Холодякова Полина Игоревна, 1999 г. рождения

Студентка І курса Российского государственного

гуманитарного университета, Москва.

Глава І. «Жена да прилепится к мужу своему…»

Преславна судьба верующих супругов, имеющих

одну надежду, живущих по одному правилу,

служащих единому Господу. Вместе они в Церкви,

вместе в скорбях и гонениях, в покаяниях и радованиях.

А где двое во имя Его, там нет места злу, там рождается добро.

Тертуллиан.

1

 Судьба этих сирот чаще всего была плачевной, лишь немногим счастливицам удавалось выбиться со дна жизни и избежать горькой нищеты и окончательного падения.

Ф.М. Решетников

Она всегда просыпалась раньше мужа – дел было много, и дела все радостные: поставить крошенку козе, приготовить мужу завтрак, собрать ему обед на работу (она улыбнулась смешному слову: все мастеровые-железнодорожники ходили на работу с одинаковыми сундучками, куда жены укладывали им обед, и назывался этот сундучок смешно – тормозок!). Да, она теперь тоже жена, уже целый год, и собирает на работу своего Ваню, а потом пойдет кормить козу и кур, топить во дворе печурку, чтобы готовить ужин, а еще нужно принести козочке веток, сходить в лавку, потому что муку опять не выдавали, хорошо, муж велел запасти муки еще по зиме, а еще заштопать рабочую куртку мужа на осень (ей очень нравилось повторять: муж велел, муж сказал, соберу мужу, вот вернется муж!), потом выполоть в огороде (хоть и всего там три грядки, а рук требуют!), и прибраться в доме – в их доме, которого еще год назад не было! Да, дел много.

Но Катя еще минуту тихо смотрела на спящего Ваню – нет, не прямо, искоса, он такой чуткий! Смотрела и беззвучно плакала от счастья, потому что до сих пор не могла поверить, что это совершенно невозможное счастье – их свадьба – все-таки случилось!

Когда Кате Маринушкиной исполнилось четырнадцать лет, умер отец, оставив вдову с двумя дочерями. И до этого тянули бедно, снимали крохотную комнатку у слесаря железнодорожных мастерских, но после смерти отца жить стало совсем не на что, и мать однажды объявила дочери:

– Кацауровы[1] девочку ищут, в горничные. Обещают деньги вперед за три

месяца. Если ты не пойдешь, нам и платить нечем, из комнаты выгонят. Смотри, Катя, Шурку мне еще поднимать и поднимать!

Катя ужаснулась и покорно кивнула матери. Всю ночь она проплакала. Пойти к чужим людям, уйти из бедного, но такого привычного дома, от матери… Детство кончилось.

Хозяйка, Дарья Михайловна, встретила ее приветливо, тут же выдала тридцать копеек и отравила в городские бани, ехать велела на трамвае, дала кусок черного-черного мыла (Катя знала – это было «Дягтярное», им избавлялись от насекомых).

Когда она вернулась, хозяйка отвела ее в маленькую комнатку, где стояла кровать, был шкаф, в который Кате нечего было повесить, и зеркало. Дала новое платье. Нарядное.

А потом она сидела на кухне, где хозяйничала Степанида – очень полная приветливая женщина. Именно она начала учить Катю, как заваривать чай, когда хозяйка позовет, как подать кофе, как разложить печенье и конфеты, а потом сказала вполголоса:

– Кухонное все мое: мясо, овощи, хлеб… А вот чай, сахар, конфекты, да еще что хозяйка поручит – это твое… И смотри, девка, до тебя Глафира была, ловкая, гладкая, все хозяину улыбки играла, вертелась на глазах… Только хозяйка ее на сдаче за руку раз поймала, два поймала – и все, вот тебе Бог, а вот и порог! Так что думай!

Катя поджала губы, но молчала – такие поучения были обидны.

