«Нет большей той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
Ев. От Иоанна XV, 13.
«Подвиг есть и в сражении,
Подвиг есть и в борьбе,
Высший подвиг в терпении,
Любви и мольбе»...
А. С. Хомяков
Вступление
Немало дней протекло с той ужасной и скорбной минуты, когда пуля презренного убийцы вырвала из русской жизни Петра Аркадьевича Столыпина, а столбцы ежедневной печати и до сих пор продолжают заполняться воспоминаниями, статьями и данными по поводу его утраты, характеризующими его личность, его деятельность, а равно и раскрывающими новые стороны его гражданского подвига. Имя П.А. Столыпина, столь родное многим русским людям, после святотатственного киевского преступления, жертвою которого он пал, разнеслось далеко по градам и весям необъятной нашей Родины, а желание узнать, оценить и понять безвременно погибшего героя-мученика охватило широкие круги всей грамотной России. Такой интерес, такая жажда ближе узнать ПА Столыпина вполне естественны. Каждый, уважающий себя, народ чтит и благоговейно хранит память своих героев; память эта богатство, источник силы народа,— а светлая, могучая личность П.А. Столыпина вполне заслужила имя героя.
Ежедневная печать не может удовлетворить упомянутому желанию; она дает материал ценный, но крайне разбросанный. Газетные листы к тому же непрочны, так непрочны, что не выдерживают передачи из рук в руки, и в конце концов обречены на бесследное исчезновение. Без сомнения, в будущем появятся обширные труды о ПА Столыпине, а еще позднее сама история отведет ему на своих страницах выдающееся место и, в лице представителей исторической науки, ярко осветит разные стороны его государственной деятельности. В настоящее же время нам кажется необходимым ответить на требование минуты.
Предлагаемый очерк, написанный под горячим впечатлением пережитых событий, ставит своей задачей развернуть перед глазами читателя постепенно и последовательно страницы подвига ПА Столыпина и, равным образом, восстановить возможно точно и ясно главнейшие заветы этого лучшего гражданина земли Русской.
А.П. Аксаков.
* * *
Еще памятны всем смутные и тревожные дни, пережитые Россией в начале 1906 года. Первая Дума, призванная к совместному с правительством созиданию новой русской жизни, не оправдала возложенных на нее Державной волей надежд. Вместо того, чтобы упорным и добросовестным трудом содействовать мирному осуществлению благ, дарованных предшествовавшими ей Высочайшими Манифестами, вместо того, чтобы открытым осуждением террора внести успокоение в измученную смутою страну, она своими буйными нападками на представителей правительства, своими революционными выступлениями и неосуществимыми требованиями, рассчитанными лишь на возбуждение низменных страстей в темных массах, только содействовала распространению в стране анархии и еще большему государственному развалу. Революционная волна подымалась все выше и выше, разливаясь по окраинам государства; в центральной России тоже пылали пожары, совершались непрестанные грабежи, насилия и убийства, и даже в ближайшие к столице укрепленные местности закрадывалась измена, безумно и нагло подымая знамя бунта. Уважение к власти падало с ужасающей быстротой. В сердца менее храбрых представителей правительства и многих общественных деятелей проникало сомнение даже в возможности вернуть власти ее прежнее обаяние. Дума первого созыва, неспособная к работе, намеченной для нее Державной волей, была, наконец, распущена, но и в минуту роспуска ее неудачные законодатели попытались внести новую смуту в страну подписав в Выборге знаменитое своим безумием воззвание, призывавшее население к неплатежу податей и к отказу от воинской службы. Жутко становилось помнившим заветы истории и любящим родину сынам ее.
Час скорби пробил; Руси верной сыны
Без боя пред ложью склонились;
Без доблести пали; рассеялись сны,
И чести заветы затмились.
Так характеризовал эту печальную минуту один из русских поэтов.
С высоты Престола раздались тогда памятные скорбные, но полные веры в будущее России, слова Высочайшего Манифеста от 9 июля 1906 года
«Волею Нашею призваны были к строительству законодательному люди, избранные от населения. Твердо уповая на милость Божию, веря в светлое и великое будущее нашего народа, Мы ожидали от трудов их блага и пользы для страны.
Во всех отраслях народной жизни намечены были Нами крупные преобразования, и на первом месте всегда стояла главнейшая забота Наша рассеять темноту народную светом просвещения, и тяготы народные — облегчением условий земельного труда. Ожиданиям Нашим ниспослано тяжкое испытание. Выборные от населения, вместо работы строительства законодательного, уклонились в не принадлежащую им область, и обратились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей, к указаниям Нам на несовершенство законов основных, изменения которых могут быть приняты лишь Нашею Монаршею волею, и к действиям явно незаконным, как обращение от лица Думы к населению.
Смущенное же таковыми порядками крестьянство, не ожидая законного улучшения своего положения, перешло в целом ряде губерний к открытому грабежу, хищению чужого имущества, неповиновению закону и законным властям.
Но пусть помнят Наши подданные, что только при полном порядке и спокойствии возможно прочное улучшение народного быта. Да будет же ведомо, что Мы не допустим никакого своеволия или беззакония, и всею силою государственной мощи приведем ослушников закона к подчинению Нашей Царской воле. Призываем всех благомыслящих людей объединиться для поддержания законной власти и восстановления мира в Нашем дорогом отечестве.
