Представляем вниманию читателей редкий документ - воспоминания капитана Корниловского полка, Председателя Русского Обще-Воинского Союза Б.М. Иванова, впервые опубликованные в России в 3-м номере журнала "Голос Эпохи" за 2018 г.

Дня за два до Рождества Христова, в 1918 году, Корниловский Ударный полк выступил из города Ставрополя в село Петровское, а оттуда с боями, особенно сильным, двухдневным, у деревни Овощи, прошел по Ставропольской губернии и 9 января 1919 года пришел в Минеральные Воды. Вместо предполагаемого отдыха, 12 января, по приказу генерала Деникина, полк направлен в Донецкий каменноугольный район, куда в Енакиево и прибыли 16 января.

Разместились по частным квартирам. Я попал к зубному врачу, что для меня было большой удачей, во время переезда сильно разболелись зубы, но лечить их не пришлось – с 18-го начались бои. 21 января наш 1-й батальон взял станцию Попасная, захвачено много пленных. 24-го почти без боя захватили станцию Камышеваха. 25-го вечером 2-я рота (командир роты капитан Луцкевич, я – фельдфебель роты) была послана в заставу на разъезд 454 Северо-Донецкой железной дороги, около версты от станции. Командир батальона, полковник Камионко обещал прислать смену 26-го вечером.

Дорога на разъезд шла параллельно железнодорожному пути, а почти по середине был довольно глубокий овраг и небольшой лесок, где стояла наша батарея. С ротой было двое саней для вещей, возчики – местные крестьяне, довольно необщительные. Разместились мы в домике стрелочника, хотя и в тесноте, но не в обиде, а главное в тепле. Телефонной связи с Камышевахой не было. Ночь и день 26-го было спокойно. 27-го поднялся туман, и видимость стала очень плохой. Прошло 6 часов, 7 часов… Смены нет. Часов в семь с половиной командир роты и я вышли на двор, поговорили с часовыми и услышали частую стрельбу влево от нас. Там где-то должна была находиться 1-я офицерская рота. Как внезапно стрельба началась, так и кончилась. На всякий случай выставили еще один пост. Туман усиливался. Смены нет. Часов в девять командир роты решил послать на станцию человека, узнать, почему нет смены. Предложил поехать мне. Взял с собой ударника Украинского, недавно взятого в плен, улеглись в розвальни и поехали.

Видимость плохая. Переехали овраги, услышали разговор, а потом увидели идущую к нам цепь. Решив, что это идет смена, спокойно стояли у саней. Только странно было, что идут цепью и разговаривают. Увидев нас, цепь остановилась, и раздался оклик: «Кто идет?» «Свои», – отвечаю,  – «А вы?» «Свои!» И к нам подбежало несколько человек, и наставили штыки. Все это произошло так быстро, что мы и опомниться не успели. Один из солдат сорвал с моей головы папаху, а вместо нее напялил солдатскую фуражку. Возчик упал на колени и говорит: «Товарищи, не расстреливайте меня, – и указывая на меня, – он офицер».

Солдаты штыками стали отталкивать меня от саней. В это время подбежал еще один, и один из толкавших меня говорит ему: «Товарищ взводный, это офицер, мы сейчас его расстреляем». На это пришедший ответил: «Есть приказ товарища Троцкого брать пленных, ведите их к штабу, там разберут». Сняли с меня шинель, но ватную куртку оставили. Три человека по железной дороге повели нас в сторону станции Камышеваха. Впереди шел я, за мной ударник Украинский, двое стражей по бокам, один сзади. Бежать! Кругом чистое снеговое поле. А эмблема! – пронеслась мысль. Расстегнул куртку, как будто жарко стало, кое-как залез правой рукой за левый рукав куртки и начал с рукава гимнастерки сдирать эмблему. На мое счастье она была слабо пришита, и я сорвал ее. Бросить? Увидят. Сунуть в карман? Найдут. Съесть? Засунул ее в рот и стал жевать. Как было противно жевать этот кусочек материи с напечатанной на ней эмблемой! И как я ее разжевал и проглотил… не знаю.

Показался поезд. Нас подвели к классному вагону, у которого стояла толпа народа. Толпа расступилась, нас поставили перед входом в вагон. Оглянувшись, увидел на снегу лежащий, раздетый труп, а рядом наша полковая фуражка. Вот так пропадают «без вести», невольно подумалось мне. Толпа окружила нас, и раздались крики: «Бей их! Снимай сапоги! Снимай одежу». Какой-то из толпы подскочил ко мне и ударил молотком по голове. Удар пришелся по околышу фуражки, и я еле удержался на ногах. Видно было, что толпа готовилась расправиться с нами. В это время из вагона вышел человек в кожаной, черной куртке и стал перед нами. Толпа замолкла. Лицо этого человека, большой рот, бритый, торчащие большие уши и, как будто, срезанный подбородок, настолько запомнились мне, что узнал бы его и теперь!