А в комнатах Дарья Михайловна вручила ей тряпку, тазик и отвела в кабинет Ивана Николаевича, где научила, как обтирать пыль с бесконечных рядов книг на полках. И началась жизнь – совсем новая и совсем не страшная.

И вскоре Катя знала, что бронзовые ручки на дверях лучше всего чистить ягодами бузины – тогда ручки начинают сиять, как золотые. А потемневшие серебряные ложки, ножи и вилки нужно мыть водой, в которой варился картофель (хозяйка учила, что правильно говорить именно так, а не картошка!) А когда чистишь ковры на полу, нужно засыпать их влажным спитым чаем, и тогда и пыли не будет, и ковры освежатся.

Дарья Михайловна души в Кате не чаяла, любила с ней ходить на маленький рынок у вокзала – рынок именовали Хитрым, туда каждое утро на «матане» – так называли рабочий поезд, собиравший из пригородных деревень тех, кто работал на железной дороге – приезжали бабы из ближних деревень с молоком, творогом, сметаной, яйцами, цыплятами, луком прочим деревенским изобилием, а Катя обходила все это богатство, быстро перезнакомилась с торговками, ловко сбивала цены, посылала поклоны дальней деревенской родне, несколько раз (с разрешения хозяйки) отправляла в деревню старую обувь, платья, рубашки хозяина, малышам леденцы, деревенской тетушке – упаковку знаменитого чая Попова[2] (именно он начал продавать чай в ярких жестяных банках, куда вкладывалась мерная ложечка) и полфунта сахара – в деревне это целое богатство, а взамен под рождество из деревни присылали отдарки: хозяйке берестяные туеса с клюквой и брусникой, а хозяину – связку мороженых рябчиков.

И в этих хлопотах прошло несколько лет, и продолжалось бы все это дальше, но произошло событие, которое полностью изменило вполне благополучную жизнь Кати.

2

 То, что мы называем счастливой случайностью, на самом деле короткий путь, которым

провел нас с улыбкой ангел-хранитель.

Митрополит Антоний Сурожский

Иван Николаевич Кацауров наконец добился, чтобы городские власти Ярославля признали необходимым начать строительство городской офтальмологической больницы, причем случилось это сразу после того невероятного события, когда доктор Кацауров был приглашен в Петербург, во дворец, где сумел «вылечить от тяжелой глазной болезни императрицу Александру Федоровну»[3]. Ярославль с гордостью повторял слова своего доктора: «Отдавая должное тому почету, каким является приглашение занять пост придворного медика, вынужден отказаться, поскольку больные в Ярославле ждут своего доктора»[4].

После этого события понеслись стремительно: Городская дума выделила бесплатно место для больницы на набережной Волги, ярославские купцы-благотворители пожертвовали необходимые средства, подрядчик взялся за строительство безвозмездно, губернский архитектор Никифоров предложил проект лечебницы, удивительно «вписывающийся в старый центр города, поскольку выдержан в модном старорусском стиле»[5].

Доктор Кацауров установил в своей лечебнице правило, которое не менялось до 1918 года: больному объявлялась стоимость лечения – и после этого никогда о деньгах не напоминали. Если пациент мог заплатить, он платил, но неимущие всегда лечились бесплатно. Больница была широко известна и за пределами губернии – доктор впервые стал успешно применять при операциях местную анестезию, неоднократно публиковал результаты своих исследований в русских и заграничных медицинских журналах[6]. Больные шли и ехали, слава доктора росла, и вот именно к нему однажды отправила свою Катю Дарья Михайловна с запиской о каких-то семейных делах.

В больнице Катя застала переполох: фельдшер был командирован в Москву за лекарствами, одна хирургическая сестра выехала на пристань, где провожали тяжелого больного после операции, а другая сестра была на фабрике Карзинкина с профилактическим обходом. Доктор метался по операционной, а в приемной сидел пациент, залитый кровью: тяжелая травма. И тогда Катя решилась.

– Иван Николаевич, попробуйте меня, память у меня хорошая, вы только говорите, что мне делать, а я постараюсь!