Да восстановится же спокойствие в земле Русской, и да поможет Нам Всевышний осуществить главнейший из Царственных трудов Наших — поднять благосостояние крестьянства. Воля Наша к сему непреклонна, и пахарь русский, без ущерба чужому владению, получит там, где существует теснота земельная, законный и честный способ расширить свое землевладение. Лица других сословий приложат, по призыву Нашему, все усилия к осуществлению этой великой задачи, окончательное разрешение которой в законодательном порядке будет принадлежать будущему составу
С непоколебимой верой в милость Божию и в разум русского народа, — говорилось далее в Манифесте, — Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий наших и внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России.
Верные сыны России, Царь ваш призывает вас, как отец своих детей, сплотиться с ним в деле обновления и возрождения нашей святой родины. Верим, что появятся богатыри мысли и дела, и что самоотверженным трудом их воссияет слава Земли Русской.»
На этот от сердца идущий призыв Царя к миру и созидающему труду народные представители Думы второго призыва ответили, однако, как мы знаем, новыми буйными выступлениями и попытками, так называемой, — «осады власти». Но надежды Царя на появление богатыря мысли и дела все же оправдались. Такого богатыря, глубоко любящего Родину, сильного духом, богато одаренного способностями, верного заветам истории, он нашел в ближайшем сотруднике, назначенном им одновременно с роспуском первой Думы на пост Председателя Совета Министров, в Петре Аркадьевиче Столыпине.
Опасности родят героев, и не впервые России в годину лихолетий выдвигать лучших своих сынов на защиту Царя и Родины. Как это было в памятные великими бедами и скорбями народными годы смутного времени начала XVII века, когда иноземные враги делили русские исконные земли, когда собственные «юры» ставили родину-мать на край гибели, и Русская Земля выдвинула на чреду служения родине таких граждан, как Минин, патриарх Гермоген, князь Пожарский и келарь Авраамий Палицын, так и в смутные дни 1906 г. она на помощь ослабевшей и распадавшейся власти выдвинула П.А. Столыпина. В ту минуту, когда так нужен был устойчивый и твердый кормчий, он нашелся, и мы убедились, что не вконец оскудела Русская Земля и может еще давать богатырей.
Таким богатырем оказался мужественный, глубоко честный, искренний и горячо любивший Россию, родной ей по крови человек, любивший ее не той отвлеченной, рассудочной любовью, о которой заявляют часто некоторые современные деятели, давно разорвавшие связь свою с заветами истории, и которые подчас мирятся с позором Родины и рукоплещут ее бедам, вместе с исконными ее врагами, но живой, теплой любовью, которая развивается и крепнет только на устоях непрерывной связи с прошлым Родины, которая двигает на жертвы ей и удесятеряет силы в минуты грозящих ей опасностей.
До назначения своего Министром Внутренних Дел 26 апреля 1906 года, т.е. менее чем за три месяца до роспуска первой Думы и до вступления на пост Председателя Совета Министров, П.А. Столыпин был известен только как деятель провинциальный, как прекрасный и решительный администратор, всегда пользовавшийся уважением населения тех местностей, где ему приходилось развивать свою деятельность. Связей в столице, в среде светской знати и в высших бюрократических сферах у него почти не было, а имя его, столь славное и невольно вызывающее теперь пред нашим мысленным взором знакомый благородный облик смелого борца, мудрого правителя и могучего оратора, тогда в общественных кругах было совсем мало известно. Более всестороннюю оценку личности П.А. Столыпина мы дадим позднее, постепенно развертывая перед читателями страницы его деятельности. Характер П.А. Столыпина, убеждения, его дарования и вся его обаятельная личность вырисовалась в истинном свете и отчасти выработалась только постепенно. Прежде всего они обнаружились в дни борьбы его с первой и второй Думой, затем при совместной работе с Думой третьего созыва, которую ему удалось направить на кропотливый, но честный труд законодательного дела. Обрисовывалась его героическая натура разным образом и при непрестанных опасностях, им бесстрашно переживавшихся, и, наконец, последние штрихи могли быть отмечены только в минуты предсмертных его страданий.
Петр Аркадьевич Столыпин происходил из старинного дворянского рода, существовавшего уже в XVI столетии [ 2 ].
Отцом его был Аркадий Дмитриевич Столыпин, известный севастопольской герой, генерал-адъютант и обер-камергер, женатый на княжне Натальи Михайловне Горчаковой. Таким образом, в Петре Аркадьевиче Столыпине соединилась кровь старинного весьма почтенного дворянского рода Столыпиных и княжеская кровь Рюриковны. Если кровь может говорить в важные минуты жизни, то она могла направить его политическую деятельность очевидно только на путь, обоснованный на историческом укладе русской жизни. А кровь в нем действительно сказывалась, и он поступал всегда и во всем, как должен поступать истинный сын России, как дворянин русский, в лучшем смысле этого слова.
Родился Петр Аркадьевич Столыпин в 1862 году. Детство свое провел в деревне, в имении Середниково, под Москвой, где, вблизи с природой и народом, началось его воспитание. По окончании курса в С.-Петербургском Университете, в 1884 году он поступил в Министерство Внутренних Дел. Через два года он причислился к Департаменту Земледелия и сельской промышленности Министерства Земледелия и Государственных имуществ, в котором последовательно занимал различные должности, и особенно интересовался сельскохозяйственным делом и землеустройством. Затем он вновь перешел в Министерство Внутренних Дел, первоначально Ковенским уездным предводителем дворянства и Председателем Ковенского Съезда Мировых Посредников, а затем в 1899 году был назначен Ковенским губернским предводителем дворянства. Служба на этих местах дала ему возможность весьма близко ознакомиться с местными провинциальными нуждами, дала ему значительный административный опыт и завоевала ему симпатии местного населения, которое избрало его Почетным Мировым Судьей по Инсарскому и Ковенскому судебно-мировым округам. В1902 году ему было поручено исправление должности Гродненского губернатора, а через год он был назначен Саратовским губернатором.
