересно. Как же они могли вас коснуться? – спросил Иван Савельевич. – Ведь карательный закон о колосках был изобретён и принят для исполнения в далёкие тридцатые годы прошлого века, задолго до вашего рождения.
– Этот злосчастный закон хоть и был принят в тридцатые годы, но его никто не отменял и в сороковые, и в пятидесятые годы, и его печальное эхо ещё долго прямо или косвенно отзывалось и в более позднее советское время, когда любого крестьянина, не угодившего партийцам и их верным служакам, могли ни за что посадить в тюрьму.
– Мы знаем, что в послевоенные годы жизнь в деревне постепенно налаживалась и восстанавливалась, и вряд ли была крайняя нужда подбирать упавшие колоски, оставшиеся в поле после жатвы, зная, что за это «преступление» можно угодить в тюрьму, на многие годы лишившись свободы.
– Действительно, сельская жизнь во многих разрушенных и сожжённых немцами деревнях худо-бедно восстанавливалась, но восстанавливалась очень медленно и с большим трудом. Поднималась деревня из послевоенных руин руками убиенных горем вдов, впрягавшихся в плуг и телегу вместо коня, руками несовершеннолетних сирот, выполнявших непосильную мужицкую работу, и мозолистыми, непослушными руками согбенных и немощных мужиков и баб. После войны домой в деревню вернулся только каждый третий солдат. Многие из вернувшихся были тяжело ранены и работать ни в поле, ни дома не могли. Кого-то считали пропавшим без вести, а подавляющее большинство солдат, вчерашних крестьян, погибло, защищая своё отечество.
– Большое горе и непоправимая беда в военное в послевоенное время свалились на деревни и сёла, которые ещё не успели стать на ноги и оправиться и до войны – после варварского их разорения в двадцатые и тридцатые годы, когда крепкие крестьяне были расстреляны либо сосланы, а остальные были насильно загнаны в колхозы. Больше других пострадали многие деревни и сёла на оккупированных немцами территориях. Сильно пострадала и наша деревня Вязово, где более половины хат было сожжено отступающими немцами. Обо всех этих ужасах сороковых годов со слезами на глазах рассказывала моя мать и старшие братья и сестра. Мне же запомнился один эпизод, случившийся в моей жизни спустя шесть лет после войны, когда её страшные следы были ещё видны везде: и в лесу с многочисленными глубокими ямами-воронками от разорвавшихся снарядов, и на просёлочных дорогах с минами в виде разноцветных приманок-мин, и в поле, где в мягкой почве застревали неразорвавшиеся снаряды, слегка покрывшиеся ржавчиной.
– Этот эпизод, наверно, связан с трагическими и печальными последствиями войны? – полюбопытствовал Иван Савельевич.
– Он прямо не связан с войной, а с началом пятидесятых годов. Это было мирное время, но в нашей деревне ещё не зарубцевались раны варварского нашествия немцев. На одних пожарищах, где раньше стояли добротные, бревенчатые хаты, крытые соломой, с двумя или тремя окнами на улицу, не смогли либо не успели построить новые, и они зарастали репейником и бурьяном, а на других были наспех поставлены небольшие, убогие хатки с одним окном, в которые перестраивались чудом уцелевшие от пожара прокопчённые до черна бани и надворные амбары с глухими стенами. И в каждой такой крохотной хатке едва вмещались печь, дощатый настил – деревенская кровать с соломенным матрасом и небольшой столик с лавками. Некоторые семьи, чьи хаты были сожжены немцами во время войны, вынуждены были переселиться к своим родственникам, как правило, многодетным, и им самим едва хватало места в своей тесной хате, но они по-братски делились своим кровом, помня о ближних своих и зная, что в тесноте, да не в обиде. В хату моего дедушки и бабушки по матери во время войны попал снаряд, и брёвна разбросало, а на её месте осталась глубокая обгоревшая воронка. Чей снаряд разбомбил хату, вражеский или свой – это так и осталось тайной. Да и если бы узнали об этом потерявшие родной кров, то вряд ли было бы им легче. Из фронта не вернулись их три сына. Построить себе хату они были не в силах, поэтому и жили вместе с нами. Тяжёлые потрясения прошедших десятилетий, включая войну, изрядно надорвали их здоровье: хлебнув горя, они тяжело заболели и в