Формальный повод для интервью — Врангелевская премия, которую калужский поэт получил совсем недавно в Москве.
С поэтом Дмитрием Кузнецовым — певцом Белого движения — мы договорились встретиться в ностальгически-дореволюционном дворике краеведческого музея, но враждебные вихри заставили перебраться в реликтовую забегаловку, где с эпохи застоя практически ничего не изменилось. «Вообще-то я советскую власть не люблю, — говорит Дмитрий. — Но это место мне нравится: очень колоритное, и такие типажи встречаются, что можно кино снимать».
Врангелевская премия — награда совсем молодая, её учредили к 100-летию Октябрьской революции, или, как предпочитают формулировать организаторы, «Русской Катастрофы». Вообще Врангелевская премия — портал в параллельный мир, где до сих пор действуют Русский Обще-Воинский Союз и Лейб-Гвардии Казачий Его Величества Полк. Мир, щедрый на заглавные буквы и дефисы в фамилиях.
За столиком поэт дарит мне свою книгу, она называется «Империя». На обложке, стилизованной под кожаный переплёт, фото автора с вполне белогвардейскими усами, над ним неканонический двуглавый орёл с какими-то трубами в лапах.
— За эту книгу вы и получили премию?
— Эта книга и есть премия. Дело в том, что литературная премия имени генерал-лейтенанта барона Петра Николаевича Врангеля не имеет денежного выражения, а подразумевает издание произведений лауреата. Кроме того, вручается статуэтка Врангеля и свидетельство. Лейтмотив всех моих стихов, статей, очерков — Белое движение и царская Россия. При этом я не называю себя ни монархистом, ни необелогвардейцем, я — антикоммунист. И эта моя позиция, на протяжении многих лет выражавшаяся в творчестве, и позволила мне получить награду. А в прошлом году её обладателем стал мой друг, известный в России автор-исполнитель, поэт и актёр Константин Фролов.
Инициация Гумилёвым
По словам Дмитрия, он получил вполне классическое советское воспитание и образование, а перелом наметился в конце 80-х, когда ему было чуть больше 20 лет.
— Я, как и любой советский человек, считал Первую мировую войну позорно проигранной. И вдруг я открываю журнал «Огонёк», а там — первая публикация стихов Гумилёва, которого я до этого вообще не знал. Я читаю даже не стихи, а фрагменты:
Та страна, что могла
быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвёртый день
наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный
и светлый час,
Оттого, что Господне
слово
Лучше хлеба питает нас.
Я обалдел! Оказывается, на эту войну есть совсем другой взгляд, взгляд непосредственных участников. Меня тогда вообще стихи Гумилёва поразили. Если бы не он, я бы и в Литературный институт не поступил, так что благодаря Николаю Степановичу в моей жизни очень многое поменялось.
Я начал учиться на заочном отделении, моим институтским друзьям было под 30, это были ребята с независимыми взглядами, многие прошли Афганистан. И с их подачи я открыл для себя подлинную историю Гражданской войны, историю Белого движения и русское зарубежье.
Деревенская проза
— Часто слышу от молодых людей, что «мы за социализм». Но вы же не знаете, что это такое, вы там не были. А я очень хорошо помню как хорошие, так и плохие стороны. В 1982 году я, будучи студентом машиностроительного техникума, поехал в Бабынинский район в стройотряд. Мне говорят (а это июнь месяц): «Возьми с собой сапоги». А я не понимаю, зачем. Моё детство прошло в деревне Дворцы, там дождь пройдёт, и всё в песок уходит. Искренне считал, что вся русская деревня такая. И вот я приезжаю в сапогах, которые предварительно сам обрезал, и увязаю по колено. Так я впервые увидел, как живёт не совхоз-миллионер, а настоящая русская деревня. Это было полное крушение иллюзий.
Два мира — две политики
Мысль о том, что благодаря пропаганде ключевым событием новейшей истории в России стала не революция, а Великая Отечественная, и теперь тема Гражданской войны утратила актуальность, Дмитрий, конечно же, не разделяет.
— Сейчас всё обострено. На телевидении есть такой журналист Сёмин, он постоянно пропагандирует ресоветизацию, то есть возвращение того образа жизни. А 25 сентября в Петербурге под аркой Генерального штаба была открыта мемориальная доска Урицкому — первому председателю Петроградской ЧК. А в Рязани открыли памятник Дзержинскому. Гражданская война продолжается, и это война за души людей.
В 88 году я, молодой студент литинститута, шёл по Кузнецкому мосту в Москве и вдруг остановился, как вкопанный, около витрины букинистического магазина. Там были выставлены старинные фотографии всех слоёв российского общества — от крестьян до царской семьи. Я не мог уйти оттуда, наверное, часа 2. И вдруг меня прошибло: это же другая страна, другие люди, принципиально другие. Если сравнить снимки до 17 года и после — разница огромная.
Литературная репатриация
В отношении Дмитрия к советской власти никакой амбивалентности нет, а вот поэзия — субстанция не столь очевидная:
— Маяковского я активно не люблю и никогда не любил, это безо всякой политики. Просто он настолько не мой — до зубовного скрежета. Хотя даже у него есть хорошие стихи, и я никогда не скажу, что как поэт Маяковский плох, просто мне чужд. У Пастернака мне по-настоящему нравятся 2–3 стихотворения. «Свеча горела», может быть ещё несколько из стихов Юрия Живаго, то есть уже последний период. А все эксперименты в поэзии 20–30 годов мне не близки. Мне и живопись нравится более классическая, не очень люблю авангард. Но литературу я с политикой не смешиваю. Если вижу хорошие стихи, то будь их автор хоть трижды коммунист — мне это уже не важно.
По сути сейчас продолжается возвращение литературы русского зарубежья. Это огромный пласт, во многом нам не известный. Вернулись крупные имена: Набоков, Газданов, Ремизов. А остальные знакомы только очень узкому кругу. Одним из важнейших дел жизни я считаю издание книги «поэта Белой мечты» Ивана Савина. Он прошёл красные лагеря, но чудом спасся. Будучи финном по отцу, Савин смог легально выехать на родину предков. И уже в Финляндии он сформировался как крупный поэт и журналист. В качестве названия для книги выбрали его строчку «Всех убиенных помяни, Россия». Над изданием, кроме меня, работали известный библиофил Виктор Леонидов и финская женщина с русским сердцем Элина Каркконен, а деньги выделил Никита Михалков.
Два года назад меня попросили рассказать школьникам о поэтах Белого движения. И я увидел совершенно испуганные лица учителей и директоров, они не понимали, что происходит. А когда я сказал, что надеюсь, в России когда-нибудь вместо памятников Ленину поставят памятники достойным людям, один из молодых директоров вскочил и закричал: «Вы хотите, чтобы у нас было, как на Украине?!»
Русское зарубежье
— С реальными участниками Белого движения мне в силу возраста пообщаться не удалось, но я встречался с Александром Ильиным — сыном белого офицера. Сейчас он живёт в Австралии, а детство провёл в Харбине, куда переселились многие русские эмигранты. И когда мы привезли его на берег Угры для одной съёмки, у него даже слёзы потекли, так потрясли его привычные нам пейзажи.
Есть ещё одна история. Однажды мой московский друг в кругу старых эмигрантов прочитал мою балладу «Три сестры», и слушатели в один голос заявили, что знают её, что её автор — кто-то из белых эмигрантов. И все возражения, что это современное стихотворение, даже слушать не хотели. Для меня этот рассказ, как Георгиевский крест из рук генерала Корнилова.
Источник |