– Ты, милочка, не понимаешь, это тебе не ручки мыть и ложки чистить, мы с тобой беднягу зарежем, что говорить будем? Старались?

Катя шагнула вперед:

– Я все помню, что вы мне говорили, помните, я Ваши инструменты чистила? Я же памятливая: вот это канюля глазная, это векорасширитель, а вон тот – нож серповидный! Испытайте меня, доктор!

И Иван Николаевич в отчаянии махнул рукой и скомандовал:

– Мыться немедленно! И халат стерильный!

Через час Кацауров сказал:

– Катерина, поздравляю, считай, второй раз родилась – быть тебе отменной хирургической сестрой.

Дома доктор объявил жене, что горничных полно, а такая хирургическая сестра – редкий подарок!

Так началась совершенно новая жизнь Кати, потому что именно там, в операционной, она познакомилась со слесарем Ярославских железнодорожных мастерских, которого с замотанной головой привезли товарищи: при рубке металла кусочек отлетел в глаз.

Операция была трудная, доктор шприцем вводил опий прямо в нервный узел, Катя смотрела, замирая, на окровавленное лицо и шептала:

– Господи, оставь ему глаз, ведь красивый какой, и молодой, и вдруг беда такая, Господи!

Потом, на перевязках, она старалась осторожнее снять бинты с прооперированного глаза, видела, как мается парень, ведь без глаза остаться – горе великое, поэтому, накладывая новую повязку, и прошептала:

– Ваня, ты не сомневайся, доктор наш чудеса творит, и я каждый день молюсь, чтобы у тебя все хорошо было!

Через неделю парня отпустили домой, Катя его вывела на крыльцо, нашла его руку и сунула в ладонь иззубренный кусочек железа – именно он и попал в глаз. Забирал парня отец, сухощавый мужик[7] с густой бородой, который недовольно взглянул на нее и, отвернувшись, строго сказал:

– Эта свиристелка что возле тебя крутится, пригрел, что ли? Нам таких не надо!

Катя вспыхнула и убежала.

3

Сила обычая в семье была столь велика, что очень немногие решались выйти из власти родителей.

М. Горький

Главным событием в Толчковой слободе[8], раскинувшейся вокруг храма Иоанна Предтечи, был престольный праздник 29 августа – Усекновение главы. В этот день вся слобода строго постилась, даже детям не давали ничего, кроме воды и сухарей. Но заканчивался день великим разгулом: качели, карусели, хороводы и непременные кулачные бои, где иногда сходилось до тысячи человек. Противники были постоянные: с одной стороны – рабочие Ярославской большой мануфактуры Карзинкина, с другой – железнодорожники, рабочие мастерских при вокзале и ремесленники из Толчковой слободы.

Ваня Сегин со своей бригадой слесарей всегда «бился на кулачки», но в этот день не вышел на поле, где уже по традиции слободские мальчишки задирали фабричных. Он сразу отыскал Катю и показал кусочек железа, вынутый из белоснежного платка:

 – Помнишь меня?

 Она отвернулась и тихо ответила:

 – Тебе же отец объяснил, я тебе не пара.

 – У меня своя голова, своя жизнь, мне и решать. На качели со мной пойдешь? – он вдруг белозубо улыбнулся и добавил:

 – Я и поясок принес[9].

Катя ахнула и закрыла лицо ладошками.

Венчались в церкви Параскевы Пятницы[10] на Туговой горе — храме древнем и почитаемом не только в Ямской слободе, где теперь селились и путейцы с вокзала, и мастеровые из железнодорожных мастерских, но и в городе. Отец Николай[11] стал выговаривать жениху, что без родительского благословения венчаться грех, но глянул на дрожащую невесту — и начал обряд.

