«Тут пойдёт о малом, в этой главе. О пятнадцати миллионах душ. О пятнадцати миллионах жизней. Конечно, не образованных. Не умевших играть на скрипке. Не узнавших, кто такой Мейерхольд или как интересно заниматься атомной физикой. (…) …о той молчаливой предательской чуме, сглодавшей нам 15 миллионов мужиков, да не подряд, а избранных, а становой хребёт русского народа - о той Чуме нет книг. И трубы не будят нас встрепенуться. И на перекрёстках проселочных дорог, где визжали обозы обречённых, не брошено даже камешков трёх. И лучшие наши гуманисты, так отзывчивые к сегодняшним несправедливостям, в те годы только кивали одобрительно: всё правильно! так им и надо!» («Архипелаг ГУЛАГ»)

Так, истребив все главные русские сословия: аристократию, интеллигенцию, офицерство, казачество, предпринимателей – большевистская власть добралась, по слову Б.А. Можаева, «до станового хребта государства, до его столбовой опоры — до мужика. С деревней возились дольше всего; да и то сказать — в обмолот пошло доселе неистребимое и самое многочисленное племя хлеборобов, пуповиной связанное с землей–матерью. Обрезали и эту связь...» И, вот, диво: именно этот самый крупный, самый стойкий и безумно брошенный в топку, истреблённый безжалостно класс дал в 20-м веке России целую плеяду русских писателей, которые, во многом, творчеством своим сохранили великую нашу литературу в её исконной традиции, основанной не на партийных догматах, а на духовности, на осмыслении вышних вопросов, осмыслении глубинном, лишённом суетности, оберегающей нравственные устои и озабоченной вопросами совести, а не стяжательства. Можно сказать, именно этот «лагерь» писателей спас русскую литературу, вернув на её вековечную стезю, прерванную на некоторый период, восстановив связь времён, едва не утерянную. Из крестьян вышли А. Твардовский, И. Акулов, Б. Можаев, В. Белов, В. Лихоносов, В. Личутин, В. Распутин и многие другие. Из крестьян же вышел и человек, давший самое точное определение деревенскому литературному течению – «нравственники», писатель, поднявшийся над различными течениями и одним своим именем ознаменовавший эпоху не только в сугубо литературной, но в русской и, во многом, мировой жизни – Александр Исаевич Солженицын.

Он родился на сломе эпох, в самое тёмное время года – 11-го декабря, в самом страшном году русской истории – 1918-м, в году, когда кошмарной явью сделались самые грозные предсказания ветхозаветных пророков, сбывшиеся на русской земле, чьи равнины были пропитаны кровью междоусобной войны, самой страшной из всех войн, когда борются «наши против своих», когда ледяные, замершие города таяли от голода, и смерть сделалась средой обитания, в году, о котором Марина Цветаева записала в дневнике: «Счастье – не проснуться в Москве 18-го года…» Надо думать, что не только в Москве, но и по всей России было страшно просыпаться в том роковом году…

Отца А.И. не стало за полгода до рождения сына. 27-летний, полный сил молодой человек, со студенческой скамьи отправившийся добровольцем на фронт, офицер, перенёсший все тяготы Германской войны, награждённый офицерским Георгием и Анной с мечами, вернувшийся домой невредимым, едва успевший жениться, он погиб в результате несчастного случая: на охоте нечаянно выстрелило ружьё, ранение оказалось смертельным. Промучившись семь дней, перед самой смертью Исаакий Семёнович сказал беременной жене: «Позаботься о сыне. Я знаю – у меня будет сын».

Исаакий Солженицын был первым в семье, кто поступил в университет, несмотря на сопротивление отца. Солженицыны были простыми ставропольскими крестьянами, на протяжении нескольких поколений живших в этом благодатном краю. Первые упоминания о них относятся к 17-му веку. Фамилия их произошла то ли от слова «соложенье» (ращение зерна на солод), то ли «соложавый» (сладковатый). Дед А.И. Семён Солженицын имел пятерых детей, батраков не держал. Хозяйство его насчитывало несколько пар быков и лошадей, десяток коров и отару в двести овец. По тем далёким временам такое достояние, добытое исключительно трудолюбием большой семьи, в Ставропольском крае вовсе не считалось богатством, как могло бы показаться нам сегодня, но обычным уровнем для средних, крепких крестьян. Исаакий был младшим сыном. Это не совсем привычное для русского слуха имя мальчику было дано по православному обычаю, то есть по святцам – 30-го мая, когда младенец был крещён, отмечался день памяти преподобного Исаакия Далматского, византийского подвижника и борца с арианской ересью. К слову, именно такое имя получил родившийся в тот же день император Пётр Великий, выстроивший в честь своего небесного покровителя Исаакиевкий собор. Но, как говорил в «Красном Колесе» Саня Лаженицын, прототипом которого был отец писателя, «императору облагозвучили имя, а степному мальчику нет»[1]…

