Большинство второй Думы оставалось, однако, все же кадетски-революционным и руководствовалось в своих действиях по-прежнему не желанием укрепить Россию и улучшить ее строй, а явным стремлением увеличить смуту и способствовать разложению государства. От намерений правительства не могли не быть слишком далеки те люди, среди которых находился профессор Кареев, желавший даже самое имя России упразднить. Дух вражды и партийности, охватывавший Думу, мешал сплотиться достаточному числу членов, даже из тех, которые искренно стремились работать на пользу родины. Обширные мероприятия, намеченные и подготовленные правительством, оставались без рассмотрения, замедлялись обсуждением или отвергались. При таких условиях Столыпину приходилось также тратить свои силы не столько на созидательную работу, сколько на борьбу. Так, последовательно, он выступал по разным вопросам, и его речи должны были являться или отпором против голословных обвинений правительства, или же защитой от той «эсады власти», которую неуклонно вели представители левых партий. Выступления его, однако, не оставались бесплодными, так как его слова разносились далеко за пределы стен Таврического дворца. И это приносило свою пользу. С каждой новой речью, по какому бы поводу, она ни была сказана, Столыпин вносил в народное самосознание новые и новые черты национального русского государственного миросозерцания.
Когда, желая вырвать у правительства орудие борьбы с революцией, Дума возбудила вопрос об отмене временного закона о военно-полевых судах, Столыпин, после речи депутата Маклакова, обратился к возбужденной думской аудитории с такими словами: «Трудно возражать тонкому юристу, талантливо указывающему на отрицательные стороны военно-полевых судов, как судебного органа, — говорил он, — но, господа, государство должно мыслить иначе; оно должно становиться на другую точку зрения, и в этом отношении мое убеждение неизменно. Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в Природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это состояние необходимой обороны: оно доводило государства не только до усиленных репрессий, не только до применения различных репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, — оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, — оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила ко спасению. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теории и целостью отечества». Указывая на антигосударственные цели, преследуемые революцией, и на остроту минуты, Столыпин говорил далее: «Правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не оказательства слабости, а оказательства веры. Мы хотим верить, мы должны верить, что от вас, господа, мы услышим слою умиротворения, что вы прекратите кровавое безумие. Мы верим, что вы скажете то слово, которое заставить нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, устройство его и украшенье.
В ожидании этого слова, — говорил он далее, — правительство примет меры для того, чтобы ограничить суровый закон только самыми исключительными случаями самых дерзновенных преступлений, с тем, чтобы, когда Дума толкнет Россию на спокойную работу, закон этот пал сам собою, — путем невнесения его на утверждение законодательного собрания... Господа, — закончил свою речь Столыпин, — в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, принимающих самые чрезвычайные может быть меры с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой — исцелить больного». Но мольба Столыпина не была услышана. Слою, которое он просил, — слово осуждения Думой террора, — не было сказано.
Знакомясь по стенографическим отчетом с теми прениями, которые велись в аграрной комиссии Государственной Думы, куда представители исполнительной власти не приглашались, и видя, что там намечаются принципиальные решения, и при том самых крайних, неприемлемых направлений, Столыпин счел себя обязанным выступить с декларацией правительства по этому вопросу.
Останавливаясь на предложениях левых, он с цифрами в руках доказал все безумие этих проектов и останавливаясь на праве собственности, совершенно уничтожавшемся этими проектами, он говорил, что при осуществлении их «все будет сравнено, но приравнять всех можно только к низшему уровню. Нельзя человека ленивого приравнять к человеку трудолюбивому; нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Конечно, — говорил он, — такое новое устройство возможно только путем социальной революции, путем разрушения существующей государственности, причем предлагают нам, среди других сильных и крепких народов, превратить Россию в развалины для того, чтобы на этих развалинах строить новое, неведомое нам отечество. Я думаю, что на втором тысячелетии своей жизни Россия не развалится. Я думаю, что она обновится, улучшит свой уклад, пойдет вперед, но путем разложения не пойдет, потому что где разложение, — там смерть».
