В Гражданской войне участвовало не более 4% населения. Победа большевиков соответствовала интересам 25%, а остальные проиграли, считает историк Сергей Волков

В этом году отмечается значимый юбилей — столетие начала Гражданской войны, ставшей результатом Октябрьской революции 1917 года. В советские времена любые оценки ее вне официальных были табуированы, но и сегодня трудно сказать, что тема широко известна, представления о ней в обществе компетентны и мало ангажированы. На самые важные и актуальные сегодня, на наш взгляд, вопросы отвечает известный российский эксперт по тематике Гражданской войны — доктор исторических наук Сергей Волков.

Война не классов, а идеологий

— С какого периода в 1918‑м началась Гражданская война? Был ли конкретный «спусковой крючок», который можно было бы обойти?

— Она началась не в 1918‑м, а 25 октября 1917‑го, когда большевики подняли вооруженное восстание и захватили власть. Это событие и было первым актом Гражданской войны, прежде всего в глазах самих большевиков. Собственно, еще Марксом под этим термином понималось восстание коммунистов — статью о восстании парижских коммунаров он назвал именно «Гражданская война во Франции». Это восстание было как раз тем, к чему призывал Ленин: «превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Вот и превратили. Впоследствии они курьезным образом обвиняли в «развязывании гражданской войны» своих противников. Как будто вооруженный захват ими власти — это одно, а гражданская война — что-то другое: вроде как все должны были с этим смириться, а кто не смирился, тот и «развязал войну». Но с какой стати их мятеж должен был всеми одобряться? И когда большевики призывали к началу гражданской войны, они это прекрасно знали, почему и призывали не просто к восстанию и захвату власти, а именно к «гражданской войне».

— Гражданская война как социально-психологический феномен: почему она возникает и, как правило, имеет высокую степень ожесточения? Еще вчера люди воспринимали друг друга как соплеменников и соотечественников, политические вопросы рассматриваются в легитимном поле или, по крайней мере, без насилия, а сегодня это ожесточенные враги. Какие условия вызывают это? Могла ли революция 1917‑го обойтись без этой войны?

— Гражданские войны бывают разными: это и столкновения между отдельными территориальными единицами одного государства, как в США, и этнические столкновения, и политические — по поводу разных взглядов на политическое устройство, и между претендентами на власть в рамках одного и того же политического строя. Такая война возникает как переход политических разногласий в вооруженную борьбу, что, в общем, вполне естественно. Возникает, когда одна из сторон начинает насильственные действия: вооруженный мятеж против государственной власти, вооруженное нападение на сторонников враждебной партии; какая-то провинция пытается силой выйти из состава государства. Она бывает особенно ожесточенной именно потому, что ведется прежде всего добровольцами, людьми, чьи чувства и личные взгляды тут задействованы, тогда как абсолютное большинство участников «обычной» войны — если противник не поступает как-то особенно жестоко с населением их страны — мотивировано значительно слабее и не видит во вражеских солдатах личных врагов. Не всякий политический переворот порождает гражданскую войну: когда не находится сил, желающих организовать ему сопротивление или по каким-то причинам (например, опасность со стороны внешнего, общего для них противника), такие силы не считают возможным идти на вооруженную конфронтацию. Как случилось после февральского переворота 1917‑го или английской «славной революции» 1688 года. Но большевистский переворот, который совершался ради идеи мировой революции и который вовсе упразднял российскую государственность, конечно, не мог обойтись без какого-то сопротивления.

— Была ли Гражданская война в России классовой, пользуясь упрощенной, но привычной формулировкой, войной «богатых и бедных»? Кто составлял социальную базу ее основных акторов? Вообще, можно ли корректно оценить количество населения, принявшего участие в ней?

— В какой-то мере она носила такой оттенок — просто потому, что одна сторона, большевики, целенаправленно придавали ей именно классовый характер, даже откровенно заявляя устами высших руководителей ВЧК, что не ведут политической борьбы, а «истребляют буржуазию как класс». Кроме того, они делали ставку именно на «пролетариат и беднейшее крестьянство», разжигая грабительские инстинкты этих групп как именно наиболее бедных, которым «нечего терять, а приобретут они весь мир». И социальной базой Красной гвардии (помимо интернационалистов) изначально были распропагандированные рабочие крупных городов. Но противостоящая им сторона руководствовалась совершенно иной логикой и совершенно иным подходом. Лозунгу всемирной классовой борьбы белые противопоставляли лозунг национального единства на патриотической основе.