невыносимых муках умерли, не дожив и пятидесяти пяти лет – сначала через три года после войны дедушка, а потом через год и бабушка, которая каждый день до самой смерти с горькими слезами на глазах вспоминала о своих сыновьях, не вернувшихся из фронта, и до последнего вздоха надеялась, что они все-таки вернутся домой, несмотря на то, что ещё во время войны поочерёдно приходили печальные вести об их гибели. В каждой семье случилась непоправимая беда – из фронта не вернулись многие родные и близкие: родители не дождались своих сыновей, а дети – своих отцов. У кого-то погиб отец, а кто-то потерял сыновей. Горе и несчастья у всех были разные. Но каждому казалось, что его горе самое большое и что он самый несчастный человек на свете. И каждый человек, убиенный горем, по-своему был прав: разве можно измерить горе, если оно безгранично. Но в деревне в то страшное время, как и в до войны, было ещё одно общее горе, была еще одна общая беда: крестьяне еле-еле сводили концы с концами – за работу в колхозе от зари до зари им почти ничего не платили, а собранного из своего приусадебного участка хлеба – самого необходимого продукта питания, не хватало до нового урожая, чтобы прокормить свои многодетные семьи. В сельские лавки основные продукты питания, включая хлеб, не завозились – партийные вожаки и их самозваные приспешники считали, что деревня сама себя прокормит. Любая деревенская лавка была похожа не на городской магазин с широкими, длинными прилавками и полками, худо-бедно заполненными никому не нужными товарами, а на крохотную хатку на курьих ножках без окон, но с одной дверью. В таких лавках были всегда в избытке залежалые сигареты, папиросы и махорка. Курите себе на здоровье. Были всегда в продаже и никогда не переводились ни водка, ни вино. В деревне предпочитали покупать водку, и это случалось весьма редко – здоровых мужиков, пристрастившихся к зеленому змею, в послевоенной деревне почти не было. Вино же с мутным, густым осадком, неизвестно с чего сделанное и разлитое в бутылки с красивой этикеткой, годилось разве что для покраски заборов. Пейте себе до отвалу, а закусить было нечем. Так что было чем заливать горе при любом несчастье, которое случалось каждый день в каждой семье, и об этом «заботились» партийные «слуги» народа. Однако такая лукавая забота оставалась без внимания – бутылки с горячительными напитками подолгу застаивались на полках сельских лавок, покрываясь серым слоем пыли, и на них засиживались проворные, вездесущие мухи, оставляя после себя тёмно-серые, трудно смываемые пятна. Обеспечить же честных сельских тружеников хлебом, который они добывали, партийные вожаки не хотели и не могли. За хлебом насущным в городах и посёлках с раннего утра ещё до восхода солнца выстраивались длинные очереди, а иногда проголодавшиеся покупатели вынуждены были брать штурмом полупустые магазины, чтобы купить хотя бы одну буханку чёрного хлеба на всю семью. Поставлять же хлеб в сельские лавки – эту «архиважную» задачу партийные самозваные властители даже не ставили. Гвозди бы делать из этих людей, то, по меткому слову поэта, не было бы крепче в мире гвоздей. И к этому образному выражению следовало бы добавить: такими несгибаемыми гвоздями вполне возможно забивать всё и всегда и в любую погоду. Главным же для многих партийных вожаков, закалённых в огне и буре революционного дурмана и по своей натуре похожих на крепкие гвозди, было совсем другое – разделять и властвовать, а не проявлять хоть какую-то малейшую заботу о трудовом народе, который, испытывая каждый день нужду в самом малом, кормил и поил их от пуза. Поэтому бедные, нищие люди спасались от голода, кто как мог. Кто-то добавлял в хлебное тесто измельчённый картофель, что было вполне приемлемо, и испечённый хлеб получался вполне съедобным и даже вкусным, но беда заключалась в том, что запасы картошки, как и муки, тоже кончались. Кто-то примешивал в тесто картофельные очистки, что было вовсе не безвредно и даже опасно для здоровья. Кто-то выпекал хлеб с лебедой или крапивой, или сосновой корой, а кто-то вынужден был идти в поле собирать ржаные либо пшеничные колоски, опавшие на землю во время жатвы.