Крикнув толпе, чтобы она отошла и «сапоги возьмете после» подошел вплотную ко мне и, вынув пистолет, приставил к моему левому виску. Стало холодно, чувствую, лоб замерзает. Коротко остриженные волосы «становятся дыбом» и мгновенно перед глазами промелькнула вся жизнь. «Мама!» Вспомнилась мать! И сразу же мысль «Не покажись трусом!» Украинский стал просить о пощаде: «Товарищи, я красноармеец. Попал в плен в Ставропольской губернии. Не убивайте». Повернув голову к нему, я сказал: «Стыдись, ты солдат!» Он замолчал и стал смирно. Увидев на кожаной куртке державшего пистолет какой-то значок, я спросил: «Вы офицер? Дайте закурить». Молча, левой рукой достал из кармана куртки портсигар, раскрыл его и подал мне. Я взял папиросу. Положив портсигар обратно в карман, он вынул зажигалку, зажег и поднес мне, и в этот момент я услышал щелк и голос: «Марш в вагон!» Как поднялся по ступенькам, как вошел в вагон не помню. Начал соображать только после того как взял что-то горячее, обжег руку, и это горячее выпало из руки. Оказалось, сидим около жарко натопленной печки. На печке чайник с кипятком, вокруг стоят и сидят солдаты, пьют чай. Очевидно, и мне дали кружку с чаем, она была железная, горячая, и я уронил ее.

Солдаты молча смотрели на нас, и один, налив в кружку чай, подал мне говоря: «Горячая». На этот раз взял ее двумя руками, сделал глоток, и меня начало трясти как в лихорадке. «Видимо, замерз. Пей», – сказал кто-то, но пить не пришлось, через несколько минут меня отвели к товарищу Кожевникову, командиру этой группы. Вошел в купе. Около окна на столике горит свеча, две кружки, лежат бумаги. Налево от входа верхняя полка поднята. Около столика сидел человек, но лица не было видно, так как он сидел прижавшись к стенке, а сверху его закрывала полка.

«Садитесь против меня, в кружке чай, в коробке бисквиты. Пейте и будем говорить». «Я – товарищ Кожевников, а вы?» Я сел и назвал себя. Не помню точно, о чем он говорил, но помню, что спросил меня, откуда я, как попал к «кадетам», о генерале Корнилове и еще что-то. Сам он говорил, что они прибыли из-за Волги, что у него есть много татар. В конце разговора сказал, что согласно приказу товарища Троцкого брать пленных, меня отправят в Москву. Меня отвели обратно в купе. Лег на скамейку и заснул. Разбудил меня солдат и сказал, чтобы шел за ним. Поезд стоял на какой-то станции, было темно. Вывели и моего ударника и нас повели в поселок. Подошли к дому, конвоир вошел, побыл там недолго, вышел, и нас повели дальше в школу. Ввели в комнату полную людей. Женщины, мужчины сидели и лежали на полу. Когда конвоиры ушли, начались расспросы кто мы. Сидящие оказались местными жителями, арестованными по различным поводам или без всякого. К нам отнеслись хорошо. Вскоре принесли чай и хлеб. День провели спокойно. Часов в пять принесли котелок похлебки и хлеб.

Я начал дремать, когда пришел солдат и сказал, что меня вызывает комиссар. Трое конвойных повели меня, шли пустыми улицами, и подумалось, не застрелят ли по дороге. Подошли к большому дому, конвоир постучал в дверь. Дверь открыла женщина, солдатам сказала, чтобы остались, а меня ввела в столовую. Кипит самовар, поставлены три прибора, стаканы, хлеб.

За столом сидят миловидная барышня и студент. Пригласили сесть, положили мне на тарелку пару котлет, налили чая и начались расспросы. Из разговора я понял, что студент – местный комиссар, барышня – дочь заведующего русско-бельгийским заводом. Папа с мамой уехали, и дочка решила посмотреть на «кадетского офицера», а студент – жених, доставил ей это удовольствие. Видимо она и разочаровалась в «чудовище», но просидел я там часа два. На прощанье дали мне несколько бутербродов и пачку папирос.

Придя «домой», дал бутерброды Украинскому. Сидели там дня три, а на четвертый посадили в поезд и отправили в Купянск. В Купянске посадили на гауптвахту.

Два дня мы сидели вдвоем, а потом пришло «пополнение». Привели группу, человек двадцать, матросов, служивших добровольцами в Южной армии и взятых в плен где-то на Воронежском направлении. Караул несли тоже матросы-черноморцы. Создалось интересное положение. Караул ко мне и ударнику относились как к арестованным. Пленные матросы к нам хорошо. Караул к пленным матросам крайне враждебно, дошло до драки. После этого в карауле были солдаты. Кормили достаточно. Вскоре от простуды у меня появились язвы, и меня отвели в госпиталь. И доктор, и сестры встретили грубо, но, узнав кто я, предложили оставить на излечение в госпитале, но начальство не разрешило. Заболел и Украинский воспалением легких. Как я уже сказал, матросы относились ко мне хорошо, и мы не раз обсуждали вопрос как бы нам бежать.