Собственно, понятие «классовой борьбы» в варианте силового уничтожения предполагает сугубо одностороннюю агрессию: если и можно предположить желание рабочих убить хозяина, то фабриканта, мечтающего перебить своих рабочих, представить себе довольно трудно. Да и на практике — если буржуазию физически истребить в принципе возможно, то ей самой истребить рабочих и крестьян не только невозможно, но и с точки зрения ее классовых интересов просто нет никакого резона.

В реальности, разумеется, эта гражданская война шла не между «рабочими и крестьянами» с одной стороны и «помещиками и капиталистами» с другой, а была борьбой между мировой коммунистической революцией и российской государственностью. Вопрос так и стоял: «за революцию» или «за Россию». Это много позже стали утверждать, что красные тоже якобы были за Россию, но «свою». Но если это еще можно сказать про эсеров, нарсоцев и других левых, то про большевиков-коммунистов никак нельзя, их цели, задачи и сам «символ веры» начисто это исключают, и в годы самой войны они высказывались совершенно однозначно. «Интернационал» и «Государство российское» исключают друг друга.

Поэтому основную социальную базу белых добровольцев составляли сознательные патриотические элементы. В огромной степени учащаяся молодежь: кадеты, гимназисты, юнкера, студенты, а также офицерство и интеллигенция. И большевистские вожди (вне своей пропаганды на массы) прекрасно это обстоятельство осознавали, почему объектом террора делали именно эти социальные группы. Всерьез говорить о том, что в белых армиях воюют «капиталисты и помещики», было бы просто смешно:

даже среди кадрового довоенного офицерства 95 процентов не только не были помещиками, но и не имели вообще никакой собственности. А офицеры военного времени, произведенные за 1914–1917 годы, которые и составляли более 80 процентов всего офицерства к 1917‑му, вообще на 90 процентов были детьми крестьян и мещан. Так что в белых частях капиталистов и помещиков и одного процента не наберется.

Вообще, надо иметь в виду, что в Гражданской войне принимало непосредственное участие, считая и политических активистов, и административных функционеров, и участников восстаний, не более трех-четырех процентов всего населения. Это довольно мало. Считается, например, что в событиях Английской революции середины XVII века участвовало до 20 процентов населения. Численность Красной армии только к концу войны составила порядка пяти миллионов, а белых и на пике не превышала нескольких сот тысяч человек. Фактически непосредственно сражались друг с другом единовременно с одной стороны лишь десятки, с другой — сотни тысяч человек. Если брать в целом, то ядро красных составили порядка 400–500 тысяч — бывшие красногвардейцы, кто еще с конца 1917-го служил в Красной гвардии, которую упразднили с формированием РККА, и «интернационалисты», а белых — не более 100 тысяч, считая и относительно высокомотивированных казаков. Это были добровольцы, воевавшие до конца и постоянно возвращавшиеся в строй после ранений. Остальное — как бы шлейф: мобилизованные, попавшие случайно, в силу обстоятельств, служившие лишь некоторое время, и так далее.

— Какова была позиция крестьянства? Нередко можно слышать, что большевики выиграли благодаря ему. Но известны масштабные крестьянские восстания против них. Да и сравнительно небольшое количество участников войны в крестьянской по преимуществу стране вроде бы говорит против этого тезиса. Или фактической поддержкой большевиков стал преимущественный нейтралитет крестьян?

— До сих пор распространено представление о чуть ли не определяющей роли «аграрного вопроса». Земли, конечно, для крестьянина много не бывает; ему было бы бессмысленно показывать расчеты (делались такие до войны), что, лишившись заработка в эффективном крупном помещичьем хозяйстве, он потеряет больше, чем приобретет от небольшого увеличения его собственной земли. А увеличение и могло, кстати, быть только очень небольшим: если в 1894 году на одну помещичью десятину приходилось две крестьянских, то к моменту передела — 5,5. Это значит, что прибавка за счет нее могла составить в среднем 15–16 процентов. Крестьяне, как явствует из послереволюционных данных, столько и получили. Если же учесть, что получили ее в пакете с комбедами и продразверсткой, то особого энтузиазма это вызывать не должно было. И не вызывало: вместо того, чтобы в массовом порядке добровольно везти зерно на сборные пункты, продотряды встречали вилами. Говорить о поддержке ими большевиков по меньшей мере странно, коль скоро абсолютное большинство крестьянских восстаний было направлено против большевиков. Все белые мемуаристы отмечали, что бывшие пленные, из коих к 1920 году на юге белые части состояли более чем наполовину, — крестьяне центральных губерний — были несравненно надежнее тех, кого пытались мобилизовать на территориях, где красные в 1918‑м были очень недолго и не успели себя проявить.

