О книге воспоминаний: Шиль С.Н. Крымские записки. 1916-1921. – М.: Новый хронограф, 2018.

Революционные потрясения и Гражданская война в Крыму 1917-1920 гг., трагедия красного террора 1920-1921 гг. – обширные и сложные темы.  За каждым их эпизодом – огромный пласт информации. Газетные публикации, мемуары, официальные и личные документы. Некоторые из них все время оставались открытыми. Другие лишь недавно были преданы гласности. Каждая новая публикация возвращает из тьмы забвения свидетельства современников, позволяя взглянуть на события прошлого под новым углом.
Сказанное в полной мере относится к ранее неизвестным воспоминаниям московской писательницы, поэтессы, переводчицы, литературоведа и педагога Софьи Николаевны Шиль. В течение пяти лет, с осени 1916 до лета 1921 г., женщина проживала в Крыму: три года в Феодосии и два – в Севастополе.
Длительное время данный период ее биографии не был изучен. Написанные в конце 1921 г., воспоминания С.Н.Шиль противоречили советским идеологическим установкам и не могли быть опубликованы. Предполагается, что текст мемуаров писался на основе ежедневных черновых записей. Повествование ведется в строгом хронологическом порядке, изобилует множеством бытовых сцен, которые трудно было бы воспроизвести по памяти спустя несколько лет.
В результате получилась своего рода летопись, где переломное для страны и полуострова время показано во всей многосложности. При этомсобытия описаны автором сквозь призму личных убеждений и политических предпочтений, что, безусловно, накладывает свой отпечаток. С юных лет Софья Николаевна враждебно относилась к монархии, являлась сторонницей либерально-демократических взглядов, и до 1917 г. сочувствовала народникам и эсерам.
Как следствие, Февральскую революцию она восприняла с воодушевлением; Октябрьский переворот, напротив, считала крахом свободы.
Повествование начинается с описания жизни Феодосии осенью и зимой 1916 г. Приехав в город, автор, по ее словам, застала «типичную картину русского провинциального быта», к тому же отягощенного реалиями военного времени. Последние проявлялись в виде с тревожных слухов, прохаживающихся по берегу вооруженных бойцов, которые подозрительно оглядывали окружающих. Почта была загромождена посылками, которые жители слали на фронт и пленным.
«…хотелось видеть и желать, - размышляет автор, - чтобы хоть сотая их часть попала в руки адресатов».
По улицам «то и дело гнали куда-то взводы угрюмых, понурых солдат с соломенной куклой для прицела. То и дело звучала песня, подневольная и часто до безвкусности казенная стряпня, где слова и напев резали слух своей фальшью: «Прощайте, родные, / прощайте, друзья, / прощай дорогая невеста моя». Можно было видеть на огромном плацу за городом ряды и группы людей в беге, группировках, наскоках друг на друга; такие же картины попадались и в разных местах далеко за городом. Всюду серая солдатская толпа имела вид унылый и вовсе не воинственный, зато офицерство щеголяло. 
Под вечер солдат загоняли под звуки протяжного марша в казармы на ночлег; в казарме все стекла были выбиты, солдаты простужались и шли не на фронт, а в лазареты с острым ревматизмом и тифом. Во всех казармах по ночам приходили проститутки и шло пьянство. Женщины осаждали и дежурных прапоров – молодежь часто из интеллигентной среды».
С этим и другими подобными описаниями разительно контрастируют картины первых послереволюционных месяцев.
«Самое драгоценное в те дни марта, апреля, мая, - вспоминала Софья Николаевна, - было почти физическое чувство всеединства со всей Россией. Как будто самое тело чувствовало себя физической частью организма, лежащего от Великого океана до Немецких окопов, и пульс был не свой особенный, а общий всему организму, и не существовало никакой разницы, дышало ли это тело в Перми, в Иркутске или в Феодосии. Дыхание и мысль были одно, и как только даже призрак опасности приближался к краю тела, все оно мгновенно сокращало свои мускулы, отвечая на опасность инстинктом всеобщей свободы. Это яркое чувство всеединства (думаю, что оно было повсеместным, и может быть особенно даже острым в захолустьях) одно радовало меня в невольном изгнанничестве и примиряло с необходимостью».