 Свадьбу гуляли в большом доме одного из друзей Вани, здесь же жених снял комнатку, но уже через неделю, не успела Катя привыкнуть к слову «жена», как Ваня объявил, что купил развалюху на окраине слободы и будет ее ремонтировать. После этого мужа Катя почти не видела: каждый день Ваня работал две смены, приходил черный, засыпал за столом, а в воскресенье вместе с товарищами по бригаде с утра до темноты ремонтировал дом. Катя готовила на всех, носила миски с кашей, жареной печенкой работникам, и неизвестно, сколько бы продолжалось это, но на Святки приехали из деревни родственники Кати — дядя с двумя сыновьями и двумя племянниками. За неделю мужики, отодвинув Ивана и его друзей в подручные, как-то очень быстро и ладно подняли домик (дядька сказал: «Подважим и подрубим»), подвели два новых венца, перебрали крышу, утеплили завалинки, проконопатили стены, потом переложили печку и объявили: «Ну, хозяйка, затапливай печь и мечи пироги, да не забудь домовику-дедушке пирожок на ночь оставить!»

Утром на прощанье дядька расцеловал Катю, шепнул: «Ваня у тебя золото, ты за него держись!» Катя гордо ответила: «За мужа завалюсь — ничего не боюсь!»

А дальше началась жизнь, такая простая, обычная и такая важная даже своей обыденностью. Самое главное для Кати было, что Ваню не возьмут в солдаты как работника железной дороги. А то, что в лавках все становилось дороже и дороже, пропадала мука, сахар, за табаком стояли огромные «хвосты»[12] — все это можно было перетерпеть, приноровиться. Катя завела, посоветовавшись с мужем, козочку, потом привезли ей из деревни цыплят, а табак она сама по весне посадила.

А жить становилось все труднее. Однажды, придя с работы, Иван увидел: Катя сидела на кухне, беспомощно кинув руки на стол.

- Ты что? Плохо тебе? –бросился к ней Иван, зная, что жена беременна.

Она качнула головой:

- Не мне плохо, всем нам. Комиссия была из совета, комнаты мерили, сказали, что ты себе тут нагородил, еще троих поселить можно, говорят, теперь все жилье принадлежит совету, он сам решит, кому где и как жить! – и заплакала, а потом, закрыв лицо полотенцем, сквозь слезы прошептала:

- А еще этот, из комиссии, сказал, что теперь все молодые бабы будут общими, советская власть так распорядилась, в соседних губерниях уже и закон вышел, а как же я без тебя, Ванечка мой[13]!

 Иван черно выругался (отец бы по губам шлепнул, ругани не терпел!), потом закурил у печки, спросил:

- Кто он таков?

Катя ответила:

- Не знаю… не из наших – в коже весь, с наганом, быстрый такой, все пишет, пишет…

Ваня стукнул кулаком по столу:

- Они меня узнают. Никого не пущу. А за жену, за дом горло вырву. Да и мастеровые поддержат, у всех так, кто работать может по-настоящему.

Это была правда. Проработав на железной дороге лет десять, только самый худой мужик не строил домишко, к нему сарай, курятник, огородик[14].

Власть затягивала гайки, рабочие глухо ворчали. Катя однажды встретила мужа новостью: Дарью Михайловну, вдову врача Кацаурова, выселили из дома[15]. Катя звала бывшую хозяйку в их с Ваней домик жить, но Дарья Михайловна собралась уезжать из Ярославля. Передавали, что на фабрике Карзинкина, самой большой в городе, избили комиссара, попытавшегося выступать на митинге с призывом голосовать за большевиков.[16]

Начались аресты, причем никто не мог сказать, кого и за что арестуют. Сначала уводили из семей священников, чиновников, потом стали стучаться в двери рабочих: «Приходили всегда ночью, часто пьяные, словно старались заглушить водкой свой стыд, но всегда толпой, говорили грубо, толкались, что-то искали, потом уводили мужчин, объясняя, что это только до утра, а там разберемся, после этого арестованных вели в лес или в сарай и там расстреливали»[17].

Такое долго продолжаться не могло — кто-то должен был взять верх.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