Известная версия о том, что середняк пошел в Красную армию весной 1919 года, «когда белые стали возвращать землю помещикам», смехотворна. На большинстве территорий, где шла Гражданская война, помещиков вовсе не было; туда, где это было возможно, они вступили только осенью 1919‑го и пробыли там около месяца. Как именно там обстояло дело, крестьянство прочих губерний узнать не могло, потому что даже образованные слои находились в состоянии полной информационной блокады (единственным средством информации были большевистские газеты, но они об этом кричали с первого дня, так что «перелому» случаться было не с чего). Существенно на самом деле было только то, что вопрос «пойти — не пойти» для крестьянина просто не стоял: его мобилизовывали, оцепив район надежными частями из красногвардейцев и интернационалистов. Красная армия на 85 процентов состояла именно из мобилизованных, а не добровольцев. Единственной категорией крестьянства (кроме той низшей категории, которая и формировала комбеды), действительно массово и последовательно поддерживавшей большевиков, были иногородние казачьих областей, у которых земли было больше, чем у крестьян центральных губерний, но рядом были такие же хлеборобы-казаки, у которых ее было еще больше. И вот тут разлом прошел очень четко.

Интервенты и интернационалисты

— Насколько важна роль иностранцев в этой войне? С одной стороны, многократно описанная интервенция стран Антанты и их противников, с другой — менее известное широкое участие на стороне красных иностранных граждан и представителей тех наций, которые в ходе войны получили независимость. От чего зависела позиция этнических меньшинств, когда они выбирали, кого поддерживать?

— Пресловутая интервенция к нашей Гражданской войне прямого отношения не имела. Советская пропаганда, особенно впоследствии, говоря о войне, предпочитала делать основной упор на так называемых интервентов, представляя белых по возможности не в качестве основной силы сопротивления большевизму, а в качестве «пособников мирового капитала», каковой и должны были воплощать страны Антанты. Антанта же усилиями апологетов партии, призывавшей к поражению России в войне с Германией, превратилась в символ чего-то антироссийского. И из сознания советского обывателя совершенно выпал тот очевидный факт, что Россия — это и была главная часть Антанты, без которой она никогда бы не сложилась. И так называемые интервенты не только не были врагами подлинной исторической России, а были ее союзниками, обязанными оказать России помощь в борьбе против немецкой агентуры, в качестве которой совершенно неприкрыто выступали тогда большевики. Другое дело, что «союзники» оказались эгоистичными и недальновидными и не столько оказывали такую помощь, сколько преследовали свои корыстные цели. Практически нигде, за исключением отдельных эпизодов и севера России, и то в крайне ограниченных масштабах, союзные войска в боях с большевиками не участвовали, и потери их в массе потерь белых армий исчисляются сотыми долями процента. Их участие ограничивалось лишь материальной помощью, и то в отдельные периоды и крайне скудной по сравнению с возможностями, которыми они располагали.

Высадка союзников на севере была вызвана тем, что там были сосредоточены военные запасы, поставленные ими в Россию, которые оказались под угрозой захвата немцами после того, как в Финляндии победили силы, ориентирующиеся на Германию. После поражения Германии союзники вывели свои части, предоставив белых собственной участи. Разумеется, Англия и Франция легко могли бы покончить с большевиками, масштабы войны были таковы, что достаточно было в решающие моменты (например, в Орловско-Кромском сражении осени 1919‑го) одной союзной дивизии, чтобы решить дело. Но они вовсе не желали делиться с возрожденной Россией плодами победы в мировой войне. От большевистской революции они объективно только выиграли: Германия все равно была повержена, а условий, на которые они были в свое время вынуждены согласиться — передача России после войны Константинополя и проливов, — можно было не выполнять. Более того, они вооружали Польшу, поддерживая ее претензии на восточные территории, а Англия целенаправленно проводила политику защиты против белых, выступавших под лозунгом «Великой единой и неделимой России», всех провозгласивших независимость лимитрофных государств: поддерживала Грузию в конфликте с Деникиным, выкручивала руки Юденичу, требуя признать независимость прибалтийских государств, выступала гарантом независимости Азербайджана, введя туда свои части. Относить к интервентам Чехословацкий корпус и вовсе неуместно: он был изначально соединением русской армии, не только находившимся под командованием русских офицеров, но весь состав которого, как и всякого другого, производился в чины и назначался приказами русской власти. Благодаря своему национальному составу он не распался после развала армии, а сохранил боеспособность и желание продолжать войну с немцами. Борьбу с большевиками чехи и рассматривали как продолжение такой войны, тем более что в Сибири им в лице красных войск реально противостояли венгеро-немецкие отряды.