Оба собеседника призадумались. По притихшему голосу, едва слышному и выражению бледнеющего лица Сергея Корнеевича было видно, что он сильно переживает и волнуется, погрузившись в свои воспоминания о безрадостном детстве. И Иван Савельевич хотел перевести разговор на другую тему, чтобы как-то успокоить своего коллегу. Не дождавшись реакции своего собеседника Сергей Корнеевич тихо, еле слышно промолвил:
– Я ещё не рассказал о главном, о своих печальных колосках.
– Мы сегодня слишком много говорили о печальном. Может быть, об этом мы поговорим в следующий раз.
– Мне бы хотелось сделать это сегодня, если не возражаешь, Иван Савельевич.
– Согласен. Слушать всегда легче, чем рассказывать истории, особенно, если они связаны с детством, лишённом радости.
И Сергей Корнеевич продолжил свой рассказ:
– Под ласковыми лучами солнца в тёплую летнюю погоду быстрее обычного набирали силу и тяжелели колосья жита. К концу июля они полностью налились. Их бледно-зеленоватая окраска исчезла, и вместо неё чудесным образом появился нежно-золотистый цвет – явный признак того, что жито полностью созрело и готово к жатве. В те годы жито жали серпами. Комбайнов, которые обещали партийные самозванцы, тогда не было, хотя и прошли долгие десятилетия после насильственной, сплошной коллективизации. И деревенские бабы каждый день, как только спадала утренняя роса, выходили в колхозное поле жать жито. Сжатое жито они вязали в снопы и складывали в небольшие копны. Жать жито серпом – работа очень тяжёлая. Приходилось наклонятся почти до самой земли, чтобы левой рукой захватить упругие стебли жита, сколько их вместится между изогнутым внутрь большим пальцем и прижимающими остальными, а затем острым серпом в правой руке подрезать снизу захваченный пучок стеблей жита. Первый пучок скручивался, и на него поперёк клались следующие пучки до тех пор, пока не набирался сноп, который связывался скрученным пучком, или соломенным жгутом. И такая несложная операция, но требующая большого практического опыта и сноровки, повторялась для каждого пучка жита и затем для каждого снопа. При этом каждая жница низко кланялась кормилице-земле, чтобы сначала сжать жито, а потом связать его в снопы. До боли в спине и ломоты в суставах, а иногда до кровавых мозолей на руках, доводила жатва даже опытную жницу, привыкшую к тяжёлому крестьянскому труду. Иногда не спасала и трудовая закалка – случалось, что жницы умирали во время жатвы. Так умирала моя бабушка по отцу, не дожив и сорока лет. Прямо в поле, когда жатва завершалась, со снопом и серпом в руках она, потеряв сознание, упала, и смерть её настигла на крестьянской подводе по дороге к дому, которая оказалась последней в её нелёгкой жизни... Особенно большие трудности испытывали молодые, неопытные жницы, впервые выходившие в поле жатвы. Но несмотря на все эти земные тяготы, во время жатвы никто не унывал, никто не роптал и не жаловался, а работали все в поле каждый день от темна до темна, пока не закончится жатва. И так было многие десятилетия, когда жница жала жито на барском и на своём поле, и затем очень долго продолжалось после рокового октябрьского переворота 1917 года только с той разницей, что поле было не барским, а колхозным – тоже чужим, за исключением собственной узкой полосы, которая не каждый год засевалась житом или пшеницей.
– Такой благородный труд крестьянки можно назвать героическим! – прервал рассказ Иван Савельевич.
– Вне всякого сомнения, все крестьянки-жницы во время летней страды совершали трудовой подвиг. И такой подвиг всегда ценили в народе, воспевая его в песнях и забавных частушках. А в советское время партийные «мудрецы» пошли ещё дальше – не ограничившись тем, что ставили везде и всюду, на каждом перекрёстке монументы «гениальным вождям», умершим и живым, разрешили возводить незатейливые памятники простой женщине-труженице со снопом жита либо с серпом в руке.
– Почётное место сельской труженице с серпом в руке, вознесённым над головой, нашлось на высоком пьедестале огромного памятника рядом с рабочим с высоко поднятым молотом.
– Многие знают, что это – фундаментальный монумент – скульптора Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Он был создан для советского павильона на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Потом его перевезли в Москву. Со временем этот памятник, исполненный в металле, стал разрушаться, и в 2009 году после реставрации его опять установили на прежнем месте, вблизи северного входа Выставки достижения народного хозяйства.