В Саратовской губернии, в дни освободительного движения Столыпин обратил на себя внимание, как умелый, находчивый, крайне тактичный и мужественный администратор. Подымалась великая смута; некоторые уезды были охвачены аграрными беспорядками; в Балашовском уезде почти все помещичьи усадьбы в короткое время были сожжены и разгромлены. Но Столыпин действовал; он поспевал всюду и, действуя неустрашимо и тактично, успокаивал бушующие массы крестьян, становясь грудью перед опасностью и избегая кровопролития и жестокостей. Рассказывают, что в одном селе, когда он стоял среди до крайности возбужденной толпы и жизни его угрожала явная опасность, он хладнокровно скинул с себя шинель на руки крестьянину-агитатору, поднявшему всю эту смуту и сказал ему спокойно: «Подержи-ка, братец; неудобно в ней...», и агитатор почтительно взял губернаторскую шинель и понес ее за ним, как эмблему власти, среди сразу присмиревших бунтарей. Не связи, не протекции, а его умные распоряжения, его мужество, его способности и ум выдвинули П.А. из рядовых администраторов и привлекли к нему внимание свыше. В 1906 г., когда Совет Министров, во главе с графом Витте, вышел в отставку, и новый Совет Министров было поручено сформировать И.А. Геремыкину, П.А. Столыпину по телеграфу было предложено приехать в Петербург и занять пост Управляющего Министерством Внутренних Дел. Говорят, что это предложение нисколько не обрадовало П.А.; ему, как живому и привязывающемуся к живому делу человеку, было жаль оставить Саратов, где дело у него наладилось, и он предчувствовал уже тогда, очевидно, свой мученический венец. Говорят, провожавшим его он сказал: «Если предложение исходит от Совета Министров — постараюсь вернуться обратно; если же из Царского Села (т.е. от Государя), то, конечно, останусь там».
Ко времени его вступления в должность Министра Внутренних Дел, то есть ко времени начала его широкой политической деятельности, ему было 44 года. Это был по внешности мужественный, почти богатырского сложения человек, с привлекательным, величаво-спокойным, внушавшим невольное доверие и уважение лицом.
С этой минуты, т.е. с 26 апреля 1906 года, когда он вступил в исправление обязанностей Министра Внутренних Дел, он до последнего дня своей жизни оставался руководителем этого Министерства, В дни смуты и ужаса, переживаемые тогда Россией, важнейшей обязанностью государственного деятеля, принявшего этот пост, было, конечно, прежде всего подавление террора, которым революция стремилась запугать и парализовать всякую деятельность правительства, а затем восстановление порядка и законности, без которых всякая жизнь в стране и всякая общественная деятельность, в том числе и законодательная, совершенно не могла осуществляться. Последовал целый ряд мероприятий, исходивших от нового министра, направленных к подавлению террора, в том числе введение военных судов; колеблющиеся представители власти на местах получили должное предостережение, а деятели революции и их закулисные внушители скоро почувствовали его твердую руку. Для мирных же граждан, людей порядка, появилась надежда на умиротворенье, на возрождение правительственной власти, как бы очнувшейся от гипноза, нагнанного на нее революционными выступлениями и изменами.
Столыпин, однако, не мог довольствоваться успехами подавления революции только силою; он искал с первых же шагов своей деятельности нравственной победы над ней и стремился к восстановлению уважения к власти, основанном на нравственном ее престиже. Скоро в Думе первого созыва, которая тогда еще не была распущена, посыпались запросы как об излишне ретивой и стеснительной будто бы деятельности полиции, так и о препятствиях, будто бы чинимых администрацией делу помощи голодающим. Тогда новый министр должен был впервые выступить перед буйной — враждебной всякой власти — первой государственной Думой.
Отвечая на первый запрос, он заявил открыто, что не боится света; «недомолвок» не допустит в своем ответе и будет говорить совершенно правдиво и все что ему известно. Взводимое в данном случае на подведомственных ему чинов обвинение, по имевшимся в министерстве сведениям, он опроверг, «но, — сказал он, — если бы судебное следствие выяснило обратное, то министерство не преминет распорядиться. Всякое упущение, — говорил он далее, — в области служебного долга не останется без самых тяжелых последствий для виновных. Но каковы бы ни были проступки и преступления отдельных подчиненных органов управления, правительство не пойдет навстречу тем депутатам, которые сознательно стремятся дезорганизовать государство, нельзя, даже во имя склонения на свою сторону симпатий, совершенно обезоруживать правительство и идти по пути сознательного его разрушения. Власть—это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка: поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие. ...Бездействие власти ведет к анархии... Нас упрекают, что мы желаем насадить везде военное положение, что мы желаем управлять страною при помощи исключительных законов. У нас этого желания нет, а есть желание и обязанность водворить порядок. На правительстве лежит святая обязанность ограждать спокойствие и законность. Министерство должно требовать от своих подчиненных осмотрительного и осторожного, но твердого исполнения своего долга и закона». На возражения относительно того, что исполнение старых, несовершенных законов может возбудить ропот, он отвечал: «Нельзя сказать часовому, у тебя старое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружье». На это честный часовой ответит: «Покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым...»; обязанность правительства оградить спокойствие и охранять свободу, и я буду принимать в этом направлении все меры для водворения порядка и осуществления самых широких реформ»...