Тут уместно напомнить, что как раз интернационалисты (в отличие от интервентов они реально и наиболее активно воевали) играли в Гражданской войне действительно огромную роль. В Сибири летом 1918‑го австро-германские пленные составляли не менее 80% красных сил. В оперативных документах белых противник обычно именовался «мадьяро-немцы и большевики». В общей сложности разного рода «интернационалистов» насчитывалось в Красной армии более 200 тысяч, по некоторым оценкам даже до 300 тысяч, и именно они были наиболее надежными частями. Разных чисто интернациональных формирований от батальона до бригады было около 200. Это были не только пленные венгры и немцы, особенно заметные в 1918‑м, когда еще продолжалась мировая война, которую они как бы продолжали, сражаясь против сохранивших верность Антанте белых. Но и множество китайцев и корейцев, завезенных на тыловые работы в годы войны, иностранные коммунисты и им сочувствующие из самых разных стран от Швейцарии до Ирана, а также особые национальные части из латышей и эстонцев, выступавшие в роли «преторианской гвардии». Впрочем, надо заметить, что большинство чинов сформированной в 1915 году Латышской стрелковой дивизии все-таки, как и абсолютное большинство офицеров-латышей, воевали не за большевиков, а в составе военных формирований независимой Латвии, в 1918–1919 годах дивизия комплектовалась в основном рабочими-латышами Петрограда и Москвы. Роль последних была исключительно велика: именно они подавили все антибольшевистские восстания лета 1918‑го в Центральной России, именно Латышская и Эстонская дивизии решили судьбу Орловско-Кромского сражения, предрешившего общее поражение Деникина. Хорошо известно широкое использование китайцев в охранных командах ВЧК, а также чрезвычайно высокая (на порядок превышающая долю в населении) доля латышей и евреев в руководстве карательных органов.

Что касается различных национальных меньшинств, не создавших отдельных государств, то почти все они не поддерживали однозначно ту или иную сторону. В частности, татарские и башкирские части были и у красных, и у белых. В составе последних, кстати, одни из наиболее надежных: они прошли весь путь отступления до Приморья и ушли в эмиграцию. На Северном Кавказе это зависело часто и от взаимоотношений с казачьим населением. В частности, кубанские черкесы почти поголовно, а кабардинцы и осетины в основном были на белой стороне, ингуши и чеченцы — первое время на красной. Но в начале 1919 года в деникинских вооруженных силах на юге России были созданы чеченская, сводно-горская (включавшая ингушские и дагестанские полки), черкесская, кабардинская и осетинская конные дивизии. Определенную роль играла степень владения русским языком и вовлеченности в административные структуры империи. Например, офицеров-армян и грузин было больше в армии Деникина, чем в национальных армиях.

Лидеры национальных движений некоммунистического толка, стремившихся создать автономные образования, вынуждены были лавировать в зависимости от политической обстановки. Например, лидеры казахской «Алаш-Орды» до подъема белого движения на Востоке контактировали поначалу с большевиками, но затем вступили в союз с белыми, хотя в признании независимости им было отказано, и оставались с ними до тех пор, пока Колчак не потерпел окончательное поражение, после чего им пришлось признать власть большевиков. Позиция подобных движений вполне объяснима:

белые признавали право на культурно-национальную автономию, но не допускали полного отделения, красные в предвидении мировой революции не придавали значения территориальной целостности, но требовали безоговорочного признания своей идеологии, совершенно этим движениям чуждой.

— Какая из сторон обладала большей ресурсной базой с точки зрения военного и продовольственного снабжения?

— В смысле продовольственного снабжения существенной разницы не было, но что касается военно-экономического потенциала, то тут картина была несопоставима. Практически вся военная промышленность и подавляющая часть всей промышленности находилась в руках большевиков, в их же руках остались и огромные запасы вооружения русской армии, большая часть материальной базы которой при развале фронта была оттянута в район Ярославля.