Останавливаясь на другом аграрном проекте — на проекте партии народной свободы, т.е. нынешних кадет, он признавал его еще менее осуществимым, совершенно не соответствующим истинному благу народному, но менее искренним, чем проект левых. «Принцип принудительного отчуждения еще менее может обеспечить население, а в то же время указывает на дурной способ осуществления, и толкает на ложный путь. Этот способ, этот путь — это путь насилия»... Указывая на то, что опасность новых насилий и новых бед в деревне возрастает, почему можно предвидеть новые попытки приобретения земли силою и насилием, он говорил, что правительству приходится считаться с двумя направлениями: с одной стороны, оно встречает — «несомненное желание, потребность, стремление широких кругов общества поставить работу в государстве на правильных законных началах, и приступить к правильному новому законодательству для улучшения жизни страны», а с другой, оно видит «желание усилить брожение в стране, бросить в население семена смуты с целью возбуждения недоверия к правительству, с тем, чтобы подорвать его авторитет, для того чтобы соединить воедино все враждебные правительству силы». Первому направлению правительство должно идти навстречу, и должно быть настороже против второго. Переходя затем к аграрной пропаганде среди населения, которая уже велась тогда второй Думой, в виде писем в провинцию, и на зажигательные слова, сказанные с думской кафедры: «мы пришли сюда не покупать землю, а ее взять», — он заявлял, что «есть грань воздействий на население, за которой они более недопустимы. Государство, конечно, переступит эту черту, этот предел не дозволит; иначе оно перестанет быть государством и станет пособником собственного своего разрушения... Насилия допущены не будут», — закончил он свою речь. Излагая затем аграрную правительственную программу, он сказал: «Правительство желает поднять крестьянское землевладение; оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода». Он указывал равным образом на то, что в деле земельного устройства крестьян «нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этот вопрос как-то сразу, вне законов, права и справедливости, как того требуют левые, нельзя». Резюмируя стремления сторонников быстрого, но беззаконного разрешения земельного вопроса, он закончил свою речь словами, ставшими историческими: «Им нужны великие потрясения, — нам нужна великая Россия».
Те, кому были нужны великие потрясения, не дремали. Темные силы продолжали свою подпольную работу. Уже через несколько дней после только что приведенных слов Столыпина в Петербурге был раскрыт новый ужасный заговор, и было арестовано 28 лиц, составивших сообщество в целях совершения целого ряда террористических актов. Злоумышленники наметили своими жертвами тех, которые были особенно дороги России, и были особенно нужны ей для здорового развития ее жизни. Покушения должны были быть направлены на Священную Особу Государя Императора и его первых сотрудников — Великого Князя Николая Николаевича и Председателя Совета Министров П.А. Столыпина. В виду неверных слухов, проникших в Думу по поводу этого злоумышления, Столыпину пришлось огласить в ней правительственное сообщение по этому ужасному, но предупрежденному во время замыслу. В тот же день ему пришлось выступить и по другому вопросу. Он отвечал по запросу об обыске в квартире депутата Озоля. Полицией были обнаружены сношения квартиры Озоля с военно-революционной организацией, поставившей своей целью вызвать восстание в войсках. Петербург находился на положении усиленной охраны, а события, в нем совершавшиеся, были чрезвычайны. Это было накануне обнаружения участия целой группы членов Думы в упомянутом революционном сообществе. Обыск ничего не имел в себе противозаконного, а достоинство депутатов в действительности ничем не было затронуто. «Я должен заявить, — сказал Столыпин, заканчивая свой ответ, — что, кроме ограждения депутатской неприкосновенности, на нас, носителях власти, лежит еще другая ответственность — ограждение общественной безопасности. Этот дож мы сознаем и исполним его до конца. Как начальник, как ответственное лицо за действия полиции, я считаю своей обязанностью пред лицом всей России сказать несколько слов в ее защиту, и заявить, что если будут до нее доходить такие слухи, и не только слухи, но вообще данные, могущие иметь серьезные последствия, за которые правительство и администрация несут ответственность, то она сумеет поступить так же, как поступала, а судебное ведомство вспомнит свой долг и обнаружит виновных».
