(Сцена изображает светлую залу с громадными окнами, от которых прохладно. Зала полна людей, знакомых и незнакомых. Все необыкновенно светлы.

Самое удивительное, что через залу какими-то сквозными столбами света проходит улицы, мосты, фонари, едут извозчичьи пролетки; я понимаю, что это Васильевский Остров, весна, Петербург, что всё это сон)

Любовь Андреевна (глядя в окно, в сад): — В этой детской я спала, глядела отсюда в сад, счастье просыпалось со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось (смеется от радости). Весь, весь белый. О, сад мой! После темной, ненастной осени и холодной зимы, опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя...

Трофимов: — Вся Россия наш сад...

Я (прислушиваюсь, знаю, что это из Чеховского «Вишневого Сада», только реплики перепутаны).

Трофимов: — Но мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску и пьем водку..

Я (не выдерживаю, не выношу этого ноющего тона; оказывается, я в зрительной зале и смотрю из темноты на освещенную сцену. «Это сон», - убеждаю я себя, а сам говорю громко, возмущенно): — Вот именно, именно. Гасили души друг другу бессильным, дурацким нытьем, — «отстали от Европы, куда нам, ничего не можем» - философствовали, жаловались на тоску, пили водку... А кругом нас цвел наш живой, наш белый сад... Весь, весь белый... Россия... И ангелы небесные не покидали ее.

(На освещенной сцене — никакого внимания на меня. Там отворяются, затворяются высокие, белые двери. Как огромные крылья. За ними звёзды, небо. Невские сфинксы. Я понимаю — «путаница, сон», а сам кричу):

— А все же извольте выслушать меня... Честь имею представиться: ваш ближайший потомок... Я читал о вашей жизни, я даже застал самый ее кончик в России... Как удивительно хорошо вы жили, как счастливо. Какой у вас был театр, музыка, художество, какие книги. Какой счастливой была Россия... Боже мой, и как счастливы были вы. Свое небо кругом, свои глаза, люди, своя земля, свои благовест... Вы были так счастливы, ваша жизнь была так полна, вам всё давалось так легко, что вы пресытились, стали ленивыми. Самодовольные, самовлюбленные, вы уже сами не знали чего хотели и ныли о своем несчастьи, тоске, неудовлетворенности, недовольстве... Вы думали только о себе, о своих похотях. Вы никого и ничего по-настоящему не любили, кроме тебя... И вы не любили вашего сада. Вы не видели, не замечали, в каком саду вы живете... Боже мой, один Мехов увидел, один он из всех последних писателей сказал прекрасные, святые слова о России... Вся Россия наш сад и ангелы небесные в нем... А вы в унынии, в скуке, праздности, безделиц, пошлости, равнодушные ко всему, бы равнодушно отдали Россию на потоптание, под топор... Боже мой, разве вы слышали ангельский полет, шелест белых крыльев вокруг вас?... Посмотрите же, что сделалось с нами, посмотрите... Если бы вы подумали когда-нибудь, что такое потеря родины... Но смотрите, разве мы ноем, унываем (я стучу себе кулаком в грудь). А вы бездельничали в небесном саду и праздным унынием предали Россию...

(Я чувствую, что моя тирада груба, нелепа, что меня легко могут принять за пьяного, вывести, что будет скандал.

Мой лоб в испарине, руки дрожат, я озираюсь. Оказывается, я совершенно один в громадной зрительной зале, во тьме. Мой голос раскатывается гулко. Мне становится страшно, что я один.

А на освещенной сцене идет какое-то смутное зрелище. Голоса актеров невнятны. Там тысячи актеров. Я слышу как бы смутный шум потока, смотрю и не понимаю, что происходит на сцене.

Белые двери открываются, закрываются, за ними звёзды, сфинксы, аптекарские урны, фонари зеленые, синие, вишневые, какие светились вечером в окнах петербургских аптек.

Это огни аптеки на Среднем проспекте. Идет снег, мягкий, хлопьями, я вдыхаю его влажную свежесть. Боже мой, я в Петербурге.

И это Средний проспект. Вот немецкая кирха, вот булочная с золоченым кренделем, а дальше аптека. От ее окон синий и вишневый огонь на снегу. Мелькает в воздухе сумеречный снег.

И я понимаю, что я прежний, — до всего, чему суждено случиться с Петербургом, Средним проспектом, со мною. И это хорошо, что я не знаю, что еще будет с Россией. На мне и пальтишко прежнее, ни о чем не догадывающееся, — старый полушубок подростка на легком барашке.

Черный катафалк едет рысцой со Смоленского кладбища. Пустой, после похорон. На катафалке, под косым снегом, сидят факельщики в цилиндрах. На черных цилиндрах горки снега. Страшно хорошо, что я снова нижу петербургских факельщиков.

По той стороне проспекта есть книжная лапка, в подвале, но любимая моя книжная против церкви Андрея Первозванного, на Шестой линии, недалеко от желтой Ларинской гимназии.

Та книжная лавка под трактиром внизу. Трактир с садом. Туда ведет лестница под стеклянным матовым навесом. А в книжную лавку надо сходить как в глубокий погреб. Шаткие деревянные ступеньки нежно скрипели.

Книги продавала пожилая дама, очень тихая, в оренбургском платке. От книг и от дамы, от ее оренбургского платка пахло сыростью, залежавшейся бумагой, чуть-чуть клейстером, и еще чем-то очень нежным, робким, увядающим. Такой запах долго держался на «Мире приключений на суше и на море», который я покупал здесь... Боже мой, кто же не помнит книжную лавку, внизу, против Андрея Первозванного, в нашем небесном саду! Боже мой, все вырвали, вырубили, вытоптали. Бесследно, — книжную лавку и будочную с золоченым кренделем, вишневые и синие огни аптекарских урн. Средний проспект, Андрея Первозванного — все вырубили).