— Гражданская на окраинах России — была ли здесь какая-то специфика? Например, на территории Казахстана? Есть мнение, что здесь воевали друг с другом старые и новые переселенцы. Если так, то это говорит в пользу классического социального конфликта.

— Да, но это именно специфика, где имели значение не абсолютные показатели благосостояния, а разница в этом отношении тех или иных групп одного и того же класса. Я упоминал о ситуации в казачьих областях, где «иногородние» в основном поддерживали большевиков, хотя были богаче среднего российского крестьянина. Подобно этому в Сибири и на новоколонизуемых территориях крепкие старые хозяйства больше поддерживали белых, а более бедные, еще не успевшие стать на ноги и заинтересованные в том, чтобы поживиться имуществом соседей, — красных. Но та же картина и среди рабочих. Ударной силой большевиков выступали в основном не профессиональные рабочие, которые прилично зарабатывали, в небольших городах жили в семейных кирпичных домиках вокруг заводов и учили детей в гимназиях. Эти рабочие при большевиках пытались бастовать, уходили в белую армию: на востоке из таких состояли целые дивизии, причем проявившие себя как наиболее надежные, — Ижевская и Воткинская; донецкими шахтерами комплектовались и белые батальоны на юге. Большевики опирались на разного рода прифабричный сброд, «подсобных», деревенских пьяниц и лентяев, полууголовные элементы, которых на практике и понимали под термином «пролетариат и беднейшее крестьянство» и высоко ценили.

— Можно ли более или менее точно оценить количество жертв этой войны?

— Едва ли это можно сделать, все равно придется оперировать «плюс-минус миллионами». Более-менее достоверно можно оценить разве что потери некоторых социальных или профессиональных групп, насчитывавших от нескольких десятков до нескольких тысяч человек, которые в основном известны поименно, но и это до сих пор не сделано. Учитывая масштаб боев, потери вооруженных сил, в том числе и санитарные, не могут превышать миллиона человек. Хотя, конечно, потери населения отдельных территорий, ставших основной ареной Гражданской войны, в частности казачьих областей, в несколько раз превышают потери тех же территорий, понесенные ими в годы мировой войны. По потерям от красного террора и во время подавления крестьянских восстаний тоже приводятся весьма различные цифры, и это понятно. Если жертвы большевистских расстрелов в городах еще как-то можно приблизительно оценить: они все-таки в основном фиксировались, хотя не всегда оглашались (и несколько десятков тысяч известно поименно), так что, опираясь на известные данные, можно делать определенные прикидки, то убитых в крестьянских восстаниях чаще всего никто не фиксировал и не считал, и тут оценки будут весьма сомнительными. Что же касается гибели населения от связанных с разрухой голода, эпидемий и резкого ухудшения жизненных условий, тем более оценки демографических потерь в плане не родившихся из-за этих событий, то тут возможны лишь самые общие соображения. Вот и встречаются оценки от 8 до 30 миллионов.

Дефицит критической массы

— Почему в итоге победили большевики? Некорректный с научной точки зрения вопрос, но все же — могло ли быть иначе?

— Думаю, что в тех реальных условиях, которые сложились и внутри страны, и в результате интересов великих держав-победительниц в мировой войне, не было ни одного фактора, который мог бы работать в пользу поражения большевиков. Это могло произойти разве что случайно — в результате редкого совпадения конкретных обстоятельств. Поэтому удивительно не то, что белое движение проиграло, а то, что оно вообще могло возникнуть и несколько лет вести борьбу, и даже были моменты, когда большевики всерьез опасались поражения, а их лидеры запасались паспортами и драгоценностями. Большевики были руководимы единой квазирелигиозной идеологией, обладавшей притягательностью новизны, спаяны железной волей их руководителей, не останавливались перед невиданным массовым террором, действительно, как они потом отмечали, парализовавшим волю к борьбе слишком многих их потенциальных противников. В их руках были все запасы вооружения русской армии, практически вся военная промышленность и основные людские ресурсы великорусского населения. Помимо обладания подавляющим преимуществом и в численности войск, и в вооружении, они владели центром страны и могли свободно перебрасывать войска на наиболее ответственные в данный момент фронты, разбивая своих противников по очереди.