Это были твердые и грозные слова, но последствия их оправдали, и они, без сомнения, пробудили зловещие предчувствия в сердцах тех депутатов второй Думы которые были активными участниками заговора, имевшего целью ниспровержение всего государственного порядка. Смутно, должно быть, почувствовали себя и сочувствующие им, так называемые, мирные группы.
Заговор, в котором приняли участие 55 депутатов, был обнаружен, и первого июня Столыпин выступил в последний раз в закрытом заседании перед депутатами второго призыва. Сообщая им об раскрытом в связи с обыском в квартире депутата Озоля революционном сообществе, в состав которого входили некоторые члены Государственной Думы, и о том, что поэтому представляется необходимым принятие мер к обеспечению правильного хода правосудия, для чего требуется разрешение Думы на привлечение нескольких ее членов в качестве обвиняемых, он присовокупил что всякое промедление со стороны Думы в разрешении предъявленных к ней требований или неполное их удовлетворение поставит в невозможность дальнейшее обеспечение спокойствия и порядка в государстве. Дума исполнением требования не спешила, и 3 июня последовал ее роспуск. При всем желании работать с народными представителями второго созыва, правительство не могло этого достигнуть. Законопроекты его оставались без движения в комиссиях, или вовсе не подвергались рассмотрению. Уклонившись от осуждения революционных и аграрных убийств и насилий, Дума второго созыва отклонила равным образом и закон, каравший открытое восхваление преступлений, и закон о сугубом наказании для сеятелей смуты в войсках. Крайняя медленность в рассмотрении государственной росписи, вызывала затруднения в удовлетворении многих настоятельных народных нужд. Право запросов Дума обратила исключительно в способ борьбы с правительством и в орудие для насаждения недоверия и смуты в среде населения. Наконец, свершилось деяние неслыханное, был раскрыт, как сказано выше, судебной властью заговор целой части Государственной Думы против государства и Царской власти.
Большинство народных представителей в Государственной Думе второго призыва, также впрочем, как это было и в первой, оказалось или прямо революционным, или враждебным национально-русскому направлению политики правительства, или состояло из инородцев, чуждых вообще русской культуре и русской государственности. Дух вражды, внесенный этими группами, мешал сплотиться и тому числу членов Думы, которые желали бы работать на пользу родины. Правительство не могло верить, чтобы русская земля могла сознательно прислать такой враждебный благу родины состав представителей; оно не могло признать большинство из них действительными выразителями нужд и желаний народных. Очевидно, что, с одной стороны, население было введено в заблуждение, а, с другой, самый выборный закон оказался крайне несовершенным, — прямо непригодным. Революционные деятели, чуждые деревне по миросозерцанию своему, явились в значительном числе представителями крестьянства, очевидно было, что избиратели могли подать за них свои голоса лишь в ожидании несбыточных посулов «землицы», отнятой путем насилия. Массу врагов исторической государственности дал чрезмерный наплыв представителей инородческих окраин, которые, таким образом, являлись не защитниками своих местных нужд, а, в противоречие здравому смыслу, вершителями чисто русских вопросов. Изменения в порядке выборов, которые являлись настоятельно необходимыми, не могли быть проведены обычным законодательным путем, через ту Государственную Думу, неудовлетворительный состав которой вызвал самую необходимость этих изменений. Вносить в нее закон, было бы все равно, что ввести его в заколдованный круг без выхода. Имелся, однако, другой путь. Та власть, которая даровала первый избирательный закон, историческая самодержавная власть Русского Царя, могла одна в эту минуту критического перелома, переживаемого русской государственностью, спасти дело порядка и правды. Высочайший манифест от 3 июня, объявивший о роспуске второго состава Государственной Думы, в тоже время объявил и о дарованном Царем новом избирательном законе.
«От Господа Бога вручена Нам власть Царская над народом Нашим. Пред престолом Его Мы дадим ответ за судьбы державы Российской. В сознании этом черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое
Нами великое дело преобразования России и Даруем ей новый избирательный закон, обнародовать который, Повелеваем Правительствующему Сенату», — этими величественными словами заканчивался Царской манифест о роспуске второй Думы.