Со своей будущей женой Исаакий Семёнович познакомился во время двухнедельного отпуска в Москве, куда прибыл в апреле 17-го года в мрачном расположении духа, воочию наблюдая развал фронта и гибель русской армии. Случайно оба они, недоучившийся студент, а теперь боевой офицер, и молоденькая курсистка, оказались на вечеринке в одной компании… На шестой день он сделал ей предложение, которое она тотчас приняла. Им предстояла разлука, и в преддверье её молодые люди молились в Иверской часовне, прося Богородицу соединить их, оградить от бед и дать сына. После этого Исаакий Семёнович уехал на фронт, куда в конце августа приехала к нему невеста, и бригадный священник обвенчал их перед походным алтарём в присутствии нескольких офицеров.

Увы, судьба не подарила молодым даже года семейного счастья, в июне 18-го Таисия Солженицына осталась вдовой. Памяти мужа она останется верна до смерти и всю жизнь посвятит воспитанию единственного, столь желанного сына, которого отцу так и не суждено было увидеть.

Таисия Захаровна Щербак была дочерью кубанского помещика. Её отец, Захар Фёдорович, в юности был простым чабаном в Таврии, окончившим полтора класса церковно-приходской школы, затем батрачил за еду и жалкие гроши, и лишь через десять лет, получив от хозяина десять овец, тёлку и поросят, начал налаживать своё хозяйство. Вначале вместе женой, дочерью станичного кузнеца, и детьми жил в маленькой саманной хате, затем выстроил дом с садом, а в конце века обзавёлся двумя тысячами десятин земли и двадцатью тысячами овец. Через несколько лет Щербак вместе с приглашённым из Австрии архитектором выстроили двухэтажный особняк с высоченными потолками, четырьмя линиями водопровода, своей дизельной электростанцией… Вокруг дома был разбит парк с редкими деревьями, оранжереями, фонарями, прудом с купальней и сменяемой водопроводной водой, беседками, газонами на английский манер[2]… А затем был сад. Кроме этих диковинок был у Щербаков и автомобиль. «Роллс-ройс» - в России в ту пору было лишь девять таких машин. И всё это было нажито лишь удивительным трудолюбием, талантом, смекалкой, чутьём и умением ладить с людьми. Имея столь внушительное богатство, Захар Фёдорович оставался человеком простым, патриархальным, верующим, очаровывал своей открытостью и юмором, а говорил на родном украинском языке. Позже Щербака станут называть «крестьянским Столыпиным». Он вникал во все дела, самолично изучал появляющиеся новинки, перенимал опыт немцев-колонистов, никогда не скупился для дела. «Он был не слуга деньгам, а господин им. Деньги у него не задерживались, всегда были в землях, в скоте и в постройках», - писал А.И. Хозяйство Щербака выдавало стране зерна и шерсти больше, чем позже советские совхозы, и десятки людей кормились вокруг него.

В чёрный год от скарлатины умерли шестеро детей Щербака. Остались лишь старшие – Роман и Мария, и младшая – Таисия. Фактически, Роман Захарович стал единственным наследником отца, но Щербак не желал, чтобы дело его продолжал старший сын. Продолжить его, как должно, мог только человек одной души с Захаром Фёдоровичем. Роман Щербак таковым не был. Привыкший к роскоши, он любил жить с шиком, пускать пыль в глаза, старался во всём походить на английского джентльмена и сделался совершенным белоручкой, хотя и не был лишён практической жилки. У старших детей потомства не было, и Захар Фёдорович мечтал, чтобы Таисия вышла замуж и родила ему внука, который бы и унаследовал лет через двадцать всё дедово дело, а сам бы он тогда смог взяться за Библию, пойти молиться в Киево-Печерскую лавру, а то и в Палестину.