Я (сжимая кулаки, стучу ногами, кончу): — Вырубили, вырубили!...

(И мне становится стыдно, что я один, кричу зачем-то, как сумасшедший, я даже зажмуриваю глаза от стыда и тогда отчетливо слышу голос).

Голос (с приятной хрипотцой, с приятной усмешливостью):

- А уклейки у вас клюют!

(Я узнаю голос. Рядом со мной Чехов. Вот и покашливание его, «кхе-кхе». И не смею взглянуть. Молчу, зажмурился. А в голове несется: ведь в 1899 году или в 1900 году, когда мне было лет семь, восемь, я мог видеть его живым в Петербурге и он мог видеть меня.

Он ехал на дребезжащей извозчичьей пролетке. Ванька у него был, правда, желтоглазый, беззаботный парнишка. Чехов был в драповом пальто, светло вздрагивало пенсне.

Он мог видеть меня, мою сестру, в вуальке, — Маргушу,   как она переводит меня через улицу. — И всё запомнилось ему о нас, и как военный оркестр где-то играл, и что весна, дворники скалывают лед, слетают светлые капли с крыш, из труб журчит вода. Какие чудесные водосточные трубы были в Петербурге. Нигде на свете нет таких).

Я (очень волнуясь): — Понимаю, вы нарочно об уклейках, Антон Павлович, чтобы переменить тему... Но позвольте еще несколько слов... Вы двое из всех, Пушкин и вы, так любили Россию. Вы меня извините, вы, конечно, не претендуете, так сказать, на уровень Пушкина, но Толстой необыкновенно мудро сказал о вас — «Чехов это Пушкин в прозе»... Вы без умысла, без тени предвзятых мыслей, схем, вы душой любили Россию... Вы самое нежное, сокровенное, самое прекрасное, святое услышали в ней... Как никто другой... Боже мой. так и Пушкин не увидел ее. Вся белая-белая. Россия наш сад, и ангелы в нем небесные... Я теперь понимаю, почему вас любил читать государь... Говорили — он серый и вы серый. Нет. Государь так же любил Россию, как вы. И предугадывал, может быть, искупительные страдания за Россию, за сияющий, белый, ангельский сад... И я хочу вам сказать... Если бы вы написали тогда книгу. О России. Гоголь — «Мертвые души». Толстой — светлый, но замкнутый мир «Войны и мира», а если бы вы оставили нам книгу о России, нашем саде... Мы бы поняли, увидели...

Тогда бы нас, петербургских подростков, не соблазнили освободительные движения, революция, — эта хищная, эта дикая рубка нашего сада, какая началась...

Мы поняли бы. Всё поняли бы. Другую бы душу вы в нас вдохнули... И не было бы того, что случилось. Но вы были последний, один вы были, кто так щемяще-светло любил Россию. И вы не досказали... Когда вас привезли в устричном вагоне, уже все, кто во что горазд, рубили Россию. С плеча, с гиканьем. Нечего было тому же Мережковскому сваливать всё на грядущего хама. Для хама все cavil старались. Валили, рубили, с восторгом, в исступлении. Все эти прославленные после вас модные писатели. Все эти университетские ученые и профессора, знаменитые и не знаменитые художники, актеры, певцы, и военные, и священники. О, все, все, — Лопахины, будто бы добродушные и прекраснодушные, — все, тупо, самодовольно, рубили Россию. Большевики, это уже их последний росчерк пера...

Голос (перебивая меня, с приятным смехом): — Но как же нам быть с уклейкой?

  (Я вижу, мы идем по Тучкову мосту, в Петровский парк. На набережной, у Марии Магдалины, барки с сеном. Мягко трясутся под колесами ломовых деревянные настилы моста. В синем небе, над Невкой, одно было облачко. Это лето, полдень, и вот-вот с Петропавловских верков свежо бухнет и выпахнет такое же белое облачко, полдневная пушка... Сад наш... Вся Россия наш сад. Вытоптали, вырубили, всё, дотла, и полдневную пушку, и Марию Магдалину…

Деревянные настилы моста трясутся, я не хочу, я боюсь проснуться и потому отвечаю торопливо):

Я: — Уклейка, Антон Павлович, в Петровской парке. Там у нас шлюпка есть. А на Малой Невке мы с отцом щук ловим, со шлюпки, на блесну...

Голос: — Скажите, пожалуйста, на блесну, это любопытно... И шлюпка есть?

Я: — Конечно...

Я знаю, надо сказать ему о вырубленном саде, что не услышали его небесного откровения, о том, что сталось со всеми нами, с Россией, — а вижу я перевоз в Петровском парке, и радость охватывает меня, — вот и наша шлюпка у перевоза, цепь в воде.

Дрожат мостки, жидкие, в две доски, а на плоту, где зеленая, потертая будка речника, зеленые столбы в воде ломаются так же криво и нежно, как на японской гравюре.

Медные блестящие уключины, с загнутыми краями, мы приносили с собой. На веслах, от уключин, как-то ладно, до блеска стиралась светло-желтая, горячая кожа.

Я понимаю, сон уходит, уже не сон вижу, а только думаю о нем, о медных уключинах, Петровском парке, яликах. Чехове.

И уже не договорюсь с ним, так и не договорюсь о России... Вся Россия — наш сад...

Весь, весь, белый. И ангелы небесные не покинули его...