«Никогда не забуду того сильного впечатления мужества, честности и искренности, которое произвел на меня этот министр»,— писал тогда же на страницах «Фигаро» корреспондент этой газеты, присутствовавший на первом выступлении Столыпина в Таврическом дворце. «Впервые в своей жизни, обращаясь с речью к явно враждебному собранью, он прямо смотрел в лицо своим слушателям и противникам; казалось, он хочет им сказать: «Объяснения, которых вы от меня требуете, я вам даю со всей откровенностью и честностью. Но мое дело, мой долг — это править, т.е. обеспечить порядок. Будьте уверены, что я его выполню».
Во второй своей речи перед первой Думой, на шумные обвинения администрации в препятствиях, чинимых будто бы лицам, которые поехали оказывать продовольственную помощь голодающим, Столыпин дает нападающим решительный отпор, показывая тем, что раз правительство чувствует себя правым, смутить его ссылками на человеколюбивые цели нельзя. «Насколько нелепо было бы ставить препятствия частным лицам и учреждениям, препятствовать помощи голодающим, — говорил он, — настолько же было бы преступным бездействие местной власти по отношению к лицам, прикрывающимся делом благотворительности в целях противозаконных».
Все эти ответы теперь нам кажутся крайне простыми и естественными, но в то время, когда они произносились, нужно было значительное мужество и обладание значительной государственной зрелостью, чтобы выступать с ними перед Государственной Думой, так как эти ответы шли в разрез с общим увлечением и верой в целебное свойство парламентских состязаний и битв, и с тем отношением к правительству, которое ранее установилось. Тем не менее оказалось, что основной тон уже его первых речей был взят им верно.
После роспуска первой Думы и вступления Столыпина на пост Председателя Совета Министров, он продолжал упорно работать для водворения порядка в стране, спешно подготовлял законопроекты и намечал проведение неотложных, по его мнению, законов в порядке чрезвычайном [ 3 ], обращая особое внимание на главную неустанную заботу, указанную Державной волей, — заботу по улучшению земельного быта крестьян.
Выдающаяся энергия Столыпина в деле водворения порядка, его подкупающая искренность, его неуклонное стремление идти вперед по пути реформ, «вперед на легком тормозе», как он говаривал, напугали и озлобили всех врагов русской государственности, и они решились погубить того, кто стал серьезным препятствием на их пути. Враги эти увидали, что народилась новая, страшная для них сила, — министр-реформатор, верный исполнитель монаршей воли, неуклонно творящий свое дело и способный направить к действительному благу развитие русской жизни. Это была смерть — конец всем мечтаниям революционных сил. И вот, спустя только месяц после назначения Столыпина Председателем Совета Министров, группа социалистов-революционеров максималистов организовала чудовищное по жестокости покушение. Произошел взрыв министерской дачи на Аптекарском острове. Вот в кратких словах описание этого события. 12 августа 1906 г., в 3 час. 15 мин. дня, во время приема у Председателя Совета Министров, к даче его у Ботанического сада подъехало ландо, в котором находилось 3 человека; из них двое были в форме офицеров. Они подъехали к даче министра уже тогда, когда запись посетителей была прекращена, а потому, несмотря на приемный день, прислуга не хотела их впускать. Они проявили намерение проникнуть силой в следующую за прихожей приемную комнату, где ждали своей очереди многочисленные посетители и находился весь состоящий при Председателе Совета Министров штат должностных лиц. Во время столкновения с прислугой, один из злоумышленников, одетый в жандармскую офицерскую форму, бросил разрывной снаряд, тотчас же со страшной силой разорвавшийся. Силой взрыва были разворочены прихожая, прилегающая к ней дежурная комната и частью следующая за ней приемная, а также разрушен подъезд, снесен балкон второго этажа, опрокинуты выходящая в сад деревянные стены первого и второго этажей. По всему зданию прошел страшный толчок Сила взрыва была такова, что частями разрушенных стен и выброшенных из дома предметов меблировки, а также мелкими осколками стекла была осыпана вся набережная перед дачей. Министр, принимавший просителей у себя в кабинете, остался невредимым. Его дочь и сын, находившиеся на балконе второго этажа, были ранены; первая в обе ноги, а второй в бедро с переломом кости. Находившиеся в швейцарской и в соседних комнатах лица убиты и ранены. Раскопками, произведенными нижними чинами двух полков и пожарными пяти городских частей, обнаружены 27 трупов и 32 человека с разными тяжелыми повреждениями; убийцы сами были убиты взрывом. Трупы лиц, бывших на даче, особ разных рангов и положений, среди которых были дамы и даже один младенец, найдены большей частью обезображенными, в виде бесформенных масс, без голов, рук и ног; и долго объятые ужасом, родные отыскивали среди этих обезображенных тел близких им людей. Каретка скорой помощи отвезла детей министра в частную лечебницу доктора Кальмейера, куда скоро прибыл и сам П.А. Столыпин. Мальчику, сыну Столыпина, было только три года, а дочери его 14. Несчастная девочка, когда ее вытащили из под досок и мусора, и понесли в соседний дом, говорят, спросила: «Что это — сон?» «Нет, это не сон, барышня», — ответили ей. Когда ее положили на кровать и она увидела свои окровавленные ноги, она горько заплакала.
«За что пострадала бедняжка?», — писал тогда Суворин. «За что пострадали все эти убитые и тяжело раненные, пришедшие к министру с просьбами? Эти вопросы невольно приходят в голову, но на них нет ответа, как нет ответа на многие другие вопросы в это каторжное, проклятое время, время разбойное, мятежное, управляемое бесами в человеческом виде.»