Измененный по инициативе Столыпина избирательный закон, создал большую ответственность депутатов перед избирателями, а потому сделал выборы более сознательными; в то же время он устранил опасность переполнения Думы инородцами, сократив их число. Введением этого закона, Столыпин сделал великой шаг вперед на пути созидания нового строя русской жизни; он привел Россию к Думе работоспособной, при содействии которой удалось, наконец, стать на прочную почву законодательных работ.
Группировка партий в Думе третьего созыва совершенно изменилась. Кадеты, эта плененная инородцами, а потому вечно враждебная правительству и его национально-русской политике партия, составлявшая центр в двух предшествовавших Думах, в третьей Думе должна была уступить центральное место октябристам и отодвинуться влево к немногочисленным и безнадежно слабым по дарованиям крайним левым; таким образом, оппозиция оказалась в меньшинстве, и правительство могло надеяться найти опору в своих национальных и мирно прогрессивных стремлениях в представителях центра и правых группах Думы.
С первых же дней деятельности третьей Думы стало более или менее возможным судить о получившемся соотношении сил, а равно, на основании сведений о начавшихся прениях, получилась возможность судить о важнейших принципиальных вопросах, которые требуют немедленного разъяснения и могут быть включены в обычное официальное сообщение правительства (декларацию) новой Думе. Прежде всего, видимо, требовал разъяснений вопрос,—возбуждавший в Думе бесплодные прения, — вопрос о современном государственном строе в России. И выступление Столыпина было намечено 16 ноября 1907 года, при полном составе всех депутатов, в зале, переполненном публикой, на ораторской трибуне появился П.А. Столыпин. Голос его звучал громко, отчетливо и ясно. На этот раз сообщение было более краткое, чем это было при первом его выступлении во второй Думе, но были даны ответы на самые серьезные вопросы русской жизни.
Та часть официального сообщения правительства, в которой излагается положительная программа министерства, кратко и ясно излагает те же пункты предстоящих законодательных работ, которые были уже изложены перед второй Думой; только некоторые из пунктов резче подчеркнуты, и в особенности, по вопросу о неприкосновенности частной собственности. Сходство сообщения в этой части было вполне естественно, так как, за малыми исключениями, в третью Думу вносились те же законопроекты, которые были внесены и во вторую. Когда Столыпиным затрагивались наиболее серьезные и важные вопросы русской жизни; давались ответы на них с обычным его красноречием, — громадное большинство Государственной Думы прерывало его слова горячими и громкими аплодисментами. Первый гром таких аплодисментов раздался тогда, когда он говорил о том, что разрушительное движение перешло в открытое разбойничество, и указал на его развращающее влияние на молодежь. Он говорил:
«Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение.
Противопоставить этому явлению можно только силу. Какие-либо послабления в этой области, правительство сочло бы за преступление, так как дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных средств защиты.
Для этого, — продолжал он, — Правительству необходимо иметь в своем распоряжении, в качестве орудия власти, должностных лиц, связанных чувством долга и государственной ответственности. Поэтому, проведение ими личных политических взглядов и впредь будет считать несовместимым с государственною службою.
Начала порядка законности и внутренней дисциплины должны быть внедрены и в школе, и новый строй ее, конечно, не может препятствовать правительству предъявлять соответственные требования к педагогическому персоналу.
Сознавая настоятельность возвращения Государства от положения законов исключительных к обыденному порядку, правительство решило всеми мерами укрепить в стране возможность быстрого и правильного судебного возмездия.
Оно пойдет к этому путем созидательным, твердо веря, что, благодаря чувству государственности и близости к жизни русского судебного сословия, правительство не будет доведено смутою до необходимости последовать примеру одного из передовых западных государств и предложить законодательным собраниям законопроект о временной приостановке судебной несменяемости.
Весь центр, правые, в особенности же священники и крестьяне, горячо рукоплескали, когда он говорил затем о необходимости в первую же очередь поднять благосостояние и культурность основного земледельческого класса, о свободном выходе из общины, о народном образовании и о наделении крестьян землею.
Руководящею его идеею был всегда вопрос землеустройства, — говорил он по этому поводу, — не беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками, — бунт погашается силою, — а признание неприкосновенности частной собственности и, как последствие, отсюда вытекающие, создание мелкой личной земельной собственности, реальное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования, — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия русской Державы.