Один из матросов решил «пойти на разведку», ему удалось вылезти из окна уборной, но вернуться через окно не удалось. Через час его привел патруль. Однажды повели меня на допрос в ЧЕКА. Трое «судей» допрашивали. Председатель штатский, члены суда матросы, один – обвинитель, другой – защитник. Обвинители требовали поставить «к стенке», но приговор был: отправить на гауптвахту «до распоряжения».

Прошло несколько дней, и мы узнали от караула, что в окрестностях Купянска появился новый отряд Маруси-анархистки и направляется к городу, а из города спешно уходят обозы и воинские части. Утром мы узнали, а вечером пришли два солдата, и повели меня в штаб группы. Около штаба стоял часовой и внутри у входной двери также часовой. Меня провели в кабинет начальника штаба, около письменного стола стоял невысокого роста человек в офицерском кителе. Начальник штаба сразу задал мне вопросы: в каком чине, был ли на фронте, в каком полку и какого полка сейчас? После моего ответа протянул руку и сказал, что он подполковник Л.-Гв. Петроградского полка и спросил, не встречал ли я офицеров этого полка. Между прочим, когда я сказал, что я Корниловского полка, он улыбнулся и ответил: «Ваш полк сейчас в районе Дебальцево и доставляет нам много неприятностей».

«А теперь к делу. Появилась большая банда Маруси-анархистки, и она двигается на Купянск. Ожидается здесь. Вы будете вооружены, и находиться на охране штаба». Не веря тому, что слышал, смотрел на него и мог только сказать, а где же ваши части? Он не ответил и продолжал, вечером мой адъютант придет за вами. Когда меня привели обратно, и я рассказал обо всем, матросы сперва не могли сообразить, а потом начали смеяться. И действительно – пленные «белобандиты», корниловский офицер во главе команды матросов-добровольцев на охране красного штаба от анархистов.

Вечером пришел адъютант, построились и пошли. В штабе нам выдали полушубки, винтовки и по пачке патрон. Накормили и по указанию Адъютанта поставили часовых. Адъютант находился с нами всю ночь. Пробыли мы до рассвета. Часов в шесть из кабинета вышел начальник штаба и сказал, что ему сообщили, что банда ушла в сторону. Поблагодарил за охрану, выдали нам по куску сала, хлеба, сдали полушубки, винтовки и под конвоем отправились обратно.

На второй день под конвоем из пяти человек нас погрузили в товарный холодный вагон и повезли в Валуйки. Вагон с одной стороны имел нары, где разместился конвой. Нас загнали на другую сторону и отгородили бревном. «Перейдете бревно, стрелять будем». Конвоиры были «сознательные». Было холодно. Конвоиры были в шинелях, в папахах, а мы без головных уборов, я в гимнастерке. Поезд шел почти без остановок. Наконец, после нескольких часов «приятной поездки» поезд стал. Кто-то крикнул «Валуйки! Выходи». Конвойные соскочили, за ними мы прямо в глубокий снег. Поезд стоял в поле. Вдали что-то чернело. Один конвойный впереди, затем мы и сзади конвоиры.

Снег стоял выше колен, идти тяжело, остановиться нельзя: «Станешь, пулю получишь». Молча, под ругань солдат, дошли до первых изб. Нас ввели в большую избу – канцелярия этапного коменданта. В избе жарко, как вошли, повалились на пол и сразу заснули. Разбудили удары ног и прикладов. Дали по кружке чая, куску хлеба и 10 минут на «оправку». После вывели, построили в две шеренги, пересчитали и повели на станцию.

Погрузили в вагон 3-го класса, на радость теплый, но радовались недолго. Пришел кондуктор и сказал, что для нас есть другой вагон, теплушка. Были нары и печка.

В Валуйках получил рваный пиджак. Ехали долго, и поздно вечером поезд остановился на станции Воронеж. Вышли, построились и по шоссе, мимо тюрьмы, пошли в город. Привели нас в бараки какого-то запасного полка. Старший пошел доложить начальству. Солдаты окружили нас, но разговаривать конвой не дал, кто-то дал махорки. Вернулся старший, матросы остались, а меня отвели к коменданту города. Матросы, прощаясь, желали мне всего доброго. Комендант находился на главной улице, в трехэтажном доме. Конвоир, под расписку, сдал меня в канцелярии. Оттуда отвели меня на третий этаж и заперли в пустой, холодной комнате.

Через несколько минут солдат принес селедку и сказал, что принесет хлеб и воду. Селедку съел, а хлеб и воду не несут. Подождал и начал кулаками колотить в дверь. Стук услышали, и явился другой солдат. Сказал ему, что жду хлеба и воды, он грубо ответил: «Где я тебе ночью достану хлеб?» Ушел, а пить хочется. Пробовал лечь, уснуть, но было холодно. Стал лизать пол, чтобы вызвать слюну, легче не стало. Усталость взяла свое, заснул. Проснулся было светло, дрожу от холода, а в уме есть и пить. Смотрю в окно, река, мост, дома, церковь. Решил опять стучать. Вошел солдат с кружкой воды: «Пей, – говорит, – и идем в канцелярию». С жадностью выпил воду. В канцелярии меня дожидался конвойный солдат при шашке и револьвере. Выдали нам буханку хлеба, по куску сала, и писарь пожелал «счастливой дороги до Козлова». Шли не торопясь, и, разговаривая. Конвойный спросил, почему меня приказано доставить в штаб армии.

