Опубликовано в журнале "Голос Эпохи", выпуск 2, 2018 г.
СТАМБУЛ – СЕВАСТОПОЛЬ
Плаванье тянулось долго, а последние деньки прилетели как на крыльях. «Отдать швартовы!». Босфор. За бортом огни Стамбула, на фоне густеющего вечерней синевой неба ракеты минаретов с полумесяцами, яхты с разноцветными гротами и стакселями, ажурное освещение гигантского моста через пролив, звон трамваев по набережной, шум порта и вдруг - громкий заунывный крик муэдзина «Уаллах уакбаааар…»
Из походного дневника.
24 июля 8:00 – синее Черное море; покачивает. Последний день морской части пути. Завтра – Севастополь.
9:30 – за работу. Документы «севастопольского периода» Исхода вгоняют в печаль.
Истории рядовых казаков, заполнявших чекистские анкеты и надеявшихся на обещанную амнистию. Держу в руках копии этих анкет. «Как приняли революцию?» «С радостью!» в наивной надежде отвечает один; «Не знаю, был в деревне» - с простодушием отвечает другой. «Как относитесь к Врангелю?» спрашивает анкета. «Плохо!» бесхитростно старается подольститься к новой власти казак из глухой станицы, уже радуясь, что скоро окажется дома и будет работать на земле. Анкет десятки, сотни. На всех размашисто -«Расстрелять!» Они еще не понимали, и до самого последнего мига, до возгласа «Пли!» не поняли, что всё это – пустая проформа. Воевал, не воевал – не имеет значения: казак – расстрелять! Дворянин – расстрелять! Офицер – расстрелять! Священник – расстрелять! История сына писателя Ивана Шмелева в этом смысле очень показательна.
Судьба Шмелёвых
Февральскую революцию известный русский писатель Иван Шмелев принял с энтузиазмом, но не принял Октября. Кроме понимания "несвоевременности", Шмелев угадал в наступающих событиях грозовые тучи для России, увидев в первых же деяниях новой власти серьезные прегрешения против нравственности. Вместе с семьей в 1918 году Шмелев уехал в Крым.
Единственный сын писателя Сергей был призван на службу в 1915 году и служил в Туркестане подпоручиком артиллерии. Там он заболел желтухой, а после отравления газом с пораженными легкими был уволен с военной службы. Больным он и приехал в Крым к родителям. Сергей с красными не воевал, оружия в руках не держал; он хоть и был мобилизован в Добровольческую армию, но как инвалид (к тому времени у него развился туберкулез) в боях участия не принимал. Когда Крым заняли красные, Сергея, добровольно явившегося «на регистрацию», подручные Бела Куна арестовали.
Напрасно знаменитый писатель обращался в разные инстанции, писал «пролетарскому писателю» Горькому, Вересаеву, Серафимовичу, пытался что-то объяснить, доказать. Эти письма оставят равнодушным, пожалуй, только маньяка. Он спрашивал: за что?! Он молил о помощи Луначарского: «Без сына, единственного, я погибну. Я не могу, не хочу жить… У меня взяли сердце. Я могу только плакать бессильно. Помогите, или я погибну. Прошу Вас, криком своим кричу – помогите вернуть сына. Он чистый, прямой, он мой единственный, не повинен ни в чем». Ответа на это письмо от декабря 1920 года, когда Сергей был еще жив, не последовало, хотя Луначарский велел «разобраться на месте». Шмелев пишет ему вновь: «У меня остается только крик в груди, слезы немые и горькое сознание неправды».
Но… работала неумолимая машина, система, которая равнодушно перемалывала человеческие судьбы железными челюстями. Член Коллегии ВЧК Лацис инструктировал чекистов просто: «Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».
В январе 1921 года сын писателя был расстрелян в Феодосии без суда и следствия. Уже в Берлине, в конце 1922 года, Шмелев, не зная об этом, написал Ивану Бунину: "1/4 % остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся". Но вскоре писатель узнал от человека, сидевшего в Виленских казармах с его сыном, о его смерти…
Думается мне, нормального человека, вникающего в сложные перипетии тех лет, не может не мучить вопрос: ради чего? Ради чего одни русские люди убивали других русских людей? Бессмысленная прихоть истории, слепая судьба или всё же тонко спланированная и хорошо организованная акция?
Из походного дневника.
Ирина Сомова, внучка фрейлины двора её величества – банальное, но от этого еще более беспросветное: «Русский народ – и тех и других, и белых и в еще большей степени красных – жестоко обманули. Пострадали все, не выиграл никто…»
Может быть точно так же обманывали и в восемьдесят пятом, и в девяностые… А сейчас?..
25 июля 4:30 – подъём; «Одиссей» входит в Севастополь; через десяток минут встаёт у пирса, морская часть похода закончена… Рядом военный корабль, бухту пересекают разнокалиберные катера; прохладно, из-за другого берега бухты восходит солнце.