– Этот выдающийся памятник монументального искусства в виде динамичной скульптурной пары человеческих фигур с серпом и молотом, устремлённых в светлое будущее, отражает идеал и символ советской эпохи, как это было принято считать в период длительного строительства развернутого социализма, переходящего в стадию коммунизма.
– Мне кажется, – продолжил Сергей Корнеевич, – высокое художественное мастерство скульптурного воплощения мнимого советского идеала, не вызывает сомнений не только у простых людей, ценящих красоту и изящество, но и у профессионалов, самых строгих ценителей монументально искусства.
– С этим нельзя не согласиться. Но глубокое противоречие с реальной жизнью заключается вовсе не в красоте и не в изяществе этого памятника, а совсем в другом – сам идеал советской эпохи оказался не только мнимым, но и лицемерным, и лживым. С подачей партийных мифотворцев совсем недавно считалось, что скульптурные фигуры монументального памятника олицетворяют собой хозяев советской земли – рабочего класса и колхозного крестьянства. И в этот лицемерный миф многие верили, хотя на самом деле в тоталитарную советскую эпоху безраздельно властвовали партийные вожаки и бюрократы разных уровней и мастей, а вовсе не рабочие, трудившиеся на заводах и фабриках, и вовсе не крестьяне, добывавшие в поте лица хлеб насущный.
– Об этом в советское время знали все благочестивые, здравомыслящие люди: и те, кто стоял у станка и получал за свою работу гроши, которых едва хватало на самое скромное пропитание и проживание, и десятки миллионов крестьян, которые пахали и сеяли, косили и жали, но за свой нелёгкий труд получали не хлеб и не деньги, а пресловутые палочки. Однако не хотела знать об этом огромная армия зажравшихся нахлебников: партийных вожаков, их служак и прихлебателей, – прильнувших к дармовой кормушке.
– Глядя на памятник «Рабочий и колхозница», можно порассуждать и о другой его символике. Может быть, этих тружеников города и села объединяет вовсе не мнимый идеал советской власти, а труд и взаимная любовь, скрепляющие супружеские пары, которые всегда при любых обстоятельствах и даже в невзгодах стремились и стремятся быть вместе и которые очень часто изображались в произведениях разных жанров и видов художественного искусства?
– Скульптурная пара мужчины и женщины, искусно выполненная в металле, никак не подходит на роль верных, неразлучных супругов, так как их труд хоть и благородный, но совсем разный: рабочий работал и работает за станком, а крестьянка-колхозница трудилась в поле; разделяло их и расстояние: рабочие жили и живут в городах и посёлках, а колхозницы жили в деревнях и сёлах. Поэтому в действительности супружеские пары рабочего и колхозницы, разделённые местом работы и образом жизни, были большой редкостью.
– Супружеские пары скрепляют не серп и не молот, а взаимная любовь и верность. И об этом свидетельствуют благоверные Пётр и Феврония, которые своими земными трудами и духовным подвигом явили народу пример счастливого брака и благополучной семьи. О них до сих пор сохраняется память народная, и в их честь был учреждён народно-православный праздник семьи, любви и верности. Однако об этих благочестивых людях в советское время не принято было говорить и им не воздвигли памятник, подобный монументу Веры Мухиной.
– Можно однозначно и безошибочно утверждать, – продолжил Иван Савельевич, – что эту скульптурную пару памятника «Рабочий и колхозница» никак не объединяет орудия труда – серп и молот, как бы высоко не возносили их к небу по замыслу скульптора. Тем не менее серп и молот по задумке партийных «мудрецов» считался эмблемой страны советов, символом советской власти. Возводя на пьедестал почёта тружеников села и города соответственно с серпом и молотом в руках и прикрываясь лживым лозунгами диктатуры пролетариата и власти народа, партийные властители и их прихлебатели всеми средствами удерживали власть в своих цепких, нечистых руках, которую они лицемерно считали народной.