Ответил ему на вопрос кто я. Оказалось, что он бывший унтер-офицер местной конвойной команды. На вокзале были минут за десять до отхода поезда. Заняли два места в вагоне третьего класса, с удовольствием растянулся и заснул. Проснулся, поезд стоит, конвойного нет, напротив, на нижней полке сидят два пожилых господина в штатском. Лицо одного показалось знакомым, начал вспоминать и … вспомнил. Да ведь это генерал-майор Капанский, преподавал в училище артиллерию и поставил мне восьмерку. Воспользовавшись тем, что конвоира нет, нагнулся и тихо спросил: «Вы не генерал-майор Капанский, были в Павловском училище преподавателем артиллерии?» Он вздрогнул и спросил кто я, откуда меня знаете? «В Павловском военном училище получил от Вас 8 за ответ». «А почему с конвойным?» «Казачий офицер, взят в плен». Он изменился в лице, сказал что-то своему собеседнику, встали и ушли.

Вошел конвоир, разжился чайником и принес кипятку. «Давайте покушаем». Закусили, поговорили и скоро я заснул. Было утро, когда приехали в Козлов. Конвойный спросил, где штаб, и мы пошли. В штабе еще никого не было, сказали придти через час. Решили зайти в харчевню, взяли чаю, немного посидели и пошли в штаб. Меня приказали отвести в тюрьму. Начальник тюрьмы не хотел меня принять. «Что я с ним буду делать?» Вчера в камерах ночью расстреляли всех сидевших офицеров. После телефонного разговора со штабом, меня отвели в одиночную камеру. Вечером отвели снова в штаб. Подойдя к зданию штаба, увидел группу человек пять в штатском «одеянии» вроде моего и конвой. Старший принял меня, и мы пошли на вокзал.

Народа на вокзале была масса, сидели, лежали на полу, Так что было трудно пройти. Старший пошел искать место. Скоро вернулся и нас привели в пустую комнату, а конвоиры не вошли внутрь. В комнате был длинный стол и две скамьи. Оставшись одни, мы познакомились, тоже пленные офицеры – войсковой старшина Степан Чеботарев, хорунжий Волоцков, сотник Меркулов и не сказавший фамилии, но назвавшийся прапорщиком из студентов, Дроздовского полка, москвич и не пленный, а добровольно перешедший. Мы четверо старались с ним не говорить. Выяснилось, что нас везут в Москву. Тихо разговариваем, вдруг дверь открывается, входят студент и барышня, а за ними солдат-конвоир вносит два чемодана.

Войдя, они остановились и видно со страхом смотрят, что это за люди? Солдат поставил чемодан, студент что-то сунул ему в руку. Сели и продолжают рассматривать нас. Наконец студент не выдержал и говорит спутнице «Идем», на что она ответила «Иди, найди место, тогда и пойдем». Студент выскочил, а барышня продолжала глядеть на нас. Меркулов обращается к ней: «Не бойтесь, вид, правда, у нас аховый, но люди мы мирные!» Вид у нас действительно «аховый»: рваные пиджаки, на ногах опорки, лица заросшие щетиной. На слова Меркулова барышня смущенно ответила: «Я не боюсь». Завязался разговор, из которого выяснилось, что она с женихом едет в Пензу, домой, что окончила женскую гимназию в Пензе. Я спросил, не знает ли она сестер Голубевых. Ответила «да, а откуда вы их знаете? Кто вы такие?» «Мы пленные казачьи офицеры». Она даже рот раскрыла. Попросил у нее кусочек бумаги и карандаш, написал записку и попросил передать Голубевым. Скоро вернулся студент, с недоумением смотрел, видя, что мы разговариваем, а когда узнал кто мы, схватил чемоданы и крикнув «Идем скорее!», выбежал из комнаты.

Через полчаса и мы пошли на посадку. Товарный вагон с нарами, разместились. Ехать было не холодно, ночь проспали спокойно. Конвоиры хорошие, расспрашивали нас про «кадетскую армию». На одной из станций, стоя у открытых дверей, наблюдали, как толпа народа с мешками старалась войти в поезд. Это были «мешочники», люди из городов едут в деревню покупать или менять вещи на продукты. Пытались влезть в наш вагон, но конвоиры отогнали, все же, когда поезд тронулся, мы втащили одну бабку с мешком и сказали, чтобы она лезла под нары. От станции отъехали, и поезд стал, оказалось, что вылавливали мешочников. Подошли к нашему вагону, но, узнав кто мы, вагон не осматривали. Бабка со слезами на глазах благодарила, что не выдали ее, и каждому дала по яйцу, куску хлеба и сала. Взял только «перебежчик», а мы и конвой вернули ей.