6:30 - выгрузка и долгое стояние в очереди перед таможней; князь Чавчавадзе, раздраженно двигая к «таможенному окошечку» ногой чемодан, бурчит: «Россия!». И хотя на самом деле таможня украинская, никто не возразил…
7:45 – торжества на Графской пристани; отправляемся в Херсонес… Вдоль берега по заливу мощным парадом идут военные корабли, потом донеслись залпы салютов – сегодня День военно-морского флота…
Я стоял у самой кромки воды, слушал крики чаек и плеск волны в парапет, и пытался представить себе тот последний для тысяч русских людей день на Родине…
Исход
Уйти или остаться? – этот вопрос мучительно решала для себя огромная людская масса практически всех сословий русского общества, а отнюдь не только «князья да графья, да их социал-прислужники», как это потом вдалбливалось советской историей.
Один из лучших поэтов русского зарубежья, донской казак-офицер Николай Туроверов, не единожды раненый в боях, всего в четырёх простых безыскусных строфах нарисовал безысходный трагизм тех дней:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня,
А он плыл изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо –
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Не забуду никогда.
Поневоле всплывает в памяти сцена эвакуации из замечательного старого фильма «Служили два товарища». Не это ли стихотворение навеяло сценаристу эпизод, в котором уплывающий на чужбину герой Владимира Высоцкого белый офицер стреляет не в коня, правда. А в самого себя…
Крымская трагедия
Но как ни трагична была судьба уходивших, судьба оставшихся была в сто крат трагичнее.
История этого большого обмана, на который пошли большевики, чтобы уничтожить как можно больше офицеров, известна. Было выдвинуто «Обращение командования фронта к Врангелю с предложением прекратить сопротивление», подписанное Фрунзе, и воззвание «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились», подписанное героем Первой мировой Брусиловым с обещанием амнистии добровольно сдавшимся. Вслед за ним появился подписанный Лениным декрет «О бывших офицерах», освобождавший офицеров от ответственности «за те деяния, которые они совершили в составе белогвардейских армий». Потом было выпущено обращение-манифест к врангелевцам, подписанное Лениным, Калининым и Брусиловым, в котором тоже гарантировалась безопасность офицерам в случае их перехода на сторону красных. И, наконец, в уже занятом красными Крыму был издан приказ: «всем бывшим военнослужащим царской и Белой армий необходимо зарегистрироваться — фамилия, звание, адрес. За уклонение от регистрации — расстрел». Не было только уведомления, что расстреляны будут и те, кто пришел регистрироваться…
Авторитет Брусилова, доверие к нему стоило жизни тысячам…
По указанию Ленина в Крым “для наведения порядка” были направлены с практически неограниченными полномочиями два “железных большевика”, фанатично преданных советской власти - Розалия Землячка, которая стала секретарем Крымского обкома большевистской партии, и венгерский коминтерновец Бела Кун, назначенный особоуполномоченным по Крыму. Торжествующие победители пригласили в председатели Реввоенсовета Советской Республики Крым Льва Троцкого, но тот ответил: “Я тогда приеду в Крым, когда на его территории не останется ни одного белогвардейца”.
Можно было бы еще хоть как-то понять поголовное истребление офицерства. Но истребляли не только белогвардейцев. Характеризуя состав погибших, видный большевик, член коллегии Народного комиссариата по делам национальностей М. Х. Султан-Галиев (впоследствии репрессирован) докладывал в Москву: «…среди расстрелянных попадало очень много рабочих элементов и лиц, оставшихся от Врангеля с искренним и твердым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого — брат, у третьего — сын и т. д.» Данные Султан-Галиева подтверждаются материалами следственного дела № 707/403 о преступлениях членов коллегии Керченской ЧК: «…из числа расстрелянных 51—52% рабочих тяжелого труда и из числа содержащихся под стражей в комиссии рабочих 77%».
В первую очередь гибла, разумеется, «белая косточка», включая стариков, детей и женщин. На «Дело» арестованной медсестры Трубецкой, которая всю Первую мировую войну проработала во фронтовых госпиталях, председатель «чрезвычайной тройки» Э. Удрис наложил всё ту же короткую резолюцию «расстрелять». Она относилась не только к самой несчастной медсестре, но и ко всем 16-ти ее сослуживцам по лазарету. Наталью Николаевну Трубецкую расстреляли чуть ли не в день ее 40-летия, 16 декабря. А в ближайшие дни под пулю палача пошли акушерка И.Л. Булгакова 53-х лет, сестра милосердия Красного Креста Л.И. Васильева 23-х лет, неграмотная санитарка Е.А. Фомина 50-ти лет, санитары инвалиды-фронтовики И.М. Саушкин 24-х лет, И.Т. Игнатенко 43-х лет, Г.Я. Янис 29-ти лет, писарь Ф.Г. Денежный 28-ми лет, сторож Н.В. Огнев 29-ти лет и все остальные…
Был нанесен сильнейший удар и по культуре Крыма. По мнению поэта и художника Максимилиана Волошина, из каждых трех крымских интеллигентов погибло двое.