Несмотря на страдания детей и ужас пережитой минуты, когда среди развалин дачи он видел себя окруженным обезображенными трупами, многие из которых представлялись искалеченными остатками близких ему людей, П.А. Столыпин не потерял присутствия духа и мужественно давал необходимые распоряжения.
«После того как детей увезли», — рассказывает один очевидец, министр вошел в полуразрушенный кабинет, вместе с Мин. Фин. Коковцевым, который уговаривал его перевести семейство к нему.
— «Когда я вытащил свою дочь из под обломков, ноги ее повисли как пустые чулки», — говорил он. Одежда министра вся была замазана известкой, на голове у него было большое чернильное пятно, так как во время взрыва подняло стол и опрокинуло чернильницу. Столыпин хладнокровно приказал позвать офицера и сказал ему: «Поставьте караул к столу; я видел здесь человека, который хотел его открыть. Тут государственные документы». В саду позади виллы отдавал приказания молодой чиновник, прикомандированный лично к Столыпину, весь окровавленный, перевязанный, каким-то чудом спасшийся из маленькой дежурной комнаты, совершенно разрушенной. На деревьях набережной висели клочья человеческого тела...
«В тот же вечер», — продолжает тот же очевидец [ 4 ],— «я был у Столыпина, он бодро говорил мне, что надеется спасти своих детей»...
Ужасное, неудачное для активных революционеров покушение, стоившее стольких жизней, и причинившее столько страданий, вызвало общий крик негодованья и ужаса. Со всех сторон полетели к Столыпину выражения искреннего соболезнования. Сам Государь удостоил его следующей сердечной телеграммой:
«Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование; слава Богу, что Вы остались невредимы. От души надеюсь, что Ваши сын и дочь поправятся скоро, также и остальные раненые.»
Все испытывали жгучее негодованье и презрение к подлым убийцам, только левые и кадетские группы, по обыкновению, высказывались сдержанно и лукаво.
«Замечательно, что тотчас после взрыва на даче П.А. Столыпина», — писал А. С. Суворин, — левая печать настойчиво стала говорить, что он уходит, что страдания его несчастных детей так подействовали на его нервы, что он не может более заниматься делами.
И вот все эти дни сердобольная левая печать, наделенная особенно чувствительным сердцем, которое, как известно, находится тоже на левой стороне, усердно дебатирует это предложение министру: уходите, пожалуйста. Благодарите Бога, что вы остались целы, но уходите. Примите в соображение, что убить хотели вас. Вас не убили, а потому сделайте так, что вас как бы убили [ 5 ] ...
Понимаете, как это было бы великолепно. Все врассыпную и вы первый. Для вас это нисколько не постыдно. Вы не убиты, но вы убиты горем, не только горем отца и семьянина, но и горем порядочного человека и честного министра, который не может не жалеть всех погибших, которые пришли к нему с просьбою или служили ему. Вас никто не осудит. Мы напишем превосходные статьи о вашей отставке. Мы скажем: «П. Столыпин ушел. Он был недурной человек и даже, как министр, подавал некоторые надежды, но ужасное событие, направленное не в него собственно, а в него, как представителя правительства, так поразило его нервы... а может быть, кто знает, так осветило его сознанье, что он ушел. Он почувствовал полное свое бессилие управлять без народа, без полновластных представителей его, которые одни могут успокоить страну», и многое другое скажем. Но только уходите. Согласитесь, если вы не уйдете, то цель наших политических палачей не достигнута. Положим, число жертв очень велико. Это одно из самых «грандиозных явлений» и «нравственных поучений» для правительства, но все же оно как бы не действительно. А если вы уйдете, то цель достигнута вполне. И ужас наведен, и вы, против которого сами террористы ничего не могут сказать, ушли от дела».
Конечно, не этими самыми словами, но совершенно этот смысл слышится в этих настойчивых слухах.
Уходите и удовлетворите военачальников террора, который мы не одобряем, но против которого нет никаких средств, кроме послушания. В самом деле, даже один опытный публицист говорит: «Против анархистов нет внешних средств». И говорит это с такою же твердостью, с какою он предсказывает неурожай там, где следовал урожай. Есть только внутренние средства, и главное из них послушание «голосу народа», ибо террористы это народ, это его совесть и убеждение. Всех долой и все наше». Рецепт очень простой для тех, которых преследует террор; если взрыв и убийство при конституции, переходите немедленно к парламентаризму; если взрыв и убийство при парламентарной монархии, — провозглашайте республику, а если при республике последуют те же явления, то одно средство — социал-демократия. Террор и рассчитывает так. Напугать правительство и общество, и заставить их шествовать ускоренным маршем к целям террористов. Всякая уступка есть расчистка пути для власти революции. Эволюция — это презренная маска, которую надевают на себя некоторые; на самом деле борьба идет репрессиями со стороны революционеров, и без них революционеры должны были бы смешиваться с либералами, т.е. употреблять только слова убеждения, а не бомбы. Идет война и церемониться нечего. Все пускают в ход: лицемерие, обман, ложь, шпионство, клевету, взрывы, выстрелы. Конечно, и правительство может отвечать тем же. Но, ведь, то самое оружие, которое у революционеров носить название «освобождения», «счастья родины», у правительства оно носит название «палачества», «разбойничества» и «подлости». Каждый арест и обыск—это гнусное насилие, а каждая фабрика бомб — это храм народного счастья. Каждый убийца городового и в особенности губернатора — герой, а каждый убийца убийцы городового — преступник и негодяй. Удивительно, как все это просто, и как быстро воспринимается все это публикой, даже самой невинной в политике.»