В Москву приехали утром. Нужно было идти к коменданту Москвы, Помню, что проходили по Красной площади. У коменданта долго не задержали, перебежчика отделили, нам дали новый конвой, который повел нас в Боевскую богадельню. Не успели там еще осмотреться, как пришел солдат, ткнул на меня пальцем и сказал «Идем на кухню, будешь чистить картошку». Придя на кухню, явился кашевару, и приступил к чистке картофеля. Окончил чистку, никто не приходит.

Расстелил на полу мешок и лег отдохнуть. Разбудил меня кашевар: «Чего разлегся! На, поешь и иди к себе отдыхать». Спать у себя долго не пришлось. Пришло начальство и повело на работы. Меркулова и меня привели в комнату, где стояла походная кухня. Приказали вычистить и вымыть. «Когда закончите, возвращайтесь к себе». Кухню быстро привели в порядок. Раз послали в Лосиноостровский ломать дачи на топливо, но больше лежали на койках. Кормили: утром – чай, сахар и кусок хлеба, обед – суп и хлеб, вечером то же, что и утром.

Чебатарев вскоре заболел, отправили в госпиталь и о его дальнейшей судьбе не знаю. В конце второй недели Великого поста нас перевели в Алексеевский женский монастырь, там находилась какая-то воинская часть. Монашки жили в конце монастыря, куда ходить было запрещено. Взяли Меркулова и Волоцкова, что с ними сталось, не знаю. Меня и больного солдата петлюровца поместили в маленькую келью, две кровати и печка. Прибыла группа пленных колчаковцев, команда лыжников, не то 21-го, не то Иркутского полка. Попали они в плен в районе Уфы.

Назначили начальника, бывший унтер-офицер Иванников, Тамбовской губернии. Наша команда стала называться «Рабочая команда при 7-ом караульном батальоне». Итак, мое положение определилось – пленный в Москве, в рабочей команде. Теперь надо бежать, но бежать так, чтобы «не влипнуть» и вернуться в полк.

Первое, что я сделал – послал письмо маме, сообщаю адрес, прошу прислать сапоги и белье. Второе – решил завести дружеские отношения с начальством. Ходить в монастырском расположении было свободно, кроме монашеской зоны, но я рискнул и сделал визит матери игуменье. Приняла вежливо, угостила чаем, но просила больше не приходить. Была в батальоне парикмахерская, парикмахер москвич оказался однофамильцем, «душевным парнем». Для солдат была установлена плата, но когда он узнал, что я пленный, то ничего не взял и сказал, чтобы приходил. Расстались приятелями. Посылали под конвоем на работы. Однажды попал на работы в цейхгауз гренадерского саперного батальона. Убирал помещение, где находилось обмундирование. Разговорился с каптенармусом и уговорил его дать мне шинель, папаху и пояс. Дал он мне шинель и пояс с медной бляхой и орлом.

Отношение к нам пленным в батальоне и на работах было такое как к солдату. Удалось мне, благодаря хорошему отношению с начальником, получить гимнастерку и брюки, и я уже не выделялся из солдатской массы. Начальник часто удалялся, иногда с ночевкой. Дошло до того, что он стал оставлять меня своим заместителем. Уговорил его дать мне увольнительные записки на случай, если нужно будет выйти и позвать его. Записки получены. Как-то попросил его разрешения пойти посмотреть Москву, и я отправился гулять. Был на Красной площади, на лобном месте. Памятник Скобелеву против Городской Думы. Он стоит лицом к зданию и в руке была шашка, шашку разбили, остался кулак, впечатление, что грозит Думе кулаком. На Красной площади была карта фронтов, на ней делались отметки. Тут всегда толпился народ. Потом карту убрали.

Наконец, пришел ответ от мамы. К сожалению, не может приехать, повидать меня, но сообщает три адреса: ее брата, полковника в г. Ржеве, другой, сослуживца отца в Москве и третий тоже в Москве, приятельница мамы, работающей в канцелярии Военной Академии. Написал письмо дяде в Ржев, ответа нет.

Пошел искать приятельницу мамы – Анну Юрьевну. Нашел Шереметьевский переулок, стоит громадное здание, около него милицейский. Он указал мне, как пройти, поднялся на второй этаж. Две двери, на одной надпись: «тов. Яковлев». То, что мне нужно. Постучал, открыла дверь Анна Юрьевна и чуть не упала в обморок, увидев меня. Конечно, расспросы как я попал в Москву, вспоминали старое. Я бывал у них несколько раз, но никогда не говорил, что собираюсь бежать. Как-то мы сидели и пили чай, пришел гость, познакомились. Он назвал себя – генерал Гутор.[1] Он перешел к большевикам одним из первых. Он стал справляться, где я служу, был ли на фронте, «Бьете Деникина?» Я был в затруднении, как ответить. Решил, будь что будет и ответил, что не знаю, а я пленный офицер. Он молча посмотрел на меня, покачал головой и продолжал разговор с хозяевами. На прощанье протянул мне руку. Мне было неловко перед хозяевами, но они уверили меня, что ничего не случится.