Но задачи правительства осуществляются действием», — сказал он, переходя к сообщению о проведенных в порядке ст. 87 Законов Основных мероприятий.
Закончил он сообщение правительства словами об исторической Самодержавной Власти, о свободной воле ее в минуты государственной опасности действовать на благо родины.
«Проявление Царской власти, — сказал он, — во все времена показывало также воочию народу, что историческая самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта власть и эта воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана в минуты потрясений и опасности для Государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды». Бурные аплодисменты и одобрительные крики сопровождали и заключили эту речь. Отвечать на это сообщение правительства выступили представители всех думских фракций. Во время речи депутата Маклакова Столыпин подал записку о своем желании вновь говорить.
Это не была обычная речь первого министра, это был горячий, страстный призыв человека, глубоко верующего в будущее России. Вот эта речь без сокращений; они невозможны, так содержательна она и так ценно в ней каждое слово.
«Господа члены Государственной Думы, слушая раздававшиеся тут нарекания и обвинения против правительства, я спрашивал себя: должен ли я, глава правительства, идти по пути словесного спора, словесного поединка и давать только пишу новым речам в то время, как страна с напряженным вниманием и вымученным нетерпением ждет от нас серой повседневной работы, скрытый блеск которой может обнаружиться только со временем. И, конечно, не для пустого спора, не из боязни того, что Правительство назовут безответным так же, как понапрасну называли его в прошлой Думе безответственным, выступаю я с разъяснением, но для того, чтобы повторно и сугубо выяснить, в чем именно Правительство будет черпать руководящие начала своей деятельности, куда оно идет и куда ведет страну. Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелою государственною мыслью и твердою государственною волею. Мысль Правительства, определенно выраженная в прочитанном мною заявлении от имени Правительства, несомненно затемнена последующими речами; вследствие этого, я и попросил слова. Я обойду мимо те попреки, которые тут раздавались слева относительно акта 3 июня.
Не мне, конечно, защищать право Государя спасать в минуты опасности вверенную ему Богом Державу. Я не буду отвечать и на то обвинение, что мы живем в какой-то восточной деспотии. Мне кажется, что я уже ясно, от имени Правительства, указал, что строй, в котором мы живем, это строй представительный, дарованный Самодержавным Монархом и, следовательно, обязательный для всех его верноподданных. Но я не могу, господа, не остановиться на нареканиях третьего характера, на обвинениях в том, что Правительство стремится создать в России какое-то полицейское благополучие, что оно стремится сжать весь народ в тисках какого-то произвола и насилия. Это не так. Относительно того, что говорилось тут представителем Царства Польского, я скажу впоследствии. Покуда же скажу несколько слов о двух упреках, слышанных мною от последнего оратора: о том, что говорилось тут о судебной несменяемости, и о том, что я слышал о политической деятельности служащих. То, что сказано было относительно несменяемости судей, принято было туг за угрозу. Мне кажется, такого характера этому придавать нельзя. Мне кажется, что для всех, прибывших сюда со всех сторон России, ясно, что при теперешнем кризисе, который переживает Россия, судебный аппарат — иногда аппарат слишком тяжеловесный для того, чтобы вести ту борьбу, которая имеет несомненно и политический характер. Вспомните политические убийства, которые так красноречию были описаны тут Г. Розановым, нарисовавшим нам картину убийства всех свидетелей до последнего, до шестилетней девочки включительно, для того, чтобы у суда не было никакого элемента для вынесения обвинительного приговора. Нечего говорить о том, что суд, действительно, может находиться и сам под влиянием угроз и, при политическом хаосе, гипнозе, он может иногда действовать и не свободно. Не с угрозой, господа, не с угрозой мы шли сюда, а с открытым забралом заявили, что в тех случаях, когда на местах стоят люди недостаточно твердые, когда дело идет о спасении родины, приходится прибегать к таким мерам, которые не входят в обиход жизни нормальной. Я упомянул тогда об одной из передовых стран — страна эта Франция, где несменяемость судей была временно приостановлена; этому нас учит история; ведь это факт. Тут говорили о политической деятельности служащих, говорили о том, что нужна беспартийность, что нельзя вносить партийность в эту деятельность. Я скажу, что Правительство, сильное правительство, должно на местах иметь исполнителей испытанных, которые являются его руками, его ушами, его глазами. И никогда ни одно правительство не совершит ни одной работы не только репрессивной, но и созидательной, если не будет иметь в своих руках совершенного аппарата исполнительной власти.