Таисия Захаровна отличалась большим умом и стала первой в семье, кому решено было дать образование. Учась в ростовской гимназии, она проявляла такие способности, что успехи её оценивались исключительно на пятёрки, и закончила учёбу с золотой медалью. Тяжело далось Захару Фёдоровичу отпустить затем дочь продолжать учиться в Москве на сельскохозяйственные курсы княгини С.К. Голицыной: подрывала образованность и сопутствующее вращение в иных сферах прежнюю простонародную веру девушки, патриархальные устои, заведённые в семье. Но курсы давали высшее образование, а иметь в хозяйстве своего агронома было для Щербака очень заманчиво, и в 1913-м году, благословенном в истории России, Таисия Захаровна отправилась в Первопрестольную.

Спустя пять лет, в марте 18-го, после подписания Брестского мира, Таисия Захаровна представила родным своего мужа. Щербак выбор дочери одобрил и благословил этот брак ещё раньше, летом 17-го. Наконец, сбылась мечта Захара Фёдоровича: дочь родила сына, долгожданно наследника… Вот только наследовать было уже нечего. Красное колесо, не пощадившее, кажется, никого в России, безжалостно проехалось и по семьям Солженицыных и Щербаков…

В 19-м году в родном селе Сабля скончался Семён Ефимович Солженицын, в тот же год не стало его среднего сына Василия и дочери Анастасии. Старший сын, Константин, сгинул в ГУЛАГе в 1929-м, а его дети были раскулачены. Сын второй жены Семёна Ефимовича, Илья, был сослан со всей семьёй в Архангельскую губернию, после ссылки перебрался в Красноярский край, и лишь с приходом «оттепели» решился вернуться в Запорожье.                  

С установлением на Кубани советской власти усадьба Щербаков была экспроприирована, Захар Фёдорович в одночасье лишился всего нажитого. Доживал оставшиеся годы он у родных, надеялся, что Советы всё-таки рухнут,  а бдительная новая власть никак не могла понять, на что живут старики Щербаки и старалась дознаться, где зарыли они своё золото… В Рождественский сочельник, с 1929 на 1930 год Захар Фёдорович приехал в Ростов навестить живущую там дочь Таисию и единственного внука. Здесь и схватили его. Два чекиста долго допрашивали старика и его дочь, грозили взломать пол и распороть диван, требовали отдать спрятанные золото и брильянты, отняли у бедной женщины единственную ценную вещь – обручальное кольцо, и, не найдя ничего более, увели с собой гордого старика, бесстрашно обличавшего их. Так и сгинул «крестьянский Столыпин» в застенках НКВД…

Сын его, избежавший в 18-м году расстрела только благодаря выкупу, заплаченному за него женой, до конца дней работал шофёром. Этой профессией он овладел давно, чтобы самостоятельно водить белый «роллс-ройс». Правда, теперь водить пришлось автобусы…

Нелегка была доля «лишенцев» в Советском Союзе. Известный слагатель рифм той поры гвоздил со страниц газет:

Отец лишенец, мать лишеница

И нет дорог, и нет путей!

Зачем такие люди женятся

И для чего плодят детей?..

Таисия Захаровна, дочь богача-помещика, вдова офицера, чьи ордена и фотографии в военной форме ей пришлось закопать из страха, что их найдут при обыске, после своего счастливого и беспечного детства в роскошном доме, после гимназии и курсов, после мечтаний о балете и семейном счастье, нелепо оборванном случайной пулей, вынуждена была 12 лет жить в съёмных каморках, а потом в выделенной государством квартире (части перестроенной конюшни в 8 кв.м.), холодной, сырой, отапливаемой лишь печкой, для которой нужно было добывать уголь, без воды и канализации, перебиваться работой машинистки и стенографистки, попадая под увольнение в числе первых при каждой чистке… Такая жизнь, единственной целью которой стал сын, подорвала её здоровье, следствием чего стало развитие туберкулёза.