 

Антибольшевистское белое движение, возникшее в виде отдельных очагов на окраинах страны, первоначально вообще не имело ни средств, ни вооружения, ни достаточных людских ресурсов. Оно не имело за собой даже точки опоры в виде какой-то продолжавшей существовать власти, защита которой придавала бы ему легитимность в глазах населения. «Эффект свершившегося факта» — весьма важный психологический фактор. Совершив переворот, большевики стали единственной властью в стране, альтернативы которой не было видно. Белое движение не только не представляло какого-то единства в смысле управления и командования, но развивалось вообще вне связи между его частями. Более того, оно идейно-политически включало в себя (если не считать разного рода «зеленых» и анархические элементы) практически всё, что было в России, кроме большевиков: от социалистов до крайних монархистов. Составлявшие его люди ненавидели друг друга и были объединены лишь общей угрозой утраты российской государственности. Не только белые фронты были территориально разобщены, но и внутри каждого из них не прекращалась борьба между «левыми» и «правыми», руководителям приходилось бороться и с настроениями казачьего сепаратизма, и с аналогичными проявлениями среди национальных меньшинств. Бывшие союзники по Антанте, не заинтересованные после поражения Германии в существовании могущественной России, реально поддерживали не белых генералов, в которых видели соответствующую угрозу, а сепаратистские силы в лице новообразованных лимитрофных государств.

В событиях непосредственно участвовал лишь небольшой процент населения. При всяких внутренних конфликтах дело всегда решает не большинство, а активное меньшинство. Проблема в том, что этого активного меньшинства должно хватать, должна наличествовать его «критическая масса»: тогда, имея за собой достаточное число действительно надежного контингента, возможно поставить под ружье потребное количество прочего. Большевикам хватило нескольких десятков тысяч распропагандированных рабочих и матросов, латвийско-эстонской «преторианской гвардии» и 200 тысяч «интернационалистов», чтобы спаять и заставить воевать миллионы мобилизованных крестьян. Их противникам, имевшим по разным окраинам в общей сложности до 40–50 тысяч вполне самоотверженных добровольцев, этой критической массы хватило, чтобы начать и вести три года неравную борьбу, но, конечно, не могло хватить, чтобы победить.

— Существует мнение, что в случае победы белых была вероятность дальнейшего развития ситуации по типу китайской, где после свержения монархии началось соперничество военных группировок.

— Нет, России вообще абсолютно не свойственно явление в виде чего-то типа военных хунт, ее генералитет всегда был крайне далек от политики и за редкими исключениями не имел политических амбиций. Будь иначе, он бы взял власть в свои руки сразу после или во время вакханалии 1905–1907 годов. Лишь исключительные обстоятельства революции и Гражданской войны заставили генералов стать политическими вождями. Хотя фронты действовали разрозненно, но к 1919‑му абсолютно все руководители других фронтов — и Деникин, и Юденич, и Миллер (а это ведь не атаманы, а люди совсем иного склада) безоговорочно признали верховную власть адмирала Колчака, и нет ни малейших оснований думать, что кто-то из них изменил бы эту позицию после победы. Напротив, они бы постарались сложить с себя бремя гражданской власти, передав ее одному лицу. Несомненно, что в переходный после победы над большевиками период власть представляла бы собой фактически «генеральскую диктатуру». Колчак, поддержанный другими генералами, не отдал бы ее сразу в руки политиков, которым он с 1917 года не особенно доверял, и созданное гражданское правительство находилось бы под контролем генералитета. Но это была бы вполне консолидированная диктатура. Вот если б каким-то образом большевики пали в 1918‑м, то между такими фигурами, как Семенов, Краснов и другие «народные вожди», что-то такое было возможно, но и то, думаю, большая часть офицерства — основной реальной силы — сплотилась бы вокруг Корнилова—Деникина как носителей идеи единой всероссийской власти.

— Не раз слышал такую оценку: если большевики победили, то, значит, их интересы соответствовали ожиданиям большинства населения…

— Во-первых, вообще никакая власть интересам большинства не может отвечать, так как большинство людей в любом случае хотят получить больше, чем имеют, а имеют относительно больше других всегда очень немногие. Поэтому так ставить вопрос неуместно. Во-вторых, пролетариат и беднейшее крестьянство, которые и были базой большевиков, составляли меньшинство: рабочих — вообще всех — было порядка четырех-пяти процентов, а бедноты, на которую они опирались в деревне, еще процентов 15–20. Интересам всех остальных, кому было что терять, победа красных противоречила. Хотя они имели возможность в этом убедиться лишь с некоторым опозданием.