Затем перейду к дальнейшему. Нас туг упрекали в том, что Правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, — то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство, и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль Правительства иная. Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писанный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того, чтобы воспользоваться этими благами, ведь, нужна, известная, хотя бы самая малая, доля самостоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что деньги — «это чеканенная свобода». Поэтому Правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворенья тому врожденному у каждого человека, а следовательно поэтому и у нашего крестьянина, — чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека. Вот почему раньше всего и прежде всего Правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его, желает из совокупности надельных земель и земель, приобретенных в правительственный фонд, создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру и просвещение, и достаток. Вот тогда только писанная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма. При этих условиях будет иметь успех идея местного суда, будет иметь успех и идея суда административного, который необходим как основа всякого успеха в местном управлении. Тут говорилось о децентрализации. Представитель Царства Польского говорил о необходимости для Правительства, особенно в теперешнюю минуту, черпать силу не в бюрократической централизации, а в том, чтобы привлечь местные силы к самоуправлению с тем, чтобы они заполнили тот пробел, который неизбежно окажется у центральной власти, опирающейся только на бюрократию. Прежде всего скажу, что против этого Правительство возражать не будет. Но должен заявить, что та сила самоуправления, на которую будет опираться Правительство, должна быть всегда силой национальной. Нам говорилось о том, что в 1828 году в Царстве Польском пропорционально было больше школ, чем в 1900 году. Я на это отвечу следующее: теперь, может быть, не только мало школ, но там нет даже высшего учебного заведения, и высшего учебного заведения там нет потому, что те граждане, которые только что назвали себя «гражданами второго разряда», не хотят пользоваться в высшей школе общегосударственным русским языком. Вот сплотитесь общенациональным цементом и тогда, господа, требуйте от нас децентрализации. Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия, конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это от избытка сил; если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости, когда ее хотят вырвать и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать всю Империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами, тогда, конечно, Правительство ответит: нет. Станьте сначала на нашу точку зрения; признайте, что высшее благо — это быть русским гражданином, носите это звание так же высоко, как носили его когда-то римское граждане, тогда вы сами назовете себя гражданами первого разряда и получите все права.
Я хочу еще сказать, что все те реформы, все то, что только что Правительство предложило вашему вниманию, — ведь это не сочинено, мы ничего насильно, механически не хотим внедрять в народное сознание, — все это глубоко национально. Как в России до Петра Великого, так и в послепетровской России местные силы всегда несли служебные государственные повинности. Ведь сословия, — и те — никогда не брали примера с Запада, не боролись с властью, а всегда служили ее целям. Поэтому наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свои силы в этих русских национальных началах. Каковы они? В развитии земщины, в развитии, конечно, самоуправления, передаче ему части государственных обязанностей, государственного тягла, — и в создании крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления, так же как наш идеал наверху — это развитие дарованного Государем стране законодательного, нового представительного строя, который должен придать новую силу и новый блеск Царской Верховной Власти. Ведь Верховная Власть является хранительницей идеи русского государства; она олицетворяет собой ее силу и целость, и если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранить, оберегать эту власть, сковавшую Россию и оберегавшую ее от распада.