Прихожу как-то в воскресенье, много военных, музыка. Быстро поднялся к Анне Юрьевне, оба в «параде», спрашиваю, в чем дело. Оказывается, сегодня первый выпуск окончивших академию, ожидают приезд Троцкого. «А мне нельзя посмотреть?» Через маленькое оконце в комнате, где раньше стоял кинематографический аппарат, мне удалось увидеть зал, где происходило торжество. Раздались звуки «интернационала», вошел Троцкий в военной форме. Были речи и снова «интернационал». Меня выпустили из комнаты, и так как должны были придти гости, мне надо было «смываться». Два раза видел сыновей Анны Юрьевны, они были в кадетском корпусе, кажется, в 3-ем, мундиры без погон. Встретился как-то на улице со своим одноротником по Павловскому училищу, портупей-юнкером Зубченко[2], встреча была с объятиями, но когда он узнал кто я, то прощание было без пожатия руки.

Вообще же из разговоров я вынес впечатление, что «деникинцев» ждали с нетерпением. Настроение было против власть имущих, говорили, что была организация, которая должна была поднять восстание при подходе Деникина к Москве. Вот пример: наш начальник давал пленным увольнительные записки, пять человек сбежало, а в конце концов сам уехал, оставив мне записку «Прощайте».

Когда генерал Юденич подходил к Петрограду, из батальона отправлялась в Петроград одна рота. Пошел я к командиру роты проситься к нему. Он посмотрел на меня и говорит, что рота будет нести только караульную службу. На фронт послана не будет. На Двенадцать Евангелий был в монастырской церкви, было много народу. В Страстную Пятницу ко мне пришел парикмахер и сказал, что он получил разрешение от командира батальона взять меня на Пасху домой. Вечером в Субботу пошли к нему, жил он с матерью. Две комнатки, в одной стоял накрытый пасхальный стол. У Заутрени были в ближайшей церкви. Разговлялись с его матерью и невестой.

Побывал у сослуживца отца, подполковника Лелгалва[3], он был командиром роты [красных – И.И.] курсантов, жил при роте. Встреча была радостная. Узнав как я попал в Москву, и думаю о побеге, он предложил бежать с ним в Сибирь. Документы достанет. Поедем через Пензу, он возьмет жену. Он был единственным человеком, кому я говорил о желании бежать. Решено было, что я приду к нему через неделю. В один прекрасный день сижу в канцелярии и разговариваю с начальником, как приходит солдат, называет мою фамилию и говорит, что у ворот меня ждет девушка. Ничего не понимаю, пошел и был обрадован, увидя сестру моего одноклассника по гимназии. Она привезла мои вещи и письмо от мамы. Остановилась у Анны Юрьевны, пробыла три дня. Все дни были вместе, в монастырь возвращалась только ночевать. Много рассказала она о своих, маме и тете.

Мама и тетя, как вдовы убитых в 1914-м году офицеров, получали небольшую пенсию. Ее отец умер от тифа, брат, мой одноклассник, расстрелян. Много знакомых было расстреляно или сидели в тюрьме. Говорила про бои проходивших через Пензу чехов. При отходе они отказались взять с собой тех офицеров, которые дрались вместе с ними. Я рассказал ей про свои переживания и сказал, что хотел бы повидать их всех. «Не рискуй собой и нами», был ответ.

К Лелгалву я больше не ходил. После отъезда девушки, смылся и наш начальник тов. Иванников. Батальон перевели в казармы гренадерского Фанагорийского полка, а нас, оставшихся пленных, распределили уборщиками по ротам. Батальон почти на три четверти был пополнен пленными колчаковцами. Батальон нес караульную службу, и назначались патрули по городу. Однажды, по ошибке, назначили и меня в патруль. Рота была придана к милицейскому участку в районе Большого театра и Китай-города. В милиции каждому выдали по обойме патрон. Обязанность патруля – у встречных проверять документы. Служба начиналась с 9 часов вечера до 5 утра. Подозрительных арестовывать и приводить в участок. Поздно ночью мы задержали машину и потребовали документы. Пассажир сперва, приняв начальнический тон, потребовал, чтобы его пропустили, но когда мы пригрозили арестом, он показал пропуск в Кремль. Пришлось пропустить. Когда он отъехал, я невольно рассмеялся – если бы он знал, что его задержали офицер корниловец и два солдата колчаковцы.

Работа в роте уборщиком была не тяжелая. Раз был послан на уборку помещения, где раньше была церковь. Алтаря не было, стены замазаны. Плохо было то, что выходить из казармы я не мог.

Как-то разговорился с дневальным, оказался москвич из купцов. Он, узнав, что я из Ставрополя, спросил: «А хотелось бы домой?» «Конечно», отвечаю. На этом разговор и кончился. Прошло несколько дней, как-то я подметал двор, и меня кто-то ударил сзади по плечу и говорит: «Дело сделано», обернулся – мой москвич. Спрашиваю, какое дело. «С документами». И сказал, что его брат был в германском плену, бежал и теперь заведует «Пленбежем». Учреждением, которое отправляет прибывающих из Германии военнопленных по месту жительства. Мне нужно пойти туда, спросить Раевского, и все будет сделано. Несколько дней спустя я был в «растерянных чувствах». Правда ли что он говорил, не провокация ли? В конце концов решил: будь что будет! Встал вопрос, как уйти, чтобы меня никто не видел, и жалко оставлять вещи и белье. Решил использовать увольнительную записку. В первую же субботу, когда многие уходили в отпуск, взял свой мешок и… свободно вышел. Найти дом, где помещался Пленбеж (дом бр. Перловых) было легко. Спросил, где найти тов. Раевского. «Иди на пятый этаж». Поднялся и постучал.