Правда, родные не оставляли её без посильной помощи. Ирина Щербак, жена Романа Захаровича, много занималась с племянником, рассказывая о русской истории, читая Евангелие… Несмотря на воцарившееся богоборчество, мальчика воспитывали в православной вере, водили на церковные службы. У художника Ильи Глазунова есть картина «Разгром Храма в Пасхальную ночь»: сметённые, иногда увещевательные лица прихожан, комиссар, рвущийся в алтарь, глумящиеся матросы, громящие всё вокруг… Похожую картину зимой 1921-22-го года А.И. наблюдал в храме Пантелеймона-целителя в Кисловодске, где был крещён: «Я в церкви. Много народу, свечи. Я с матерью. А потом что-то произошло. Служба вдруг обрывается. Я хочу увидеть, в чём же дело. Мать меня поднимает на вытянутые руки, и я возношусь над толпой. Я вижу, как проходят серединой церкви отметные остроконечные шапки кавалерии Будённого, одного из отборных отрядов революционной армии, но такие шишаки носили и чекисты». Погромщики ворвались в алтарь, грабили, бесчинствовали в Божием храме, мотивируя это «изъятием церковных ценностей в пользу голодающих» - и подобное святотатство и варварство, невиданное в мировой истории, процветало в те годы по всей стране…

Таисия Захаровна долго не решалась отдать сына в школу, опасаясь её пагубного влияния, но, когда дольше тянуть стало невозможно, определила его со второй четверти во 2-й класс. От мальчика настойчиво потребовали вступления в пионерскую организацию, и спустя 3,5 года с начала учёбы, добились своего. Когда несколько одноклассников выследили его, идущего с матерью в церковь, было устроено судилище: прорабатывали, грозили, сорвали с груди крестильный крест…

Детская душа податлива, и школьные годы не проходили для неё даром. Новые друзья, внушения учителей и комсоргов делали своё дело, вера отступала на задний план… Мальчик вступал в новую жизнь, и друзья занимали в ней уже более значимое место, чем дом. Школа, в которой учился А.И., была интернациональной. В его классе было приблизительно равное количество русских и евреев. Стычки и детские ссоры, столь обыденные в этом возрасте, позднее были интерпретированы доброхотами Солженицына, как проявление у него антисемитизма уже в раннем возрасте. Так, повторяется версия о том, как он якобы обозвал своего одноклассника Кагана «жидом пархатым», за что Каган толкнул обидчика, и тот упал и разбил себе лоб, получив оставшийся на всю жизнь шрам. На деле никакой ссоры с упомянутым соучеником не бывало вовсе. Однажды Каган принёс в школу финский нож и во время игры случайно уколол им своего друга Солженицына в основание пальца, угодив в нерв, отчего у последнего закружилась голова и он упал, ударившись лбом об острое ребро каменного дверного уступа, в результате чего оказались рассечены не только мягкие ткани, но и продавлена кость. Драка же, о которой столь упорно твердят искатели антисемитизма произошла между другими мальчиками, и в ходе их перепалки прозвучал не только пресловутый «жид», но и «кацапская харя» с другой стороны. Солженицын был свидетелем этой стычки, но не выказал осуждения, рассудив, что «говорить каждый имеет право». Признание такого права уже в ту пору было приравнено к антисемитизму, было устроено собрание, на котором особенно горячился сын адвоката Миша Люксембург. Этот случай впоследствии А.И. описал в романе «В круге первом»: «Хотя мальчики были сыновьями юристов, зубных врачей, а то и мелких торговцев, - все себя остервенело-убеждённо считали пролетариями. А этот избегал всяких речей о политике, как-то немо подпевал хоровому «Интернационалу», явно нехотя вступил в пионеры. Мальчики-энтузиасты давно подозревали в нём контрреволюционера. Следили за ним, ловили. Происхождения доказать не могли. Но однажды Олег попался, сказал: «Каждый человек имеет право говорить всё, что он думает». «Как – всё? – подскочил к нему Штительман. – Вот Никола меня «жидовской мордой» назвал – так и это тоже можно?»»

Из этого ничтожного инцидента раздули целое дело. Вспомнили и походы в церковь, и виденный на шее крест, на многочисленных собраниях 12-летние активисты клеймили позором пособника антисемитизма и проводника религиозного опиума. «Подсудимый» был временно исключён из пионеров, и лишь мудрость завуча А.С. Бершадского помогла пригасить дело.