Самодержавие московских царей не походит на самодержавие Петра, точно так же как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины II и Царя Освободителя. Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных, русских корней, а вместе с ними, конечно, видоизменялась и развивалась Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужестранный цветок. Пусть расцветет наш родной, русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной Власти и дарованного ею нового представительного строя. Вот, господа, зрело обдуманная правительственная мысль, которою воодушевлено правительство. Но, чтобы осуществить мысль, несомненно, нужна воля. Эту волю, господа, вы, конечно, найдете всецело в Правительстве. Но этого недостаточно для того, чтобы упрочить новое государственное устройство. Для этого нужна другая воля, нужно усилие и с другой стороны. Их ждет Государь, их ждет страна. Дайте же ваш порыв, дайте вашу юлю в сторону государственного строительства, не брезгайте черной работой вместе с Правительством. Я буду просить позволения не отвечать на другие слышанные тут попреки. Мне представляется, что когда путник направляет свой путь по звездам, он не должен отвлекаться встречными попутными огнями. Поэтому я старался изложить только сущность действий правительства и его намерений. Я думаю, что, превращая Думу в древний цирк, в зрелище для толпы, которая жаждет видеть борцов, ищущих, в свою очередь, соперников для того, чтобы доказать их ничтожество и бессилие, я думаю, что я совершил бы ошибку. Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть осуществлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить родину, в противность тем людям, которые хотят ее распада. Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть Царю, олицетворяющему Россию. Вот, господа, все, что я хотел сказать. Сказал, что думал и как умел».
Когда он кончил, ему была сделана депутатами настоящая овация; бурные аплодисменты наполнили и долго потрясали своды зала Таврического дворца.
Сочувствие большинства декларации и только что приведенной речи П.А. Столыпина не помешало, однако, в следующем же заседании разыграться скандальной сцене. Виновником явился представитель нового меньшинства, — кадет Родичев, который позволил себе безобразную выходку по отношению к Председателю Совета Министров. Играя словами, он обозвал смертную казнь «столыпинским воротником». Выходка эта глубоко возмутила всю Думу. Громадное большинство ее выразило чувство свое бурными протестами. «Долой, юн, долой; не расстались со своим Выборгом»... «Два года не дают работать... опять скандалы...», — раздавались крики, и слышались громче других голоса крестьян. Депутат Родичев был исключен на 15 заседаний. Взволнованный неожиданным оскорблением, Председатель Совета Министров потребовал от г. Родичева удовлетворения. Тревожное чувство охватило Думу, и только, когда стало известно, что Родичев извинился и что Петр Аркадьевич простил его, депутаты успокоились. Глубокой протест против выходки кадетского депутата только еще более подчеркнул уважение и сочувствие большинства к П.А. Столыпину. Отношения установились прочно.
Это радостное явление было вскоре ознаменовано раутом у П.А. Столыпина, на котором впервые, при торжественном официальном празднике, вместе с другими членами Думы, крестьяне-депутаты в своих местных, областных костюмах встречались с представителями высшей знати, с иностранными дипломатами и высшими сановниками государства
Государь особым рескриптом, от 1 января 1908 года, при пожаловании П.А. Столыпину Монаршей милости — звания статс-секретаря, выразил ему свою сердечную признательность за его труды, причем в числе его заслуг было особенно отмечено — «возрастающее доверие населения к правительству, особенно наглядно проявившееся при выборах в третью Государственную Думу, и многие отрадные признаки несомненного успокоения страны».
На данном в апреле 1908 года П.А., завтраке в честь представителей земств и городов, а равно и на ответном обеде со стороны земств и чинов министерств, тоже обнаружилось отрадное единение общественных сил с правительством. Наиболее тревожное время было Россией пережито. Смута, видимо, кончилась. Ее место заняло твердое и уверенное государственное существование. Наступили годы кропотливой, часто мешкотной, но плодотворной и созидательной работы.
Голос П.А. Столыпина продолжал возвышаться от времени до времени в обеих законодательных палатах, в особенности же в Государственной Думе, но дальнейшие его выступления вызывались уже не столько необходимостью установления общегосударственных задач и выяснением направления правительственной работы, сколько отдельными возникавшими вопросами, а иногда и необходимостью ответа на боевые нападения противников. Но и в этих отдельных речах, имеющих главным образом свой специальный и исчерпанный уже в настоящее время интерес, разбросаны отдельные живые штрихи, ценные для общего русского государственного самосознания, а равно и перлы высокого патриотического красноречия, которые много содействовали за эти годы подъему русского национального духа. Вот подмеченные нами главнейшие из этих штрихов, которые еще более вырисовывают духовный и политической облик Столыпина и которые необходимо сберечь и сохранить как заветы покойного.
А.П. Аксаков |