Город стремительно погрузился в круговорот политической жизни. Практически ежедневно проводились многолюдные митинги, заработали представительства партийных организаций, улицы пестрели газетными заголовками, открывались дискуссионные клубы. В этот период автор воспоминаний выступала с лекциями, занималась литературной работой.
Период эйфории не был продолжительным. Новые власти оказались не способны удержать ситуацию под контролем. Массы левели. Полуостров захлестнули волны уголовной преступности, которые после Октябрьского переворота сменились настоящим террором.
Его описаниям в мемуарах уделено много места. Последовательно автор становится очевидцем разгула насилия периода первого (1918), второго (1919) и третьего (1920-1921) большевизма. Важно отметить, что приведенные автором факты подтверждаются и другими источниками, дополняя и конкретизируя их.
Вначале до жителей Феодосии дошли известия о массовых убийствах офицеров в Севастополе, которые произошли в декабре 1917 г.
«Революция была уже не богиня сияющей красоты, а грозная Евменида со змеями в волосах и взором диким и смертельным. Всколыхнулась жизнь до дна, и стихийные страсти, ненависть старая, социальная, давнишние вековые обиды вопили о мщении».
В январе 1918 г. в городе впервые установилась советская власть. 
«Каждую минуту, несмотря на строгие декреты революционного начальства, можно было ждать, что разразится бойня.
<…>
Чувствовалось, что с жизни сняты все прежние законы и устои, что жизнь будто обнажена до самой своей сути, что каждый этот солдат в серой шинели чувствует себя Робинзоном на диком острове и все первобытно возможно для него: бери, ломай, делай, что хочешь. Этого почти нельзя выразить словами. Безграничность власти и абсолютная свобода действия была тем воздухом, которым дышала жизнь. Если город стоял, не был спален, разграблен, изнасилован, перебит, - было чудо, потому что все было возможно каждую секунду. Простонародная стихия смотрела в глаза всякому вдумчивому человеку в ее глубокой человечности в данный момент неограниченной ее власти».
Левые радикалы кипели классовой ненавистью, которая не преминула себя проявить.
«По городу разыскивали офицеров и ночью казнили их на молу. Трупы иногда лежали по нескольку дней неубранными. Были особые роковые места ночных казней. Говорили о всплывших трупах. У кого были в семье офицеры, трепетали. Но большинству удалось еще вовремя скрыться. Однако кровь лилась, и зловеще обагрялись ею дни».
Спасением и возможностью прокормить себя в описываемое время (как и в последующий период) для Софьи Николаевны стала педагогическая деятельность.
Весной 1918 г. советская власть в Крыму пала. Описывая жизнь региона под германской оккупацией, автор акцентирует внимание на отрицательных сторонах: национальном унижении, грозных приказах, репрессиях, реквизициях.
При этом автор признает, что, в отличие от периода пребывания Феодосии под властью первых большевиков, при немцах «казней было немного».
В основном неудобства женщине причиняли экономические трудности. Менялись правительства и режимы, а ей неизменно приходилось жить впроголодь. Значительный объем текста отведен описаниям поиска пропитания и попыткам растянуть имеющиеся в ее распоряжении скудные запасы провизии. Средством для заработка оставались уроки и лекции. Иногда помогали неравнодушные люди.
Оккупанты ушли, их сменили войска стран Антанты и части Добровольческой армии. К Белому движению автор, являясь приверженцем леволиберальных воззрений, отнеслась столь же негативно, как и к большевикам. В глазах мемуаристки приверженцы идеи «единой и неделимой России» являлись реакционерами, и их победа не сулила ничего хорошего.
В книге много описаний насилия и криминала со стороны белых. Эксцессы, которые, к сожалению, были присущи Гражданской войне, писательница абсолютизирует и фактически ставит на одну доску с массовым красным террором. Притом, что последний Софья Николаевна наблюдала во всех проявлениях.