Правительство, однако, не испугалось и не послушало предательских соболезнований и советов умеренно-левой печати; Столыпин остался. Честный солдат не мог оставить свой пост, не выполнив возложенного на него долга. Чувствуя в себе силы и способности служить родине, он не мог уйти, не исполнив задачи, возложенной на него Царем, и верил в великое будущее России. Перед его мысленным взором носилось оно, как надежда, как цель. Он видел родину опять могучей и славной, вошедшей в прочное русло правового порядка, с обеспеченным крестьянством внизу, тесно окружающим Царя, не боящегося ни внешних, ни внутренних врагов. «Страха не страшусь, смерти не боюсь, лягу за Царя, за святую Русь», — проносилось в его сознании и смерть на своем посту не пугала его, а казалась ему лучшей из смертей для истинного гражданина. Он верил, что победа за мужеством и талантом, что он совершит то, что предназначено. Разочарованная в своих ожиданиях левая печать не могла успокоиться и распускала слухи об ожидаемом шаге назад во внутренней политике Председателя Совета Министров но, конечно, слухи эти были вполне ложные. Об истинном настроении П.А. Столыпина в эти дни можно судить по впечатлениям одного лица, посетившего его в конце сентября.
«Скажу откровенно», — писал этот очевидец [ 6 ], — «если бы в то время, пока я пред ним сидел, я не сознавал, что рядом с кабинетом этого, поглощенного государственными заботами, руководителя внутренней политики, ужасные страдания его дочери напоминают ему ежеминутно о пережитой драме, я бы испытывал в этом кабинете, как светлеет мое настроение от всего, что я от моего собеседника слышал, ибо все, что он говорил, было ясно, определенно, и отражало спокойный и верный взгляд на время, и звучало искренностью... Из его твердых и определенных речей я мог вывести заключение, что Государева политика, коей он и его министры являются точными исполнителями, не только не допускает того шага назад, о котором говорят злонамеренные люди, с целью возбуждать и усиливать смуту, но твердо направлена к осуществлению всего того, что дано и обещано, и что, следовательно, все временные меры восстановления порядка и борьбы с беспорядком должны быть строга, как единственное средство предупредить этот шаг назад и осуществить на деле то, что Государь дал и обещал своему народу».
И действительно, Столыпин продолжал неуклонно и неустрашимо свою мужественную работу. Исполняя предначертания Государя, он продолжал сосредоточивать свои силы на двух первостепенных задачах: на восстановлении нарушенного революционной смутою общественного порядка и на проведении неотложных законодательных мер к удовлетворению наиболее назревших народных нужд. Проявленная им умелая решительность в борьбе с преступными посягательствами, являвшимися главным препятствием к проведению в жизнь настоятельно необходимых преобразований, содействовала заметному укреплению общественного порядка внутри страны, несмотря на продолжавшиеся отчаянные усилия врагов России ввергнуть ее в пучину мятежа и насилия и на повторявшиеся отдельные злодеяния, имевшие целью внести смятение и колебание в ряды правительства. За то же время трудами Совета Министров, объединенного и сплоченного Столыпиным, подготовлен был ряд законопроектов и проект государственной росписи на 1907 год, подлежавших направлению в общем законодательном порядке через Государственную Думу и Государственный Совет. Важнейшие меры по удовлетворению земельной нужды крестьянского населения, по крайней неотложности их, были введены в действия, в качестве чрезвычайных, по ст. 87 Основных Государственных Законов. Для удовлетворения этой нужды были предназначены свободные казенные земли в Европейской России, а также удельные и кабинетские; разрешена продажа, в случае исключительной нужды, крестьянам участков из состава имений заповедных, майоратных, ленных и подуховных; понижены платежи по ссудам Крестьянского Банка; открыт для лиц сельского состояния новый вид кредита под залог надельных земель в Крестьянском Банке; установлено право выхода из общины отдельных крестьян, а в целях достижения возможности такого выхода издан закон, облегчающий переход к подворному и к хуторскому владению; кроме того, крестьяне были уравнены в правах с прочими сословиями; дарованы новые существенные права старообрядцам и сектантам; установлены, в интересах трудящегося класса служащих в торговых и ремесленных заведениях, правила об обеспечении за ними нормального праздничного отдыха. Такова была деятельность правительства за время председательствования Столыпина в Совете Министров до созыва второй Думы.
Подпольная деятельность революционных партий, однако, продолжалась. Сердца руководящей кучки революционеров не дрогнули пред клочьями разорванных на Аптекарском острове тел, пред массой бесплодно загубленных жизней, и так называемые «боевые дружины», летучие отряды и группы бомбистов стали вновь сорганизовываться с главной целью лишить Россию ее верного защитника. Так, уже в декабре того же 1906 года, вновь была некоим Добржинским организована «боевая дружина», которая, по поручению центрального комитета партии социалистов-революционеров, должна была убить того же П.А. Столыпина; она была во время открыта и захвачена. В июле 1907 года вновь захвачен был «летучий отряд», имевший в своем составе евреек Розу Рабинович и Эстер Лею Липину, цель которого была тоже «устранение» Столыпина. В ноябре 1907 года была захвачена группа социалистов-революционеров максималистов, готовивших бомбы для «устранения» многих лиц и, конечно, прежде всего Столыпина В декабре того же года был арестован в Гельсингфорсе глава северного боевого «летучего отряда» Трауберг, причем главная цель деятельности отряда была направлена опять на Столыпина. Наконец, в декабре все того же 1907 года, была арестована еврейка Фейга Элькина, тоже организовавшая революционную группу и подготовлявшая смерть Председателю Совета Министров. Такая ликвидация ряда террористических групп на время приостановила дальнейшие покушения, а разоблачение деятельности Азефа, поочередно предававшего то революционеров, то охрану, казалось, и совсем их обескуражило. Но, как мы теперь знаем, убийцы из-за угла, опять подняли голову...
