«Но что за выстрел? Дым взвился,

белея…

Верна рука и верен глаз злодея.

С свинцом в груди, простертый

на земле.

Лермонтов.

25-го февраля 1918 года в 10 часов вечера части Добровольческая Армии выступили из станицы Незамаевской. Предстояло перейти железнодорожную линию в районе Новолеушковской, между станциями Сосыка и Тихорецкая. По колоннам передано: не курить, не разговаривать, соблюдать абсолютную тишину. Марш будет ускоренный. Есть угроза со стороны красных бронепоездов.

Корниловский полк имеет задачу занять станцию Новолеушковская и обеспечить переход армии через железнодорожную линию.

Командир второй роты Корниловского Ударного полка штабс-капитан князь Георгий Чичуа шел сбоку головного взвода своей роты, ведя за уздечку своего верхового коня. На протяжении всего похода от {-33-} самого Ростова князь делил все тяготы похода со своей ротой и редко садился на коня.

Две сестры милосердия его роты - Варя Васильева и Таня Куделькова - были также предметом его забот. Варе он приказал, несмотря на ее протесты, сесть на патронную двуколку, а Тане приказал быть на санитарной повозке с вожжами в руках, а санитару приказал идти сбоку. Он был уверен, что девушки на быстром марше за ротой не поспеют. Кроме того, глядя на трудности походной жизни, ему было жаль их, тем более, что Варя до некоторой степени своими манерами, душевной простотой и наивностью напоминала ему его невесту - там, в далекой Грузии.

Несмотря на быстрое движение, железнодорожную линию все же перешли уже при полном свете восходящего зимнего солнца.

С обеих сторон пути были подорваны, и красные бронепоезда посылали свои снаряды с довольно большой дистанции, не причиняя вреда. После полудня 26-го февраля части Добровольческой армии втянулись в станицу Старолеушковскую, в десяти верстах от железной дороги. Была объявлена дневка. Сестры сразу принялись за перевязку раненых в прежних боях и особенно за перевязки растертых ног.

Князь Чичуа с двумя офицерами своей роты и двумя связными расположились в хате рядом с санитарным пунктом. Хозяин хаты, еще не старый казак, оказался очень гостеприимным, женщины быстро соорудили ужин, а в соседней большой комнате он завел большой граммофон. Репертуар оказался довольно приличным из русской и итальянской музыки, несколько арий из опер в исполнении Шаляпина, Карузо, романсы Вяльцевой, Вертинского. Офицеры были приятно удивлены, услышав такие мелодии в далекой Кубанской степи. Оказалось, хозяин был любитель музыки, сам играл ка скрипке и пел в церковном хоре.

Командир роты сам пошел на санитарный пункт и пригласил сестер на музыку. Окончив перевязки, Варя и Таня пришли в тот момент, когда из граммофонной трубы неслись звуки вальса «На сопках Манджурии». Забыты были усталость, мелкие заботы! Кавалеры - офицеры и добровольцы, пришедшие послушать музыку, - наперебой стали приглашать единственных двух дам, и как были, босые из-за растертых и уставших ног, кавалеры и дамы так и закружились в вихре вальсов «Дунайские волны», «Лесная сказка», «Мечта»... ведь самому старшему кавалеру, командиру роты штабс-капитану князю Георгию Чичуа было всего двадцать четыре года, а самому младшему кадету - неполных семнадцать. «Дамам» - одной неполных восемнадцать, а другой чуточку поменьше, так куда уж тут устоять от возможности покружиться в волнах таких знакомых и памятных по гимназическим и кадетским, совсем еще недавним балам мелодий.

Но «время делу, потехе час»... Несмотря на просьбы молодежи «еще немножечко», последовал командирский приказ - всем спать, завтра поход, отдохнуть всем необходимо. Это был последний «б а л» князя, последний его вальс. Он предчувствовал, а все, кто были в этот вечер у него, как званые гости, не ведали, что завтра будут стоять, пораженные страшной неожиданностью, над распростертым телом единственного в этот день убитого в Корниловском Ударном полку князя Георгия Чичуа, удивленно раскрытыми глазами уставившегося в серое, зимнее кубанское небо.

Затихли последние звуки «Невозвратного времени», разошлись гости. Князь сел у небольшого столика, достал из полевой сумки тетрадь и стал писать. Его охватила страшная тоска жуткого одиночества в этом чужом доме в Кубанской степи, тоска по родному краю, по своему дому, по людям, кого любил и знал с самого раннего детства. Ему захотелось опять увидеть ласковые, на него глядящие бездонные карие глаза Марии, очерченные пушистыми черными бровями, ее вишневые губы, что так часто пели ему о журчащем ручейке и о плачущей над ним горленке. Ему захотелось услышать ее голос, видеть ее нежную улыбку. И он стал писать ей письмо. Последнее.

ПЕРВЫЕ НАЧАВШИЕ. К 100-летию 1-го Кубанского (Ледяного) похода

Купить