Так, когда весной 1919 г. Феодосию вновь захватили большевики, жители города «пережили столько, сколько можно переиспытать в пятьдесят лет».
Стало понятно, что большевизм – ничто иное, как «диктатура одной из партий, завладевшей властью. Требовалась безусловная покорность немого населения».
«Горе было военным семьям, где в ужасе ждали облавы, где молодые офицеры удирали в горы, а которые не успевали, становились к стенке на молу».
Реалии жизни города в период «второго крымского большевизма» переданы автором во всей полноте. Грозные декреты. Грабежи. Мобилизация населения для оборонных работ. Автор наблюдала все эти события изнутри, так как являлась совслужащей, работая по линии просвещения.
Большевики ушли, пришли белые. Спасаясь от возможных преследований, Софья Николаевна перебралась в Севастополь.
Перемены, которые принесли новые власти, касались не только политики и экономической жизни. Даже календарь изменился («мы молодели на две недели»). 
База Черноморского флота встретила писательницу равнодушно. В городе было тихо и малолюдно.
«Об ужасах 17-18 года мне всюду рассказывали шепотом. Говорили, что при большевиках водолазы спускались в бухте (кажется, осматривали затонувшие суда), и немедленно подали тревожный сигнал поднять. Как сумасшедшие, кричали, что в глубине стоят (стоймя держатся в воде) убитые морские офицеры, и волною их двигает, они, будто живые, шевелят руками и ногами».
В целом, как и Феодосия, Севастополь при белых во многом напоминал о старой России. Дореволюционная орфография, национальные трехцветные флаги, погоны, лампасы… 
«Было какое-то спокойствие в жизни, или затишье. Как будто жизнь была лошадь, которую бешено гоняли на корте и вздергивали грозно на дыбы, а теперь она бродила по полю вольно, хотя и не вычищенная скребком и со спутанной гривой.
Там на Севере всюду без передышки люди шли на людей, горели города и села, а здесь вот была передышка. Можно было, хоть и впроголодь, и со страхом за будущую свою жизнь, все-таки посидеть на Приморском бульваре и полюбоваться на закат за морем. Можно было дома, как спасенный воробей, спокойно сидеть и радоваться безопасности; можно было часами писать третье и четвертое действие наивной далекой сказки и засыпать с мыслями о ней». 
Подробно в книге описана повседневность приморского города, который оказался в глубоком тылу Добровольческой армии. Софья Николаевна устраивается работать в гимназию, параллельно вынуждена была давать частные уроки. Средств к существованию и продуктов питания ей постоянно не хватало. 
«Бывало, сидишь вечером одна-одинешенька за кружкой горячего чая из морковки и режешь пополам луковицу, чтобы хватило на два вечера. Пол-луковицы с солью и краюшка черного хлеба – ужин. Не раз слезы сыпались на него втихомолку. Непосильный труд изнурение голода щемили душу; отупеешь, сидишь и вдруг плачешь».
А в это время за стенкой пируют тыловые офицеры, с удалью рассказывая о том, как расправлялись с большевиками; и хладнокровно – о таких же зверствах противника. Эти рассказы приводили автора в негодование.
Столь же негативно Софья Николаевна воспринимала сообщения о страшных находках, которые заставали добровольческие войска в городах, освобожденных от красных. Из уст в уста передавались рассказы о зверствах чекистов. В витринах появились фотографии жертв харьковской ЧК. Не подвергая эти факты сомнению, писательница сетует, что местные газеты «молчали о том, какие расправы чинили белые войска в завоеванных местах».
Ничто не заставило ее поменять свое мнение. Противники для нее равнозначны. Отвратительна сама ситуация, когда соотечественники в течение долгого времени с упоением уничтожают друг друга. 