Таким образом, П.А. Столыпин должен был жить и работать под вечно нависшей над ним угрозой смерти. Какое редкое, бестрепетное мужество было нужно человеку, чтобы он мог так бодро, спокойно, смотреть в глаза смерти и спокойно продолжать свое великое служение родине! Когда Столыпина спрашивали, как может он спокойно жить в виду постоянной опасности, он отвечал с чарующей простотой и откровенностью:
«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, устремляя уже взоры в вечность. А вечером, когда опять возвращаюсь в свою комнату, то благодарю Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания о близости смерти, как расплаты за свои убеждения. Порою, однако, я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся.» Таково было естественное, но роковое предвиденье.
Наступили дни второй Думы. Депутаты второго призыва с первого же заседания буйными выступлениями, по примеру своих предшественников, показали, что они собрались не работать над постепенным введением реформ на пользу настоятельных нужд населения, а для новых попыток вырвать власть из рук правительства русского Государя и внести еще большую смуту в народную среду. Но перед этой бурной Думой встал во весь рост верный слуга Царя и родины П.А. Столыпин.
«С первых слов его, — говорил на одном вечере в память погибшего Председателя Совета Министров, граф В.А. Бобринский, вспоминая эту минуту, — все притаили дыхание, и все, немногие друзья и многочисленные враги, одинаково внимали его ясной, мужественной, а главное искренней речи. Но не одни члены законодательных палат слушали этого лучшего оратора нашего. Он говорил не к Думе только, а к России, и его слушала вся мыслящая Россия».
Если выступая в первой Думе в своих речах, как Министр Внутренних Дел, Столыпин наметил только некоторые вехи правительственной деятельности, то во вторую он явился уже с подробной, строго продуманной и вполне реальной программой. Призывая Думу к совместной работе с правительством и говоря о системе зашиты правительственных законопроектов, он заявлял о готовности правительства относиться с полным вниманием к тем мыслям, которые будут противополагаться мысли правительственного законопроекта, и добросовестно решать, совместимы ли они с благом государства, с его укреплением и величием; в то же время он признавал необходимым учитывать все интересы, вносить все изменения, требуемые жизнью и, если это будет нужно, подвергать законопроекты переработке согласно выяснившейся во время обсуждения жизненной правде. «Основная мысль всех предлагаемых на обсуждение Думы законопроектов, а равно и мысль, которую правительство будет проводить во всей своей последующей деятельности, — говорил он, — это мысль создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое; для этого правительство должно разработать целый ряд законопроектов: о свободе вероисповеданий, о неприкосновенности личности, об общественном самоуправлении, о губернских органах управления, о преобразовании суда, о гражданской и уголовной ответственности должностных лиц и о поднятии народного образования». Но как на главнейшую задачу правительства, он указал на заботу о крестьянстве. «Эта задача громадного значения, и первая, которую надо разрешить: необходимо содействовать экономическому возрождению крестьянства, которое ко времени окончательного освобождения от обособленного положения в государстве, вступает на арену общей борьбы за существование экономически слабым и неспособным обеспечить себе земледельческим промыслом безбедное существование». Задача эта была так спешна и требовала так настоятельно разрешения, что правительство приступило к осуществлению ее, не дожидаясь второй Думы. Правительство не могло медлить мерами, могущими предупредить совершенное расстройство самой многочисленной части населения России. К тому же на правительстве, решившемся не допускать даже попыток крестьянских насилий и беспорядков, лежало нравственное обязательство указать крестьянам и законный выход из нужды. Закончил свое сообщение, так называемую «декларацию», содержание которой мы передали вкратце, П.А. Столыпин следующими словами: «Я не выполнил бы своей задачи, если бы не выразил уверенности, что лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к успокоению и к возрождению великой нашей родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия. Его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной Думы, которая встретит, в качестве сотрудника, правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить в ней порядок и спокойствие — т.е., правительство стойкое и чисто русское, каковым должно быть и будет правительство Его Величества».
На эту продуманную программу, на этот спокойный и искренний призыв к творческой работе, сделана была тем не менее попытка буйным выступлением крайних левых подорвать авторитет правительства. Вот тогда-то послышались знаменитые, ставшие теперь историческими, слова П.А. Столыпина:
«Господа, — заговорил он громко и с необыкновенным воодушевлением, и в голосе его послышалась твердость и глубокая искренность, — я не предполагал выступать вторично перед Государственной Думой; но тот оборот, который приняли прения, заставляет меня просить вашего внимания. Я хотел бы установить, что правительство во всех своих действиях, во всех своих заявлениях Государственной Думе, будет держаться исключительно строгой законности. Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы. Я им пользоваться не буду.