Несмотря на позднейшее воспоминание о том, что в те годы он жил в Ростове, как на чужбине, А.И. признавался, что жизнь его мало отличалась от жизни большинства сверстников. Игры, футбол, самодеятельность, танцы, вера в коммунизм и Ленина… Этой веры не подрывал даже ежедневный вид длинной вереницы женщин, часами стоящих у задней стены двора ОГПУ в надежде передать передачи своим мужьям, сыновьям, отцам, братьям, и пешие этапы заключённых… Всё это принято было считать «временными трудностями». Каждую ночь в чьи-то квартиры приходили вооружённые люди и уводили сотрясённых жертв в неизвестность, нередко – навсегда. Но все, в том числе родные несчастных, хранили об этом молчание. И это молчание было кстати – легче всего было замкнуть глаза и слух и притвориться, что ничего не происходит. В автобиографической поэме «Дороженька», сочинённой в заключении и сохранённой в памяти, годы спустя вспоминая о том времени, А.И. напишет:

Не слышать, имея уши,

Не видеть, глаза имея, -

Коровьего равнодушья

Что в тебе, Русь, страшнее?

Школу Солженицын закончил с золотым аттестатом и поступил в Ростовский государственный университет на физико-математический факультет. Заполняя анкету, на вопрос о сословной принадлежности родителей А.И. написал: крестьяне.

Александр Исаевич всегда уделял большое внимание крестьянскому вопросу, в своих произведениях он вывел целый ряд образов русских крестьян, от Томчаков и Лаженицыных (Щербаков и Солженицыных), собственной своей семьи, до сельской праведницы Матрёны, от Арсения Благодарёва (списанного с Б.А. Можаева) до Ивана Шухова и дворника Данилыча из «В круге первом»… Можно считать, что, во многом, именно Шухов и Матрёна стояли у истоков зарождавшегося в литературе движении писателей-деревенщиков. Судьба крестьянства, неотторжимая от судьбы России, сквозной линией проходит через большую часть произведений Солженицына. В «Красном колесе» выведена им и фигура будущего предводителя Тамбовского восстания Плужникова, который должен был стать одним из ключевых персонажей в позднейшем узле романа, повествующем о трагической судьбе русской Вандеи, который так и не был написан. Для более точного воспроизведения образа этого крестьянского вождя и места действия писатель специально ездил на его родину вместе с Б.А. Можаевым, который нарочно отправился туда в командировку, чтобы помочь А.И. собрать материал, как можно меньше привлекая внимание властей. Хотя узел, повествующий о Тамбовском восстании, не был написан, но события его нашли отражение в рассказе Солженицына «Эго».   

Принадлежность к некогда самому крупному и крепкому слою России и верность крестьянкой теме в творчестве много лет спустя будет вызывать озлобленные выпады противников А.И. из лагеря Третьей эмиграции и близких ей по воззрению публицистов. «Так постепенно сводили клеветы под единый купол и ещё такой приём придумали, наглядно пособие: напечатать серию фотофантазий на «род Солженицыных» - морда за мордой, тупица за тупицей – презренный род, таким только и может быть всякое русское крестьянское порождение. Или, как выразился левый «Мидстрим» (остроумный Макс Гельтман): «в его родословной все крестьяне до того, что коровьем навозом почти замараны писательские страницы», - писал А.И. в статье «Наши плюралисты». Характерно, что именно крестьяне, как самая русская часть российского общества, как фундамент исторической России станут самым ненавистным классом для всех её ненавистников: от большевиков до деятелей, именующих себя либералами. И те, и другие, как замечал Достоевский, видели и видят врага не в русских порядках, а в самой России, а, значит, во всём, что искони составляло её силу: в Православии, в крестьянстве и т.д. Солженицын гордился своим крестьянским происхождением, в своей публицистике он не единожды обращался к положению деревни, к тому, какие меры необходимы для спасения её. В статье «Как нам обустроить Россию» он отмечал: «Земля для человека содержит в себе не только хозяйственное значение, но и нравственное. Об этом убедительно писали у нас Глеб Успенский, Достоевский, да не только они. Ослабление тяги к земле – большая опасность для народного характера. А ныне крестьянское чувство так забито и вытравлено в нашем народе, что, может быть, его уже и не воскресить, опоздано-перепоздано». Земельную реформу, затеянную в России после распада Союза, писатель оценивал крайне негативно, как и прочие преобразования: «То, что готовится сейчас, - это распродажа с молотка. Не созданы условия приобретения земли подлинными земледельцами, у них нет и средств. Не останется ни фермеров, ни земледельцев – только наёмные работники. И жулики, которые будут владеть землёй. Вообще России не останется».