«В этом сплошном ужасе, тянувшемся уже целых два года, все погибло, чем жили передовые русские люди многие десятилетия – все надежды, все идеалы, вся вера в осмысленное будущее. Левые и правые дрались не на жизнь, а на смерть, вцепившись зверски зубами, и горе тем людям, которых судьба поставила в их ряды. Так, перед праздниками Рождества, когда «в человеках благоволение» должно бы быть! – стояли мы кучкой перед этой огромной немой картой человеческого озверения и кровожадности, - которая была картой нашей России, в окне магазина на Нахимовском проспекте, - говорили вполголоса между собой: «Все уж равно, или красные, или белые, только бы кончилась эта резня, кончилась сумасшедшая гражданская война! Все будем терпеть, только вот это нестерпимо, только бы эта гибель жизни прекратилась!» …»
В мемуарах подробно описана трагедия Крымской эвакуации осени 1920 г., краткий период безвластья, последующий красный террор…
В отличие от первых и вторых большевиков, победители были сплошь людьми пришлыми. Потребности и чаянья местных жителей были им безразличны. Начались массовые расстрелы оставшихся в городе врангелевцев и представителей «буржуазии». Автор подробно описывает организацию процесса уничтожения. Вначале по городу расклеили прокламации, в которых недавним противникам обещали прощение, предлагая вступить в ряды Красной армии. Но вскоре всем без исключения офицерам приказали явиться на регистрацию в городской цирк. Там их переписывали и отправляли в казармы на Корабельной стороне, где держали пленниками: передачи для них принимали «неохотно и строго». Потом по городу поползли слухи о ежедневных расстрелах в районе Максимовой дачи. Здесь обреченных заставляли рыть себе могилы, а затем убивали.
«В город приходили люди с тех мест, по которым гнали офицеров для расстрела; перед смертью кое-кому удавалось карандашом на клочке бумаги написать два слова: «ведут на казнь» и адрес семьи. Люди с этими бумажками разыскивали родных; и так матери, жены и сестры узнавали почерк и повергались в скорбь по умершим.
Эти дни в Севастополе были до того ужасны, что нельзя ничего такого себе представить. В церквах женщины бились и рыдали в темных углах, - счастье, что было место выплакать горе! На улицах попадались лица и глаза с бездонной мукой и отчаяньем в выражении. Без слов было ясно. <…> Идешь, бывало, по улице и только удивляешься, что жив. Кажется, если б схватили и повлекли – было бы естественно».
В своих воспоминаниях Софья Николаевна запечатлела страшную повседневность террора. Длинную очередь женщин с печальными лицами, часами простаивающих у стен «чрезвычайки», в надежде вручить передачу содержащимся там узникам.
«В подвальном этаже, где сидели пленники, было темно и сыро; говорили, что там теснота невероятная. Однажды, как рассказывали, лопнули там канализационные трубы от мороза, и жидкость нужников хлынула в подвалы, залила людей выше колен. Так они стояли, задыхаясь от вони. Один не выдержал, бросился в вонючую жижу вниз головой и захлебнулся в ней».
Одновременно с расстрелами на город обрушились обыски и реквизиции.
«По улицам двигались грузовики, останавливались у каждого дома. Соскакивали солдаты, входили в квартиры и забирали всякое добро. То собирали на 49 (или 43) дивизию, то на голодающий Донбасс, то на красную голодающую Москву, то еще на кого-то. И Севастополь, сам жестоко голодающий, как завоеванный должен был давать. Кто не давал, в чеку».
 Автор воспоминаний жила в центре города, на улице Чесменской (ныне – Советская). Неподалеку от ее дома действовал чекистский застенок. И часто среди ночи Софья Николаевна просыпалась от глухих звуков выстрелов. Это казнили приговоренных к смерти людей.
Ужасы террора накладывались на общее ухудшение ситуации в городе: приближающийся голод, холод, болезни, разгул бандитизма. 
Преуспев в уничтожении «классово чуждых» и политических оппонентов, советский режим оказался хронически не способен разрешить эти животрепещущие проблемы.
Софье Николаевне повезло. Она не стала жертвой террора. Выжив в лихолетье, летом 1921 г. писательница покинула Крым. Но ее воспоминания – бесценное свидетельство о жизни региона в переломное и страшное время.

Впервые опубликовано: «Посев», №5 (1712), сентябрь-октябрь 2021 г. – С.42-46.