Возвращаюсь к законности. Я должен заявить, что о каждом нарушении ее, о каждом случае, не соответствующем ей, правительство обязано будет громко заявить; это его долг перед Думой и страной. В настоящее время я утверждаю, что Государственной Думе волею Монарха не дано права выражения правительству неодобрения, порицания или недоверия. Это не значит что правительство бежит от ответственности. Безумием было бы предполагать, что люди, которым вручена была власть во время великого исторического перелома, во время неустройства всех законодательных государственных устоев, чтобы люди, сознающие всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали тяжести взятой на себя ответственности. Но надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы, от царской резиденции, волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийской край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в южном промышленном районе, когда распространялись крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, правительство должно было или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа, — или действовать и отстоять то, что было ею сделано. Но, господа, принимая второе решение, правительство роковым образом навлекло на себя и обвинения. Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть частных интересов. В то время правительство задалось целью — сохранить те заветы, те устои, начала которых были положены в основу реформ Императора Николая П. Борясь исключительными средствами и в исключительное время, правительство вело и привело страну во вторую Думу. Я должен заявить, и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут, волею Монарха, нет ни судей, ни обвиняемых, что эти скамьи (показывает на места министров) — не скамьи подсудимых — это место правительства.
За наши действия в эту историческую минуту, действия, которые должны вести не ко взаимной борьбе, а к благу нашей родины, мы точно так же, как и все, дадим отчет перед историей. Я убежден, что та часть Государственной Думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, — сумеет провести тут взгляды свои, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более, я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений.
В тех странах, где еще не выработано определенных правовых норм, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы. Но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление; эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «руки вверх». На эти слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить только двумя словами: «не запугаете».
Последние слова приведенной речи П.А. Столыпина «не запугаете» прозвучали ясно и твердо, установили его неуклонно боевое отношение к революции. Слова эти имели особенно сильное значение, так как были произнесены тем человеком, дети которого еще недавно были искалечены ужасным взрывом, в то время, когда раскрывались новые и новые покушения на его собственную жизнь, и когда вокруг совершались убийства его сотрудников. Это был могучий ответ темным силам активной революции, и великое предостережение возлагавшим на них свои надежды, так называемым, мирным левым партиям. «Столыпин говорил, — писал Е.Н. Трубецкой, — как власть имеющий, как человек, сознающий свою силу. Напротив, оппозиции недоставало уверенности в себе, социал-демократы потерпели полное поражение в своих отдельных выступлениях. Что же касается молчания кадетов и других левых групп, то оно также не было победоносным... Вся русская оппозиция в этот день почувствовала себя парализованною».
Если вдохновенная речь Столыпина так смутила левые думские группы, работавшие вместе с врагами русской государственности, то для всех, честно любящих Россию и желающих ей славы, величия, цельности и истинного блага для всего русского народа, для всех граждан земли русской, она явилась ободряющим призывом. Деятелям, еще не потерявшим энергии, она влила новые силы; слабых и малодушествующих она ободрила, обнадежила, — и объединила всех на общую борьбу за честь и благо родины.
Эта речь дала Столыпину сразу значение того оплота силы, власти и законности, который до того как бы отсутствовал. Все почувствовали, что наступил конец параличному состоянию правительства, что власти возвращается ее ответственность, что она готова без страха дать отпор внутренним врагам и продолжать бестрепетно работу по обновлению государственной жизни.
Столыпин совершил и другое чудо. Выступив смело и искренно со своими действительными убеждениями и со своей несомненной для всех любовью к России против волны революции, он заставил громадное большинство думских деятелей и русского общества поверить и даже «как-то против юли признать», что искренность и честность не на стороне революции и пресловутых левых, которые, издавна приписывая эти качества себе только одним, забрасывали грязью правительство и его деятелей. Он сделал то, что еще недавно казалось невозможным. Правительству, до того времени во всем подозреваемому и вечно гонимому, он вернул уважение и обаяние силы и правды. Он заставил поверить, что старый порядок действительно умер, и для России началась новая правовая жизнь и новый порядок, дарованный Государем, но развивающийся и возрастающий на почве честной совместной работы правительства и новых законодательных учреждений.
Откуда же черпал Столыпин эту поражающую неустрашимость и эту богатырскую, все побеждающую силу? Кровь предков громко говорила в нем и давала подъем и русское национальное направление его убеждениям; но главные силы он находил в душе своей, а душа его была глубоко христианская и глубоко русская; в роднике веры и любви к Родине черпал он свое мужество. «Он так верил в Бога, — говорили люди близко его знавшие, — что дай Господи так верить служителям алтаря». Он так глубоко и горячо любил Россию, а в деле любви, — как говорит апостол и евангелист Иоанн, — «несть страха»! И бесстрашие его вытекало из этого настроения, которым он жил; знал же он один только страх, это — страх Божий, поэтому то он и мог так смело и бесстрашно смотреть в глаза опасности. Притягательной силой, присущей его личности, была равным образом и его репутация удивительно трудолюбивого и вполне чистого человека; на нем не лежало ни одного грязного пятна — вещь редкая и трудная для политического человека. Наконец, помогали ему и его исключительные способности, а прежде всего его ораторский талант. После первых же речей его еще в первой Думе все как то растерялись, до того неожиданным показалось такое дарование у чиновника, у представителя правительства. Красноречие его не было только блестящим словоизвержением перед молчащей толпой, а оно рвалось навстречу слушателям и привлекало их умы и сердца. Историческое выступление его 6 марта 1906 года было особенно сильно и завоевало ему симпатии многочисленных думских групп. Среди членов Думы произошел раскол и прежнее единодушие в нападках на правительство, которым отличались выступления Думы первого созыва исчезло и более не возвращалось. Думская победа Столыпина встретила громадное сочувствие в широких кругах русского общества. Поздравления, приветствия и адреса со многими тысячами подписей, посылавшиеся к нему со всех сторон, еще более вдохновляли его.
А.П. Аксаков
|