Дверь отворил молодой человек в ученической форме. Когда я назвал себя, он сказал: «Мой брат ждет вас», и впустил в комнату. За обеденным столом сидел человек, очевидно, обедали. Человек поднялся, протянул мне руку: «Я – Раевский». Мне брат говорил про вас. Документы сейчас приготовлю, а пока выпьем чаю. Спросил, куда хочу ехать, и даже обрадовался, узнав, что я из Ставрополя. «Вот и отлично, я отправляю партию на Рязань и Тамбов, а вам и брату дам бумаги на Саратов. В том районе легче перейти фронт». Оказывается, со мной ехал его брат, реалист, который меня встретил.

Из дальнейшего разговора узнал, что он сидел в плену в том же лагере, где в первые дни плена находился генерал Корнилов. Показал мне орден: черный крест с изображением Спасителя, на ленте, половина георгиевской, половина на национальной. Якобы он был основан в конце 1916 года для солдат, бежавших из плена. Мы говорили, а Раевский готовил документы. Раздался стук в дверь. Раевский-старший отвел меня в соседнюю комнату, запер дверь и предупредил, чтобы я не волновался. Оставшись один, я невольно подумал, не выдал ли он меня? Подошел к окну, открыл и посмотрел вниз. Мощеный цементом дворик. Сел на подоконник, перекрестился и решил: если войдут люди, бросаюсь вниз, но живым не дамся.

Слышу голоса разговаривающих, приближаются к двери, я перекинулся через окно, держусь одной рукой за раму. Дверь открывается, и слышу испуганный голос Раевского: «Что вы задумали? Сойдите, все в порядке. Через час вы едете». Потом дал мне штаны, куртку, а на рукаве нашита коричневая полоса – знак военнопленного. Его брат уже был готов. Спустились вниз, там дали нам продукты на три дня и немного денег. Раевский дал по пачке папирос.

В партии было человек восемнадцать. На грузовой машине свезли на вокзал, где нас встретил представитель «Пленбежа», усадил в теплушку, выдал документы каждому и проездные билеты. Ни нар, ни скамеек не было, разместились на полу. Публики оказалось мало. Поезд тронулся. Прощай Москва! Ехали без всяких волнений. На больших станциях пытались залезть к нам в вагон солдаты, но их не пускали. Рядом лежит солдат, в плен попал под Ригой, латыш, едет к брату в Баку. Постепенно наши спутники покидали вагон, и, подъезжая к Тамбову, мы остались втроем. В Тамбов приехали в 12 часов. Станция полна солдат. Против нашего вагона стоял воинский эшелон. Пришел железнодорожник и предложил перейти в классный вагон, ибо наш вагон отцепят. В вагоне было много народа, и мы решили влезть на крышу. Латыш и Раевский пошли за папиросами и чаем. Принесли слухи – Царицын взят казаками, кажется, и Балашов. В Саратове – военное положение. На улицах и на станции проверка документов. Эвакуируют раненых. Действительно, вскоре пришел санитарный поезд. Новости для нас не радостные – в Саратов ехать нельзя. Решили ехать до Аткарска. Поезд тронулся, я смотрел на воинский эшелон и увидел в дверях вагона моего одноклассника по гимназии Павлова 2-го. Он узнал меня и что-то крикнул. Следующая большая станция – Ртищево, на станции несколько воинских эшелонов. Надо ждать, пока их отправят на Саратов. На следующей станции Аткарск много войск. Есть предложение, что поезд наш дальше не пойдет. Сидим на крыше и думаем, что делать. Решили на первой же остановке сойти и идти пешком.

Через час пустили и наш поезд. На станции Екатериновка, мы сошли с поезда и начали наш поход к Балашову, к фронту. Идти надо было около 100 верст. Было светло, когда мы прошли первую деревню. Шли «с оглядкой», стараясь избегать встреч с населением. Из редких встреч, мы узнали, что между Аткарском и Балашовым есть большое село Баланда и там красные сосредоточили много кавалерии. Вечером подошли мы к одной деревне и решили переспать в ней. Пошли к правлению. Там стояла толпа крестьян и оживленно толковали. Мы остановились и слышали, как один ругал власть: «Приехали, хлеб забрали, а теперь парней хотят мобилизовать». Другие ругали помещиков и кадетов, они, мол, в Балашове, скоро придут, тогда узнаете. Я спросил стоявшего рядом мужика, сколько верст до Балашова, отвечает: «Верст, двенадцать». «А кто вы такие?» – вмешался в разговор другой мужик. Пришлось рассказать, кто мы и показать бумаги. Спросили, нельзя ли переночевать.