– Я хорошо помню, как в советское время говорили о другом символе серпа и молота. Как правило, говорили шёпотом в кругу самых близких людей: серп и молот – это смерть и голод. По-видимому, такую истинную оценку эмблеме советской власти давали здравомыслящие и дальновидные люди сразу же после октябрьского переворота и незаконного захвата власти большевиками. За такую справедливую оценку советской власти, считавшуюся «контрреволюционной пропагандой», можно было поплатиться жизнью, либо угодить в тюрьму на многие годы. Прикрываясь мирными орудиями труда – серпом и молотом – большевики, а затем и их последователи-партийцы, преследовали вовсе не мирные цели, а совсем другое – путём кровавых репрессий, массовых расстрелов и лишения свободы они многие десятилетия удерживали власть в своих окровавленных руках. Очевидно, ни серп, которым жнут жито, и ни молот, которым «куют счастия мечи» не повинны в трагической судьбе русского и других братских народов, а та многочисленная армия партийных властителей дум народных, вооружённая «единственно верной теорией», которая вместе с внесудебными карателями и палачами уничтожала и лишала свободы многие миллионы трудолюбивых и благочестивых людей и которая привела сначала к чудовищной разрухе, нищете и голоду, а потом и к падению диктаторского коммунистического режима.
– С падением тоталитарного партийного режима из государственного флага исчез и символ советской власти – золотые серп и молот вместе с пятиконечной звездой окончательно и бесповоротно унесло попутным ветром в утопическое светлое будущее, которое навсегда останется в отечественной истории и в памяти народной и будет передаваться грядущим поколениям.
– Всё возвращается на круги своя. Достоянием отечественной и мировой истории стал ещё один символ советской власти – государственный флаг, побагровевший от неиссякаемого потока пролитой крови десятков миллионов жертв, невинно убиенных. Под этим же кроваво-красным флагом гораздо большее число жертв оказалось на обочине тернистой дороги, усеянной костями народными и ведущей в мнимое светлое будущее.
– Вместо кроваво-красного флага появился трехцветный флаг с белой, синей и красной полосами, который был символом великой России. Можно вполне определённо сказать и по-другому: государственный флаг России возрождался в муках и страданиях долгие десятилетия в огне и буре суровой советской действительности.
– Что же означают цвета Российского флага? – спросил Сергей Корнеевич, посмотрев на свои часы.
– Какой-нибудь официальной трактовки цветов Российского флага до сих пор нет. Но известны разные толкования сочетания трёх цветов и каждого из них. В одном из них бело-синий-красный флаг олицетворяет единство трёх братских восточнославянских народов. В православной России до октябрьского переворота белый цвет символизировал свободу, синий – Богородицу, а красный – державность. С древнейших времен на Руси белый цвет означал благородство и откровенность, синий – верность, честность, безупречность и целомудрие, а красный – мужество, смелость, великодушие и любовь.
– Вне всякого сомнения, если бы все названные высокие духовно-нравственные ценности, обозначенные в государственной символике, привились на почве народной, то возрождающаяся Россия превратилась бы в великую, сильную и могущественную, какой она была долгие столетия до победы дьявола власти и демона зла на бескрайних российских просторах.
Увлёкший своей беседой собеседники не заметили, как быстро пролетело время. Было без четверти двенадцать. И они решили продолжить разговор о печальных колосках при следующей встрече, предварительно созвонившись по телефону.
Библиографические ссылки
Карпенков С.Х. Концепции современного естествознания. Учебник для вузов, 13-е изд. М.: Директ-Медиа, 2018.
Карпенков С.Х. Концепции современного естествознания. Практикум, 6-е изд. М.: Директ-Медиа, 2016.
Карпенков С.Х. Экология. Учебник в 2-х кн., 3-е изд., М.: Директ-Медиа, 2024.
Карпенков С.Х. Экология. Практикум, 2-е изд. М.: Директ-Медиа, 2022.
Карпенков С.Х. Экология. Учебник для бакалавров. М.: Логос, 2014.
Карпенков С.Х. Технические средства информационных технологий. 5-е изд. М.: Директ-Медиа, 2023.
Карпенков С.Х. Концепции современного естествознания. Справочник. М.: Высшая школа, 2004.
Карпенков С.Х. Незабытое прошлое. М.: Директ-Медиа, 2015.
Карпенков С.Х. Воробьёвы кручи. М.: Директ-Медиа, 2015.
Карпенков С.Х. Русский богатырь на троне. М.: ООО «Традиция», 2019.
Карпенков С.Х. Стратегия спасения. Из бездны большевизма к великой
России. М.: ООО «Традиция», 2018.
Карпенков С.Х. К истории одного преступления // Уничтоженные как класс. М.: ООО «Традиция», 2020. С. 3 – 65.
Карпенков Степан Харланович |