Пламенные революционеры
Розалия Самойловна Самойлова (урожденная Залкинд), известная как Землячка, была дочерью купца 1-й гильдии, училась в Киевской женской гимназии и Парижском университете. В 1896 г. вступила в РСДРП, после 1903 г. - во фракции большевиков. С 1901 г. агент «Искры» в Одессе. В 1903 кооптирована в ЦК партии. В революции она чувствовала возможность личной свободы, свободы своему необузданному характеру.
Именно Землячка заявила о пленных белых: “Жалко на них тратить патроны, топить их в море“.
Лучшую характеристику Залкинд-Землячке дал Александр Солженицын, назвавший ее “фурией красного террора”. Уничтожение пленных носило кошмарные формы, приговоренных грузили на баржи и топили в море. На всякий случай привязывали камень к ногам, и долго еще потом сквозь чистую морскую воду были видны рядами стоящие мертвецы. Говорят, что устав от бумажной работы, Розалия любила посидеть за пулеметом…
Очевидцы вспоминали: “Окраины города Симферополя были полны зловония от разлагающихся трупов расстрелянных, которых даже не закапывали в землю. Ямы за Воронцовским садом и оранжереи в имении Крымтаева были полны трупами расстрелянных, слегка присыпанных землей, а курсанты кавалерийской школы (будущие красные командиры) ездили за полторы версты от своих казарм выбивать камнями золотые зубы изо рта казненных, причем эта охота давала всегда большую добычу“.
Еще одно документальное свидетельство: "При нас откопали труп девушки лет 17-ти. Совершенно нагая, лежала эта девушка, почти ребёнок, перед нами. Голова её изувечена до неузнаваемости, всё тело было в ранах и кровоподтеках. А руки! Эти руки носили следы дикого зверства. С них до локтя была снята кожа и белела пристегнутая каким-то изувером бумажка. На ней было написано: "Буржуазная перчатка"... Изувеченные трупы родные пытались опознать хотя бы по зубам - но золотые зубы и мосты были вырваны чекистами... на лбу жертв мужчин были вырезаны офицерские значки, на груди портупея, на плечах погоны".
Один из активных участников крымских «зачисток» писал тогда: «Землячка совсем озверела, не может спокойно позавтракать, не расстреляв десяток – другой белых офицеров…» Не уступал «фурии террора» в кровожадности и венгерский «товарищ» Бела Кун. Сын трансильванского еврея и венгерской кальвинистки в двадцатом был назначен членом Реввоенсовета Южного фронта и вместе с Землячкой был наиболее активным организатором и участником расстрелов тех белых офицеров, которые, поверив красным, остались в Крыму.
Правда, если Землячка умерла своей смертью и даже замурована в кремлёвскую стену, то Куна судьба сурово наказала: в 1937 году он был арестован, на допросах подвергался жестоким пыткам, «во всем признался» и 29 августа 1938 года приговорён к расстрелу. Вспоминал ли он, корчась в руках чекистов, как сам пытал в двадцатом пришедших к нему «амнистированных» офицеров?..
Впрочем, кроме этой «сладкой парочки» хватало и других «ударников» расстрела. В Одессе была широко известна палач Вера Гребеннюкова (Дора). Она вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и так далее. В течение двух с половиной месяцев её службы в ЧК ею одной было расстреляно более 700 человек.
В Севастополе зверствовала Надежда Островская. Эта сухенькая учительница с ничтожным лицом, писавшая о себе, что у нее «душа сжимается, как мимоза, от всякого резкого прикосновения», была главным персонажем ЧК в Севастополе, когда расстреливали и топили в Черном море офицеров, привязывая груз к телам…
Из походного дневника.
26 июля 0:30 – борт рейса Севастополь – Москва. Длинный-длинный день позади. Колонны древнего города в Херсонесе, прохладные волны Черного моря во время короткого купания, митинг и освящение памятника святителю Николаю Чудотворцу, последние беседы с «западными» русскими, фото «на память», обмен «координатами», длинная дорога в аэропорт, таможня…
…Самолет словно завис на высоте десяти километров где-то над границей суверенных Украины и России. Нужно бы поспать – скоро сутки, как на ногах, но в голову лезут и лезут обрывки мыслей. Отправился я в поход по морям и странам, а словно побывал в другом времени. Вдруг поймал себя на мысли, что отчего-то ощущения схожи с тем, что чувствовал я, возвращаясь из своих первых командировок в Чечню. Хочется скорее домой, хочется уйти от избытка впечатлений, а они не отпускают. Копаясь в себе, вдруг понял, что ощущаю себя обманутым. Обман и в том, что мне с детства втолковывали о тех временах, и в том, о чем не говорили. На «Красных дьяволятах» учили ненавидеть одних и восхищаться другими. Так же как сейчас пытаются обмануть, утверждая, что «все были хороши!» Удобная конечно позиция… И всё тот же вопрос: зачем? И всё тот же ответ: зачем бы ни было, проиграли все…
Приглушенно гудят двигатели, приглушен свет в салоне, в иллюминаторе холодно сияют вечные звезды. Правые, виноватые, красные, белые … Им всё равно… |