Один из толпы, узнав, что мы пленные, заявил, что берет нас к себе. Дорогой он сказал, что был в плену и недавно вернулся. Дома его жена накормила нас, а хозяин рассказывал нам о своем плене. Спали мы на сеновале. Утром нас накормили, и хозяин взялся указать дорогу, как лучше пройти через фронт. Вышли на дорогу, вокруг было спокойно, сели, у латыша оказалось немного махорки. Смотрим на дорогу, впереди показалась конная группа. Бросились в рожь недалеко от дороги. Всадники приближались медленно, и мы увидели на фуражках белые ленточки. Казаки. Вышли на дорогу, подняли руки. Действительно, казачий разъезд, показали документы, говорим, идем в Балашов, далеко ли он? Да версты две. Там идите к штабу дивизии. Поблагодарили и бегом направились к городу. Дошли до железной дороги, пришли на станцию. Комендант нам указал, как найти штаб. Мои спутники остались ждать, а я направился в штаб. Первого, кого увидел, был хорунжий, в кителе со знаком Павловского училища. Подойдя к нему, представился и сказал, что я тоже Павловского училища. Он с удивлением, глядя на меня, спросил, почему я в таком виде. Наскоро рассказав ему, попросил доложить обо мне начальнику дивизии. «Начальника дивизии, генерала Абрамова, нет, а начальник штаба сейчас придет». Пришел начальник штаба капитан Ясевич, который принял меня довольно холодно. После того, как я отрапортовал ему о прибытии из «московского плена», он задал несколько вопросов, попросил назвать фамилии командира полка и кого-нибудь из офицеров.

Капитан Ясевич посоветовал нам пойти на станцию и там переночевать, а утром придти в штаб. Своих спутников я больше не видел, а утром явился в штаб, где мне было передано распоряжение начальника дивизии пройти проверочную комиссию. Спорить нельзя. Пришел «суд» – есаул и молодой хорунжий. Судьи сели, есаул молча указал мне на стул. Есаул задавал вопросы, секретарь записывал ответы. Все шло хорошо, пока я не сказал, что на фронте был в 724-м Любартовском полку. Есаул прервал меня: «Такого полка не было». Спасибо секретарю, который убедил есаула в существовании такого полка. Полк был расформирован в июле 1917 года, а пулеметная команда, в которой я был, переведена в 31-й пехотный Алексеевский полк. Суд продолжался часа полтора. Приговор «оправдательный», а потом «судья» обращается ко мне: «А пить хочется?» «Хочу», – отвечаю. Вахмистр из графина налил воды, которая оказалась водкой. В штабе капитан Ясевич провел меня к генералу Абрамову, который сказал, что в полк послана телеграмма. Временно назначаетесь в пластунскую бригаду. «Явитесь к командиру бригады полковнику Иванову». Командир бригады помещался недалеко, казак провел меня в столовую. За столом сидел тучный полковник, продолжавший есть, когда я ему рапортовал о назначении в бригаду. «Идите в 21-й, там нужны офицеры». Вышел и задумался, в пластунский полк идти нет желания. Пока раздумывал, по улице рысью стали проходить повозки, но шли не к фронту, а в тыл. Туда же двинулись и одиночные казаки. Остановил одного, спрашиваю, в чем дело. «Штаб дивизии ушел. Обозам приказано спешно уходить из города». Пластуны отступают. Раз так, решил отступать и я. Иду, и время от времени спрашиваю подводчиков какого полка. Наконец один ответил 21-го.

Вот и отлично, положил мешок на подводу, а сам пошел рядом. Так шел до полустанка Роднички. Обоз остановился. Около одного дома увидел генерала Абрамова со штабом и Бахтина. Пошел к ним, чтобы узнать причину остановки, а свой мешок забыл взять. Оказалось, что дорогу перерезала красная кавалерия, и боятся, что она атакует обоз и штаб. Охраны при штабе не было. Была тачанка с пулеметом, но не было пулеметчика, так как я услышал голос генерала: «А пулеметчики есть?», я один отозвался, и генерал приказал выехать навстречу показавшейся лаве и огнем задержать ее. Со мной был казак-кучер. Быстро выехав вперед, я открыл огонь и, выпустив несколько лент, заставил лаву отойти. Вернулся к штабу. Генерал разговаривал с Бахтиным и, уже садясь в седло, по просьбе Бахтина, для совместной с ним службы, назначил меня в Особый конный дивизион туземцев. Теперь я вспомнил о своем мешке, но было поздно, обоз ушел.

Пробыл я в дивизионе, одно время, замещая командира, вплоть до отхода к Новороссийску. На Кубани ушел из дивизиона. В станице Шкуринской, 20 февраля 1920 года, перейдя с трудом станичную улицу по глубокой грязи, из которой еле вытащил завязший сапог, держа в одной руке сапог, я прямо ввалился в штаб полка. Удивленными взглядами, а потом радостными восклицаниями, смехом и шутками командира полка друзья-однополчане, после почти годового отсутствия, встретили мое возвращение в Корниловский Ударный полк.